Владимир Иванович Даль Смотрины и рукобитье
В нашей губернии есть, как вам без сомнения известно, небольшой, но довольно приятный городок Козогорье. Он потому небольшой, что невелик; а невелик он потому, что мало охотников в нем строиться; а мало охотников строиться потому, что невыгодно; а невыгодно потому, что каждый дом о пяти или семи окнах занимается лазаретом или швальней, что впрочем, по уверению градского главы, вскоре будет отменено введением равномерной денежной квартирной повинности,-- на каковой конец и существует уже в Козогорье с 1817 года особый комитет об уравнительной раскладке. Поэтому и нет сомнения, что город вскоре обстроится весьма порядочно; итак, оставим это. Приятным я назвал его не по той же причине, по которой он не обстраивается, а совсем по другой; месторасположение, как выражался один уволенный от службы учитель математики, было преблагоприятное; благорастворенность стихий земных, а наипаче небесных, наиблагословеннейшая, особенно если доводилось пройти не по задам,-- и река рыбная.
В этом городке, Козогорье, поселились уже с незапамятных времен два врага-товарища, которых даже бог свел -- вероятно ради христианской мировой, которая, однако же, доселе все еще не могла состояться,-- свел на одну улицу и на один проулок, то есть с угла на угол. Тут стояли, во ожидании грядущих времен, о коих мы говорили выше, две такие жалкие лачужки, что их даже не брали под барабанного старосту со школой его, а разве из нужды совали в них по нескольку человек отказных фурлейтов. Обе лачужки эти сильно покачнулись в основании своем, вероятно разделяя чувство взаимной ненависти своих хозяев, потому что покачнулись вразбежку друг от друга и глядели врознь. Так как они были выстроены во время оно помимо всякого помышления о плане и фасаде, то починка их была строго запрещена хозяевам и для острастки на воротах огромными черными цифрами выставлен год, в который они предположены были к сломке. Предположение это, по благости Провидения, не состоялось, как надобно было по крайней мере заключить из самой надписи этой, хотя она была очень грозна; но как цифры эти означали один из давно прошедших годов, а прошедшим временем никто, даже сам городничий в Козогорье, не располагает, то и выходило на поверку, что обе лачужки эти, назло судьбе своей, все еще стояли на старых местах, друг против друга, подвергаясь впрочем действию и благорастворенности земных и прочих небесных стихий, противу коих хозяева не смели принимать никаких действительных мер.
Два лица, о которых мы говорим и которым принадлежали эти две избушки, были оба люди довольно пожилые, однолетки, впрочем, даже некогда товарищи по семинарии, потом товарищи по званию, как вышедшие из духовного звания и посвятившие себя образованию последующего за ними поколения, оба холостяки и наконец оба бывшие учители уездного училища. Я бы мог преследовать сходство это еще далее, сказав, например, что они оба были довольно лысы, оба по разу или по два в году допивались до чертиков, оба любили дразнить мимоходом собак; но я лучше укажу на разницу их друг от друга, потому что это поведет нас к разрешению причины этой загадочной ненависти и взаимной вражды.
Кондратий Семеныч до старости остался верен своему званию, посвятив себя преимущественно наукам, и в особенности наукам точным, отвлеченным. Он не терпел никакого корыстного применения или приложения этих наук и больно бивал палями учеников за все клонящиеся к подобному кощунству вопросы. Поэтому он и ненавидел вопрос о вечном движении и никогда им не занимался; но зато давно уже разрешил квадратуру круга и разделил угол на три части. Кондратия Семеныча и не называли иначе в целом Козогорье, как плешивым математиком.
Филипп Иваныч учил в былое время всему, чему его учить заставляли, но только по казенной надобности: для себя он исключительно занимался изящными предметами, то есть скрипкой. Это была его страсть, и он за нею забывал все, почему его в Козогорье и называли плешивым музыкантом. Он был всегда весел, говорил просто и считался приятным собеседником,-- тогда как Кондратий Семеныч, напротив, расхаживал всегда и везде будто в классах уездного училища, перед тремя скамьями мальчишек, то есть чинно, степенно и даже отчасти грозно; а говорил он таким отборным языком, что когда ему случалось проходить за какою-нибудь покупкою в козогорский гостиный двор, где было лавок до восьми, то все сидельцы сходились около него, чтобы послушать его отборных речей. Мало того: этот человек приобрел постепенно такой вес и влияние на сидельцев, что они старались подражать ему в разговоре и, нахватавшись от него разных преученых и превысоких слов, рассыпались ими перед неучеными покупательницами. Они, например, уже не изъяснялись иначе, выхваляя ситец или бумажный набивной платок, как: "прередкостнейший товар, самоизобличительнейшей красоты; купите, сударыня матушка, то есть что называется пречудовно благодарны быть изволите".
