За ужином царило уныние. Дон Мигель сидел уставясь на скатерть, ему казалось, что он чувствует на себе взгляд донны Валентины. Как всегда, она не ела ничего, кроме фруктов, овощей и трав, но этим вечером ей словно бы трудно было взять в рот и эту пищу. Анна не прикоснулась к еде и не проронила ни слова.
Дон Мигель, которого ужасала мысль о сидении взаперти у себя в комнате, предложил выйти подышать воздухом на эспланаду.
С наступлением сумерек поднялся ветер. Земля в саду растрескалась от зноя; узкие, поблескивающие лужицы болот гасли одна за другой; ни одна деревня не светилась огнями; над густой чернотой гор и равнины поднимался прозрачно-черный купол неба. Небо, алмазное, хрустальное небо, медленно вращалось вокруг полюса. Все трое, запрокинув голову, смотрели вверх. Дон Мигель гадал, что за злосчастная звезда всходила в его знаке, знаке Козерога. Анна, должно быть, думала о Боге. Валентина, возможно, вспоминала Пифагорову музыку сфер.
Она сказала:
— Сегодня вечером земля вспоминает...
Голос ее был чист, как звук серебряного колокольчика. Дон Мигель вдруг засомневался: не лучше ли было бы поделиться своими тревогами с матерью? Подыскивая слова, он понял, что ему не в чем признаваться.
И потом, здесь была Анна.
— Вернемся в дом, — тихо сказала донна Валентина.
Они повернули обратно. Анна и Мигель шли впереди; Анна приблизилась было к брату, но он отстранился; казалось, он боится заразить ее какой-то болезнью.
Донна Валентина несколько раз останавливалась и опиралась на руку дочери. Она дрожала под своей накидкой.
Донна Валентина медленно поднялась по лестнице. Дойдя до второго этажа, она вспомнила, что забыла на скамейке в саду платок из венецианских кружев. Дон Мигель пошел за платком; когда он вернулся, донна Валентина и Анна уже разошлись по своим комнатам. Он передал платок через камеристку и ушел к себе, не поцеловав руку матери и сестре, как делал обычно.
Дон Мигель сел за стол, даже не сняв плаща, подпер подбородок рукой и всю ночь пытался думать. Мысли его вертелись вокруг какой-то неподвижной точки, словно мотыльки вокруг лампы, и он не мог остановить их. Самое главное от него ускользало. Среди ночи он забылся сном, но неглубоким: он сознавал, что спит. Наверно, та девушка околдовала его. Она ему не нравилась. Вот у Анны кожа была намного белее.
На рассвете в его дверь постучали. Только тогда он заметил, что в комнате уже светло.
Это была Анна, тоже вполне одетая. «Рано же она встает», — подумал он. Ее встревоженное лицо показалось дону Мигелю таким похожим на его собственное, что он подумал, будто видит свое отражение в зеркале.
Сестра сказала: — Мать лихорадит. Ей очень плохо. Вслед за сестрой он вошел в комнату донны Валентины. Ставни на окнах были закрыты. Мигель едва разглядел мать, лежавшую на огромной кровати; движения ее были вялыми, она казалась не спящей, а, скорее, оцепеневшей. Тело было горячим и дрожало, как будто на нее все еще дул ветер с болот. Служанка, просидевшая ночь у постели донны Валентины, отвела их в амбразуру окна.
— Госпожа болеет уже давно, — сказала она — Вчера ее охватила такая слабость, что мы подумали, будто она отходит. Сейчас ей лучше, но она чересчур спокойна, это плохой признак.
Было воскресенье, и Мигель с сестрой пошли к мессе в замковую часовню. Там служил священник из Агрополи, человек грубый, часто невоздержанный в питье. Дон Мигель, винивший себя в том, что предложил накануне прогуляться по эспланаде, в губительной вечерней сырости, уже высматривал на лице Анны свинцовую бледность, признак лихорадки. На мессе еще присутствовали несколько слуг. Анна горячо молилась.
Они причастились. Губы Анны вытянулись, чтобы взять облатку; Мигель подумал, что это похоже на поцелуй, но тут же отогнал от себя эту мысль, как кощунственную.
Когда они шли обратно, Анна сказала:
— Надо ехать за врачом.
Через несколько минут он галопом скакал в Салерно.
Свежий воздух и быстрая езда изгладили следы бессонной ночи. Он скакал галопом навстречу ветру. Это опьяняло, словно борьба с противником, который все время отступает, но не сдается. Порывы ветра отбрасывали его страхи, как складки длинного плаща Вчерашние бредовые видения уносились прочь, сметенные вихрем молодости и силы. Возможно, приступ лихорадки у донны Валентины окажется неопасным и скоро пройдет. И вечером лицо матери будет прекрасным и безмятежным, как всегда, Подъезжая к Салерно, он пустил коня рысью. Тревога снова овладела им. Кто знает, а вдруг от лихорадки, как от проклятия, можно избавиться, передав ее кому-то другому, и он, сам того не ведая, заразил мать?
