Может быть, эти яростные сторонники анархистского движения в какой-то мере неправильно истолковывали те наблюдения, которые Кропоткин сделал в 1905 году. Проводя свою аналогию между революцией в России, с одной стороны, и английской и французской, с другой, Кропоткин специально подчеркивал, что Россия совершила куда больше, чем «просто переход от автократии к конституционализму», это больше, чем простой политический переход, при котором аристократия или средний класс становятся новыми правителями на месте короля». Когда Кропоткин изучал ранние мятежи и революции в Западной Европе, больше всего его поразила их многосторонность и разительные перемены, которые они вызвали в человеческих отношениях. Он был убежден, что события 1905 года были для России «великой революцией», по глубине и размаху сравнимой с великими революциями во Франции и Англии, а не мимолетным мятежом, организованным небольшой группой повстанцев. Русские люди были свидетелями не «простой смены администрации», а социальной революции, которая могла бы «радикально изменить условия экономической жизни» и положить конец существованию этого правительства насилия. Действительно, русская революция доказала, что она куда более бурная, чем предыдущие восстания на Западе, потому что она была направлена на «освобождение народа, основанное на подлинном равенстве, подлинной свободе и искреннем братстве».
Тем не менее постоянные ссылки Кропоткина на революции в Англии и Франции, похоже, как-то сдерживали реализацию идеи бесклассового коммунизма, к которому так отчаянно стремились чернознаменцы и «Безначалие». Более того, учитывая резкую антипатию Кропоткина к мятежам и бунтам, которые организовывали небольшие группы мятежников, неудивительно, что в кругах террористов к его анализу революции 1905 года относились неодобрительно.
Снова и снова Кропоткин выражал свое неодобрение и переворотам бланкистов и кампаниям террора и насилия, которые проводили небольшие тесно сплоченные группы заговорщиков, изолированные от народной массы. Редкие и случайные убийства и грабежи, настаивал он, произведут куда меньшее воздействие на существующий порядок вещей по сравнению с захватом политической власти; индивидуальным «эксам» не должно быть места в широкой революции масс, цель которой не алчное перераспределение богатств от одной группы к другой, а полное уничтожение частной собственности как таковой.
Владимир Забрежнев, один из учеников Кропоткина, сравнивал эскапады русских террористов с «эрой динамита» во Франции, когда в начале 1890-х годов отчаянные налеты Равашоля, Августа Вэлланта и Эмиля Генри заставляли чиновников и бизнесменов трястись от страха за свою жизнь. Разгул насилия тех лет, хотя и объяснялся общественной несправедливостью, все-таки мало чем отличался от вспышек личного «гнева и возмущения», говорит Забрежнев. «Есть основания утверждать, – делает он вывод, – что такие действия, как нападение на первого же буржуа или правительственного чиновника, которого вам доводится встретить, использование яда или взрывчатки в кафе, театрах и т. д., ни в коем случае не представляют логического вывода из анархистского Weltanschauung; объяснение этих действий в психологии тех, кто их совершает». Сходным образом хлебовольцы Кропоткина осуждали банды грабителей, такие как «Черный ворон» и «Ястреб» из Одессы, за то, что они используют идеологический плащ анархизма, дабы скрыть хищническую натуру своих действий. Эти «бомбометатели-экспроприаторы», заявляли кропоткинцы, ничем не лучше, чем бандиты из Южной Италии, и их программа всеобщего террора представляет собой гротескную карикатуру на доктрины анархизма, она деморализует подлинных сторонников движения и дискредитирует анархизм в глазах общества.
Тем не менее при всех этих суровых словах Кропоткин и его хлебовольцы продолжали санкционировать акты насилия, источником которых была уязвленная совесть или сочувствие к угнетенным, а также «пропаганда действием», специально созданная для пробуждения революционной сознательности масс. Группа «Хлеб и воля» тоже оправдывала «оборонительный террор» для отпора разгулу полицейских сил или черносотенцев, отрядов громил, устраивавших еврейские погромы и нападения на интеллигенцию в 1905–1906 годах. И поэтому сообщение из Одессы, бурным летом 1905 года опубликованное в издании «Хлеб и воля», провозглашало: «Только враги народа могут быть врагами террора!»