Что касается до природного нрава соперников наших, то я скажу только одно: оба они охотно дразнили по улицам собак,-- это я уже сказал; но теперь поясню, что плешивый музыкант делал это, забавляясь довольно гласно, то есть залаяв мимоходом вслух на сонную собаку и испугав ее или замахиваясь на нее палкой; плешивый математик, напротив, уськал только исподтишка, заметив, что никого поблизости не было, или заглянув наперед мимоходом в калитку и удостоверившись, что людей на дворе нет, толкал тростью в ворота, а сам чинно проходил своим путем, будто и не знал о чем идет речь, когда собака бросалась с остервенением в подворотню.
Согласно с этими естественными наклонностями, Кондратий Семеныч и ходил постоянно в темном долгополом сюртуке, в высоком галстуке на костичках и сам был довольно высокого росту; Филипп Иваныч, напротив, был некогда рыжеват, а росту остался и поныне поменьше среднего, с подгибными коленями, с косолапыми, выворотными ладонями, сапогами с кисточками, синем вовсе проношенном фраке и с измятой круглой шляпой.
Как только, бывало, приятный город Козогорье осветится утренним солнцем, то музыкант наш брал в руки смычок и скрипку -- а этой мебелью у него были увешаны все стены -- подходил к открытому окну и, распустив пять пальцев по самой отчаянной аппликатуре, начинал корчить соловья. Через полторы минуты, хоть по часам проверить, являлся у своего окна, насупротив, математик и, покачивая головой, произносил, выдвинув под конец речи подбородок: "Чтоб тебе в квинту высохнуть!" Затем он поспешно закрывал окно, между тем как музыкант, уловив это самое мгновение, кричал соседу через улицу: "Чтоб тебе углом подавиться!" Этим беседа их обыкновенно оканчивалась; изредка только разговор становился несколько крупнее, но вообще Кондратий Семеныч держал себя на благородной дистанции, а потому и не считал приличным входить в дальнейшие перебранки; но на следующее утро слышалось опять то же обоюдное приветствие, так что соседи, вместо того, чтобы спросить: а что, есть ли седьмой час?--спрашивали вместо того: а что, бранились плешивые или нет еще?
И домочадцы их жили точно в таком же ладу. У Филиппа Иваныча была в доме работница, которая стряпала, хозяйничала, дворничала, носила воду и получала за это по полтине серебра в месяц; у Кондратия Семеныча, напротив, хозяйство устроено было на более тонком основании: он пустил к себе жильцов, сделавшись сам их нахлебником и обязав бабу отправлять вышереченные обязанности в доме бесплатно и еще сверх того по разу в месяц носить продавать по домам детские игрушки, на выделку которых он был большой искусник. Когда же приходил праздник или ожидалось в Козогорье губернское начальство и кто-нибудь из членов почтенного семейства полицейского хожалого, городового, рассыльного и базарного обходил по дворам со строгим оповещением подмести улицу, то каждый раз случалось вот что: лукавый Кондратий Семеныч выжидал исподтишка -- и к этому уже приметалась хозяйка и дворничиха его -- выжидал, говорю, чтобы работница Филиппа Ивановича вышла первая с метлой на улицу и подмела чистенько свою половину, перекидав при этом все кости, камни и битые кирпичи на сторону математика; тогда только выходила со двора его толстая бабища, с метлою в руках, начинала разметать свою половину улицы и перекидывала могучею рукою все кости, кирпичи и каменья на ту половину, присоединив к этому еще, в виде роста за услугу, пару отопков или что-нибудь в этом роде. Затем, разумеется, выходила и работница плешивого музыканта за тесовые ворота, и начиналась страшная, неумолчная брань; крик этот подзывал к окнам господ, которые вмешивались в беседу домочадцев своих и наконец расходились опять, пожелав друг другу высохнуть в квинту и подавиться углом.
И твари домашние неприятелей наших жили в таких же точно взаимных отношениях, как и господа их. Лишь только, бывало, пестравка -- то есть корова -- математика выкажет белобрысое рыло свое из ворот на улицу, в намерении пойти прогуляться немного на бульвар, как лягавый пес музыканта бросался на нее, очертя голову, захлестывая сам себе глаза огромными ушами своими, и подымал такой отчаянный лай, что музыкант и математик снова сталкивались у окон своих,-- и как второй никогда не упускал случая, чтобы пожелать первому высохнуть в квинту и с собакой его, то этот также не оставался в долгу, посулив тому подавиться углом и с коровой.