Дом врача пришлось искать долго. Наконец недалеко от порта ему показали неказистый на вид дом в тупике, наполовину оторванный ставень хлопал на ветру. Он стукнул дверным молотком, выглянула полураздетая женщина и, размахивая руками, спросила всадника, что ему угодно; ему пришлось рассказать все в подробностях, повышая голос до крика, чтобы его услышали. Другие женщины стали шумно выражать сочувствие незнакомой больной. В конце концов дон Мигель уразумел, что мессер Франческо Чичинно на воскресной мессе.
Молодому человеку предложили подождать и вынесли на улицу табурет. Воскресная месса закончилась; мессер Франческо Чичинно в длинном докторском одеянии мелкими шажками шествовал по мостовой, стараясь ступать на самые гладкие камни. Это был маленький старичок, настолько чистенький, что производил впечатление новизны и безликости, как не бывшая в употреблении вещь. Когда дон Мигель назвал себя, врач стал рассыпаться в любезностях. После долгих колебаний он наконец согласился ехать на крупе лошади. Но попросил позволения сперва перекусить. Служанка вынесла ему из дома ломоть хлеба, густо намазанный маслом; потом он очень долго вытирал пальцы.
Полдень застал их на болотах. Для конца сентября погода стояла необычайно жаркая. От почти отвесно падавших лучей солнца у дона Мигеля слегка помутилось в голове, мессер Франческо Чичинно также чувствовал себя неважно.
Потом, у чахлой сосновой рощицы, протянувшейся вдоль дороги, лошадь дона Мигеля шарахнулась в сторону, увидев гадюку. Дону Мигелю показалось, будто он слышит чей-то смех, но вокруг не было ни души.
— Пугливая у вас лошадь, монсеньор, — заметил врач: ему захотелось нарушить тягостное молчание. И добавил, повысив голос, чтобы дон Мигель расслышал: — Отвар из гадюки — тоже целебное снадобье.
Женщины с тревогой ждали врача. Но мессер Франческо Чичинно был так скромен, что его присутствия никто особенно не заметил. Он пустился в пространные объяснения насчет сухости и влажности, а затем предложил пустить кровь.
Из разреза вытекло совсем немного крови. У донны Валентины снова случился приступ слабости, который был еще сильней, чем первый, и из которого ее удалось вывести с большим трудом. Анна стала просить мессера Франческо Чичинно попробовать какое-нибудь другое средство, но маленький доктор сокрушенно развел руками.
— Это конец, — прошептал он.
Донна Валентина услышала — как у всех умирающих, слух у нее необычайно обострился — и обратила к Анне свое прекрасное лицо, на котором все еще сияла улыбка. Служанкам показалось, что она шепчет:
— Ничто не кончается.
Жизнь в ней угасала на глазах. На огромной кровати под балдахином ее хрупкое тело, обернутое простыней, выглядело длинным, как статуя святой на каменном надгробии. Маленький доктор притаился в углу, словно боясь помешать Смерти. Пришлось прикрикнуть на служанок, наперебой предлагавших разные чудодейственные зелья; одна собиралась смочить лоб больной кровью расчлененного живьем зайца. Мигель снова и снова умолял сестру выйти из комнаты.
Анна надеялась, что святые дары принесут облегчение, но донна Валентина приняла последнее причастие, не выказав никаких чувств. Она попросила проводить домой священника, который давал ей бесконечные наставления. Когда он вышел, Анна со слезами преклонила колена у постели матери.
— Матушка, вы оставляете нас
— Тридцать девять раз я видела зиму, — едва слышно прошептала Валентина, — тридцать девять раз видела лето. Этого довольно.
— Но мы еще так молоды, — сказала Анна. — Вы не увидите, как Мигель добьется славы, не увидите моего...
Она хотела сказать, что мать не увидит ее замужества, но самая мысль о нем вдруг ужаснула ее. Она осеклась.
— Вы оба уже так далеко от меня, — негромко произнесла Валентина.
Все подумали, что она бредит. Но она все еще узнавала детей: Мигелю, также стоявшему на коленях у ее ложа, она протянула руку для поцелуя. И сказала:
— Что бы ни случилось, вы не должны ненавидеть друг друга,
— Но мы любим друг друга, — возразила Анна.
Донна Валентина закрыла глаза. Потом сказала очень тихо:
— Я знаю.
Донна Валентина закрыла глаза. Потом сказала очень тихо:
— Я знаю.