Из нескольких анархистских школ, появившихся в этот период в России, самыми суровыми критиками тактики терроризма были анархо-синдикалисты. Даже сравнительно сдержанные хлебовольцы не избежали их цензуры. Самый известный лидер анархо-синдикалистов в России, выступавший под псевдонимом Даниил Новомирский (его настоящее имя Яков Кириловский), упрекал Кропоткина и его последователей за то, что они поощряли пропаганду действием и другие отдельные формы терроризма, которые, как он говорил, лишь поощряли совершенно ненужный «дух мятежа» среди отсталых и не готовых к действиям масс. Что же до откровенных террористов «Безначалия» и «Черного знамени», Новомирский сравнивал их с организацией «Народная воля» предыдущего поколения, потому что все эти группы ошибочно полагались на небольшие «отряды мятежников», действия которых якобы повлекут за собой фундаментальные изменения старого порядка – а эта задача под силу только широким массам самого русского народа.
Новомирскому довелось быть в той толпе, которая собралась у кафе Либмана после того, как в декабре 1905 года оно пережило взрыв бомбы. Он обратил внимание, что в этом кафе собирались отнюдь не самые богатые люди. Это был «второклассный» ресторан, обслуживавший мелкую буржуазию и интеллигенцию. Бомба, взорвавшаяся на улице, не произвела «ничего, кроме шума». Новомирский отметил реакцию рабочих, стоявших на улице в толпе: «Что, революционеры не могут придумать ничего лучшего, чем бросать бомбы в рестораны? Можно подумать, что царская власть уже свергнута и буржуазия уничтожена! Бомбу, без сомнения, бросили черносотенцы, чтобы дискредитировать революционеров».
Новомирский предупреждал, что, если анархисты продолжат следовать своей бесплодной тактике и будут бросать в бой свои неподготовленные батальоны, судьба их будет столь же трагичной, сколь и у «Народной воли», руководители которой закончили свой путь на виселице. Первостепенная задача анархизма, утверждал он, – это распространение пропаганды на заводах и организация революционных профессиональных союзов, которые станут средством классовой борьбы против буржуазии. В наше время, добавлял он, единственным эффективным террором может быть «экономический террор» – забастовки, бойкоты, саботаж, нападения на директоров предприятий и экспроприация правительственных фондов. «Неразборчивые налеты банд мародеров, вместо того чтобы поднимать революционную сознательность пролетариата, могут только «злобить рабочих, вызывать к жизни кровожадные инстинкты».
Как ни смешно, но и собственная группа анархо-синдикалистов Новомирского в Одессе создала боевой отряд и провела ряд дерзких «экспроприации». Для пополнения казны группы боевой отряд ограбил поезд под Одессой, а в другом случае вместе с эсерами участвовал в ограблении банка, которое принесло анархистам чистые 25 000 рублей. (Деньги они потратили на приобретение дополнительной партии оружия и установку печатного пресса, на котором были напечатаны написанная Новомирским программа анархо-синдикалистов и один номер их журнала «Вольный рабочий».) Группа Новомирского имела лабораторию по изготовлению бомб. Руководил ею польский мятежник, псевдоним Кэк, потому что он любил танцевать с женой в лаборатории кэк-уок, держа бомбы в руках. Второй лидер анархистов Одессы, Лазарь Гершкович, хотя и считал себя учеником Кропоткина, лелеял такую же смесь анархизма и терроризма. Как инженер-механик, Гершкович создал свою лабораторию для производства бомб и в одесском движении был известен под именем Кибальчич – в честь молодого инженера из «Народной воли», который изготовил бомбы, убившие Александра II.
Новомирский попытался оправдать лицемерные уловки своих коллег по террору, утверждавших, что они действуют ради всего движения «в целом» – а это совсем другое дело по сравнению с пустым бомбометанием или «чисто уголовной концепцией экспроприации». Аргументы Новомирского против «безмотивного террора» эхом откликнулись в Западной Европе стараниями другого известного русского синдикалиста Максима Раевского (Л. Фишелев), который осудил «нечаевскую тактику» таких обществ заговорщиков, как «Черное знамя» и «Безначалие», и осмеял их веру в революционность воров, бродяг, люмпен-пролетариев и других представителей низов российского общества. Было самое время, как считал Раевский, признать, что успешную социальную революцию может совершить организованная армия бойцов, которую способно создать только рабочее движение[7].
В «максималистской» атмосфере 1905 года, наверное, было неизбежно, что главную роль стало играть террористическое крыло анархистского движения. Терпеливые усилия анархо-синдикалистов и хлебовольцев по распространению пропаганды на заводах и в деревнях были перекрыты лихими подвигами их экстремистских соратников. Не проходило и дня без газетного сообщения о сенсационных грабежах, убийствах и диверсиях, которые были делом рук отчаянных налетчиков. Они грабили банки и магазины, захватывали печатные прессы, чтобы издавать свою литературу, убивали сторожей, офицеров полиции и правительственных чиновников. Отчаянная и раздраженная молодежь удовлетворяла свою тягу к острым чувствам и самоутверждению, бросая бомбы в общественные помещения, заводские конторы, в театры и рестораны.