Причина такой глубокой вражды двух доблестных мужей крылась по всей вероятности в различии их нравов, о чем мы уже достаточно рассуждали по поводу объяснения свойственного каждому из них способа дразнить собак. Филипп Иваныч кричал уже много лет по всему Козогорью, что Кондратий Семеныч преестественный подлец и всегда обносил его, Филиппа Иваныча, в глазах начальства, надеясь тем выслужиться, хотя это ему и не удалось, прибавлял всегда к этому Филипп Иваныч, и он, как человек крайне буйный во время пьянства, вынужден был оставить службу еще наперед меня; Кондратий Семеныч, напротив, рассказывал под шумок или по крайней мере насупив с высокостепенностью брови свои и поджимая губы, что Филипп Иваныч всегда бывал негодяем, небрег службою, занимался богопротивным скоморошничеством, нетерпимым даже и начальством, не смыслил ни аза в глаза, хотя и преподавал с неизъяснимым бесстыдством не только древнюю историю, но даже и математику, о которой ему лично свойственны до того преограниченнейшие способы понятий, что он предполагает возможность подавиться математическим углом, то есть отвлеченным, вещественным понятием. К тому же, присовокуплял Кондратий Семеныч, этот прежалчайший невежда, как всякому известно, ведет самую наипредосудительнейшую жизнь и когда пьет, то располагается навзничь, обретаясь в беспамятстве.
По Козогорью проворила, по части обстоятельных дел, как называл их математик, то есть по устроению супружеского благополучия, одна почтенная вдова, унтерша Кузминична; а в каком-то углу Козогорья нашелся лежалый товар, который понадобилось спустить с рук. Послали за Кузминичной и поставили ей чашку чаю. Она, как водится, сперва много жаловалась на тяжелые времена, удручающие женихов и отбивающие у них охоту жениться; потом посредством нескольких полутонов сделала приличный переход к тому, каких дрянных женихов высватывают нынче другие старательницы, с подведением разительных примеров; от этого уже ей легко было перейти к причине таких дурных выборов, то есть к неуменью, незнанью дела и плохому старанью свах, прибавить, что, конечно, все на свете можно, только постараться надо, не пожалев хлопот и башмаков, которые стали нынче очень дороги, и наконец повершить дело таинственным уверением, что у нее даже есть на примете женихи и такие и сякие,-- словом, всех сортов, будто она держала их во всякое время в запасе целый подбор. Чай выпит, полтина на башмаки получена, необходимые сведения о приданом и других условиях забраны, и старательница отправилась домой.
Подумав немного, сваха под вечер отправилась к Кондратию Семенычу и, пошептавшись с постоялкой его, передала ей гостинца для ребят и просила удостоиться благосклонного лицезрения хозяина. Сваха эта никогда не ходила в дома иначе, как с заднего крыльца; поэтому она и тут наперед задобрила постоялку его.
– - Что, матушка Анна Кузминична, скажете?-- спросил, охорашиваясь, старый холостяк, предвидя уже, о чем пойдет речь.
– - Проведать пришла, батюшка, больше ничего, только проведать. Каково-то вы ноченьку почивать изволили?
– - Слава богу; смущают меня, правда, умозаключительные выводы пречистейшей и преотвлеченнейшей науки, но наивящше преогорчает наипреосудительнейшее поведение, из числа поступков одного ненавистнейшего, богопротивнейшего человека; математика же не преогорчает, но преободряет и процветает.
– - Вот точно,-- продолжала Кузминична по заготовленному ладу, не поняв вовсе, что тот сказал, да и не заботясь об этом,-- ведь это все я знаю отчего: одному-то вот и скучно и нелюбо, и ночи не спится и дома не сидится; один -- что такое? один и в поле не воин, одному и у каши не споро! а вот бы молодую хозяйку в дом, да хорошую, такую то есть, чтобы самую хорошую, кровь с молоком, да еще с пачкой, так бы оно вышло житье-то не вытье, а житье -- масленица!
Кондратий Семеныч прошелся по комнате, заложив руки за спину, потом стал против Кузминичны, вытянулся во весь рост, провел ладонью снизу вверх по бороде и сказал: "Соотносительность летоисчисления не утрачена еще; душа преобладает и бодрствует. А что думаете, Анна Кузминична, это дело пресбыточное!"
– - Как, батюшка, несбыточное -- только меня держись, меня, горемычной, не покидай, без меня беда будет; сами знаете, ныне ведь все на одних обманах проживают, говорят: живут же люди неправдой, так и нам не лопнуть стать; а у меня не так, батюшка, у меня всё по правде. Не заносись только, батюшка мой родимый, а невеста будет преотличная, то есть отобьем у всякого; известно, ведь уж и вы, ни слова, что прехороший жених,-- а всё с изъянцем, уж насупротив того, что человек бы молодой и видный, например, непьющий и с хорошим достатком… да нужды нет, уж ты только на меня отдайся; я такое разодолжение тебе найду, что пальчики оближешь!
– - А например?-- спросил математик, улыбнувшись самым старательным образом.