Казалось, она была уже по ту сторону боли, страха и сомнения. Она еще сказала слова, относившиеся то ли к будущему ее детей, то ли к ней самой:
— Не беспокойтесь. Все хорошо.
И умолкла. Она приняла смерть без борьбы и почти бессловесно: вся жизнь Валентины была лишь долгим плавным нисхождением в тишину. Она покорялась своей участи. Когда дети поняли, что она умерла, то испытали лишь скорбь, но не удивление. Донна Валентина была одним из тех созданий, которые вызывают удивление тем, что они живут.
Они решили отвезти ее в Неаполь. О гробе должен был позаботиться дон Мигель.
Ночное бдение у тела усопшей происходило в обветшалой большой зале, откуда убрали фрукты, муку и овощи и где из мебели оставались лишь сундуки с потертыми углами. Кордовская кожа, которой были обиты стены, пострадала от времени и от насекомых. Донна Валентина лежала между четырьмя высокими свечами в длинном платье из белого бархата; ее всегдашная улыбка, чуть пренебрежительная и нежная, все еще приподнимала уголки рта, а лицо с закрытыми выпуклыми глазами походило на лица статуй, которые находят иногда при раскопках на земле Великой Греции, между Кротоном и Метапонтом.
Дон Мигель задумался о несчастливых предзнаменованиях, которые во множестве встречались ему за эти недели. Он вспомнил, что мать донны Валентины, происходившая по материнской линии от Лузиньянов, королей Кипра, внезапное появление змеи считала предвестием смерти. Это его отчасти успокоило. Мрачные предчувствия оправдались, несчастье произошло, — значит, ему больше нечего бояться.
В большие окна врывался ветер, и пламя свечей дрожало. От чернеющих на востоке гор Базиликаты ночь казалась еще темнее, по зареву над горящим кустарником угадывались русла высохших рек. Женщины, громко и надрывно пели похоронные причитания понеаполитански и на наречиях Калабрии.
Чувство невыразимого одиночества охватило детей Валентины. Анна заставила брата поклясться, что он никогда ее не покинет. Вернувшись к себе, чтобы заняться приготовлениями к отъезду, он поймал себя на мысли, что незадолго до Рождества ему выпадет счастье отплыть в Испанию.
Дорога домой была гораздо дольше, чем дорога в Агрополи: она заняла целую неделю. Анна и Мигель сидели рядом, напротив гроба матери, в той же большой, тяжелой карете, которая привезла всех троих из Неаполя. Следом, в обтянутых черным повозках, ехали слуги. Поезд двигался шагом, по сторонам кареты шли кающиеся с факелами, бормоча литании.
На каждой станции лошадей меняли. Монастырей по пути не было, поэтому Анна и служанки устраивались, как могли, на ночлег в какой-нибудь убогой хижине. Если проезжали деревню, где не было церкви, гроб с телом Валентины выставляли на площади; вокруг устраивалось траурное бдение; дон Мигель, почти несмыкавший глаз, проводил большую часть ночи в молитвах. Погода все еще стояла не по-осеннему жаркая, и на путешественников без конца летела пыль. Анна вся словно покрылась серым налетом Черные косы исчезли под слоем белой пыли, не было видно ни бровей, ни ресниц; лица у брата и сестры напоминали цветом засохшую глину. В горле у обоих пересохло; боясь лихорадки, Мигель не позволял сестре пить из водоемов. За стенками кареты в руках у кающихся плавился воск свечей. Днем не было покоя от мух, ночью — от москитов и мошек. Чтобы дать глазам отдохнуть от слепящей белизны дороги и от подрагивающих огоньков свечей, Анна задергивала занавески, но дон Мигель резко возражал против, этого, уверяя, что в карете впору задохнуться.
За каретой, гнусавя молитвы, тащились неотвязные нищие. Крикливые дети цеплялись за колесные оси, рискуя погибнуть или покалечиться при каждом повороте колеса. Время от времени дон Мигель, тщетно надеясь избавиться от этого сброда, бросал на дорогу деньги. В полдень поля по сторонам дороги почти всегда были безлюдны; все это казалось сном. Ближе к вечеру оборванные крестьяне вместо цветов приносили охапки душистых трав, которыми брат и сестра обкладывали гроб.
Донна Анна не плакала, зная, как брату докучают слезы. Он сидел забившись в угол, чтобы быть подальше от нее, чтобы оставить ей побольше места. Анна держала у рта кружевной платочек. От медленного движения кареты и монотонного бормотания кающихся они впали в тяжелую дремоту. На выбоинах их подбрасывало, и они оказывались рядом. Иногда они вздрагивали от страха, что гроб, наспех сколоченный каретником из Агрополи, сейчас упадет и развалится. Вскоре к аромату трав стал примешиваться приторный запах, проникавший через двойную крышку. Мух стало гораздо больше. Каждое утро брату и сестре приходилось обливаться душистой водой.
На четвертый день, в полдневный зной, донна Анна лишилась чувств.
Дон Мигель позвал одну из ее служанок. Девушка все не шла; Анна лежала как мертвая, он распустил ей шнуровку и в тревоге нащупал сердце, которое забилось под его пальцами.
Наконец появилась горничная и принесла ароматический уксус. Она опустилась на колени, желая смочить лоб своей госпоже. Обернувшись, чтобы взять флакон, она увидела лицо дона Мигеля и резким движением выпрямилась.
— Монсеньор, вам дурно?
Он стоял, держась за дверцу кареты, руки его еще дрожали, а лицо было бледней, чем у сестры. Не в силах произнести ни слова, он отрицательно покачал головой.
В карете могли поместиться трое, и дон Мигель, боясь, что у сестры опять случится обморок, приказал служанке сесть с ней рядом.
Дорога продолжалась еще два дня. Жара не спадала, пыли не убавлялось; время от времени горничная вытирала Анне лицо влажным платком. Дон Мигель беспрестанно потирал руки, словно стараясь что-то отряхнуть с них.
В Неаполь они въехали в сумерках. Встречая гроб с телом Валентины, простой народ преклонял колени: ее очень любили в городе. К горестным возгласам примешивались враждебные выкрики: противники испанской власти обвиняли дона Альваро в том, что он нарочно отправил жену умирать от лихорадки в нездоровом воздухе поместья.
Отпевание состоялось через день в испанской церкви Сан-Доминго. Брат и сестра стояли рядом. На обратном пути дон Мигель попросил отца об аудиенции.
Маркиз де ла Серна принял сына в своем кабинете, у стола, заваленного донесениями шпионов и списками политических узников или неблагонадежных лиц, арестованных по приказу наместника. Главным делом дона Альваро было подавлять восстания, а иногда и самому подготавливать их, чтобы одной сетью накрыть всех смутьянов. Он оделся в черное, но это был траур не по одной только Валентине: с тех пор как много лет назад умер сын дона Альваро от первого брака, этот по-своему верный человек всегда был в черном.
Он не пожелал узнать какие-либо подробности о смерти донны Валентины. Мигель, сославшись на то, что без матери Неаполь стал для него пустыней, спросил, нельзя ли ускорить его отъезд в Испанию.
Дон Альваро, в это время читавший только что доставленные письма из Мадрида, ответил, не повернув головы:
— Я не считаю это уместным, сеньор.
Так как дон Мигель продолжал стоять молча, покусывая губы, он добавил, давая понять, что встреча окончена:
— Поговорим об этом позже.
Тем не менее Мигель, вернувшись к себе, начал кое-какие приготовления к отъезду. Анна же разбирала вещи матери. Ей подумалось, что сыновняя любовь у Мигеля была сильнее братских чувств: они стали редко видеться, их взаимная привязанность словно бы умерла вместе с донной Валентиной. Только теперь она поняла, сколь многое изменит эта смерть в ее жизни.
Как-то утром, возвращаясь с мессы, он встретил Анну на лестнице. Ее печаль была безмерна. Она сказала:
— Вот уже неделю как я не видела вас, брат мой.
И протянула к нему руки. Горделивая Анна унизилась настолько, что произнесла:
— Увы, брат мой, я так одинока!
Ему стало жаль ее. И стыдно за себя. Он упрекал себя в том, что недостаточно ее любит.
И жизнь их вернулась в прежнее русло.
Он приходил в послеполуденные часы, когда солнце наполняло комнату. И занимал место за столом напротив Анны; она сидела за шитьем, но чаще работа праздно лежала у нее на коленях. Оба хранили молчание, через приоткрытую дверь из комнаты служанок доносилось умиротворяющее жужжание прялки.
Они не знали, чем занять время. Попытались было снова читать, но Сенека и Платон потеряли всю свою прелесть: ведь теперь их не произносили нежные уста Валентины, не разъясняла ее улыбка. Мигель рассеянно перелистывал книгу, прочитывал несколько строчек, затем брал другую и так же быстро ее откладывал. Однажды он нашел на столе латинскую Библию, которую перед отъездом в Базель или в Англию оставил Валентине какой-то неаполитанский родич, перешедший в евангелическую веру. Дон Мигель стал раскрывать ее то в одном, то в другом месте, как делают обычно, когда гадают по книге, и прочел наудачу несколько строк. Потом вдруг остановился, небрежно отложил Библию, но, уходя, взял ее с собой.