– - И приветлива, и ухитлива,-- пустилась причитывать Кузминична,-- и козырная кралечка собой, тише воды, ниже травы, а в люди повести куда угодно не стыдно; и благостынька есть: свой сундук, по шести штук белья, все полотняное, четыре платья, два платка, третий вязаный -- своей работы… а уж рукодельница какая! Салоп хороших подлисков,-- я все правду говорю, без обману, как есть,-- мантон летний, серьги -- одни свои, другие ваши будут -- посудка на обзаведеньице, гребенка получерепаховая…
– - Да говорите предварительным способом,-- перебил ее нетерпеливый жених: -- из чьих?
– - А нельзя сказать этого никак, много захотел; этак не долго девку ославить, а там хоть вызолоти, куда с нею? Ну, сам посуди, после тебя-то кто ее возьмет? Нет, уж ты коли веришь, так верь; я говорю прямо, без обману; а ручки-то какие, а ножки-то… так вот ходит, из милости только что травки-муравки дотыкается… то есть пава павой, лебедь лебедем!
– - Ну, так что же, на смотринах пообстоятельствуем, что ли?
– - Какие тебе, отец мой, смотрины! не такой дом; надо ведь разбирать людей, вот ведь и я бы к тебе не пришла теперь, кабы не знала в тебе добродетели; пожалуй, охотников-то ведь много, только им свистни, да я знаю сама, что человек, что одно название человека, а ты мне отдайся, так небось, отобьем всех; уж тут смотрено все без тебя, я спроста не пришла бы к тебе; а по рукам, так по рукам; тогда скажу на ушко, как и чествовать, и пойдем на обрученье? А уж как благодарить будешь… то есть что твоя малина!
Кондратий Семеныч прошелся по комнате, вспомнил, как ему музыкант будет завидовать в счастии, и согласился. Сваха назначила рукобитье на третий день; долго еще рассыпалась в причитаньи, выпросила сахарцу и полтину на башмаки и обещала наведываться до послезавтра почаще, чтобы жених не скучал.
Прямым трактом от Кондратия Семеныча Кузминична отправилась в дом родителей невесты и после предварительного широковещательного хвастовства о своем уменье удивила их известием, что дело уже на мази, что смотрин, пожалуй, и не будет, а послезавтра, коли угодно, рукобитье.
Между тем рядом с этим происшествием и рука об руку с ним шло другое, впрочем довольно подобное ему. Дело в том, что на Козогорье выискивалась в недавнем времени какая-то вдова Терентьевна, неизвестного происхождения, которая осмеливалась уже не раз делать попытки, чтобы отбить у Кузминичны хлеб. По первым бойким приемам видно было, что она может сделаться опасной соперницей для Кузминичны, за которую было впрочем и старшинство по промыслу, и знание дела, и обычай, и самое доверие общества. Поэтому Кузминична, обещавшись при первой встрече наплевать ей в глаза, ходила уже к городничему с жалобой на нее, стараясь всеми силами своего красноречия убедить его в том, что Терентьевне таким делом заниматься стыдно и что ее надобно пристыдить при всех добрых людях, для чего собственно она, Кузминична, и положила на мере наплевать ей в глаза.
Итак, эта Терентьевна, промышлявшая, как Кузминична говорила, самодурью, пронюхала как-то, что соперница ее была в таком-то доме и тотчас же смекнула зачем. В надежде насолить ей и отбить работу, Терентьевна, не долго думав и не зная, кого та сватала, сама накинула глазом на плешивых приятелей наших, математика и музыканта: но как первый ей показался спесивым и недоступным, да и работница второго приходилась одной ее знакомой сватьей, то она и отправилась к Филиппу Иванычу. Это случилось повечеру на другой день после сватовства Кузминичны.
Филипп Иваныч играл на скрипке веселую плясовую песню, искусно подбивая щелчком в кузов своего гудка, когда Терентьевна прокралась через двор его и вошла в сенцы, намереваясь также зайти наперед на женскую половину; но, услышав веселую, разудалую песню, она вдруг решилась идти без дальних обиняков прямо на приступ; распахнув смелым приемом двери в комнату хозяина, она прямо ввалилась туда пляшучи, притопывая ногами и прищелкивая пальцами. Такой способ заводить знакомства поразил несколько Филиппа Иваныча; но когда он убедился, что женщина эта не пьяна и в своем уме, то плач ее навзрыд, который последовал за пляской, сильно тронул и поразил его, потому что она плакала по бедной, злосчастной девице, которая потеряла свой покой через Филиппа Иваныча, ест не заест, спит не заспит,-- словом, не может без него ни жить, ни умереть. Если ты, злодей, наслал это на мою пташечку, касаточку, так прикажи снять, не то я тебе жить не дам на свете.