Беззаконие достигло предела ближе к концу 1905 года, когда «безмотивники» взорвали свои бомбы в варшавском отеле «Бристоль» и в кафе Либмана в Одессе, а отряды «лесных братьев» превратили лесистые пространства от Вятки до балтийских губерний в некое подобие Шервудского леса. После подавления Московского восстания тут сразу же наступило успокоение, в ходе которого многие революционеры нашли себе убежища.
Но терроризм возобновился довольно быстро. В 1906– 1907 годах анархисты записали на свой счет более 4000 жизней, хотя и они потеряли почти такое же количество своих членов (большей частью эсеров). Тем не менее начался отлив, обращенный против них. П.А. Столыпин, новый царский премьер-министр, предпринял строгие меры для «умиротворения» нации. В августе 1906 года летний дом Столыпина был взорван эсерами-максималистами (ультрарадикальное отделение партии социалистов-революционеров, которое требовало немедленной социализации сельского хозяйства и промышленности). Были ранены его сын и дочь и погибли 32 человека. К концу года премьер-министр ввел почти по всей империи чрезвычайное положение. Жандармы выслеживали членов «Черного знамени» и «Безначалия» в их убежищах, захватывали тайники с оружием и боеприпасами, находили украденные типографские прессы и уничтожали лаборатории со взрывчаткой. Наказания были быстрыми и безжалостными. Были учреждены военно-полевые суды, которые не утруждались предварительным следствием, вердикт выносился в течение двух дней, приговор приводился в исполнение немедленно.
Если юным мятежникам и предстояло умереть, они хотели идти своим путем, а не становиться жертвами «столыпинских галстуков» – так называлась петля, с помощью которой сотни революционеров, настоящих и мнимых, отправились в могилу. После жизни, прожитой в отчаянии и упадке, смерть не казалась такой уж страшной. Как после ареста заметил Колосов из «Безначалия», смерть – «это сестра свободы». Было привычным делом, когда террористы, загнанные полицией в угол, направляли ствол своего пистолета на себя или же, захваченные в плен, прибегали к мрачному обычаю русских фанатиков и, как старообрядцы XVII века, приносили себя в жертву. «Будь прокляты хозяева, будь прокляты рабы и будь проклят я!» – так Виктор Серж перед началом Первой мировой войны охарактеризовал анархистов-террористов Парижа, и эти же слова можно было сказать о русской молодежи. «Это было словно коллективное самоубийство».
Ряды «Черного знамени» быстро редели, молодые люди один за другим гибли насильственной смертью. Борис Энгельсон, основатель издательства «Анархия» в Белостоке, в 1905 году был арестован в Вильно, но сумел сбежать из тюрьмы и скрылся в Париже. Когда два года спустя он вернулся в Россию, то был тут же схвачен и отправлен на виселицу. В 1906 году два самых известных белостокских террориста, последовавшие по стопам Нисана Фарбера, погибли при встрече с властями. Первый, Антон Нижборский, который до присоединения к анархистам, был членом Польской социалистической партии, покончил с собой, чтобы не попасть в плен после неудачного «экса» в Екатеринославе. Его товарищ по оружию Арон Елин (он же Гелинкер), бывший эсер, завоевавший репутацию террориста покушением на казачьего офицера и тем, что бросил бомбу в группу полицейских, был расстрелян солдатами во время встречи с рабочими на кладбище Белостока. Владимир Стрига, третий чернознаменец из Белостока, отпрыск благополучных еврейских родителей, способный студент и социал-демократ, в том же году погиб в изгнании в Париже. «Имеет ли значение, в какого буржуя кидать бомбы? – незадолго до смерти спрашивал Стрига в письме к своим друзьям. – Всюду то же самое: держатели акций и в Париже будут вести свою неправедную жизнь… Я провозглашаю «Смерть буржуазии!» и заплачу за это своей жизнью». Стрига встретил свой конец во время прогулки в Венсенском предместье на окраине французской столицы. В кармане у него была бомба, и, когда он споткнулся, она разорвала его в клочья[8].
Революция 1905 года и ее последствия привели к увеличению «огромного мартиролога» анархистов, как на Международном конгрессе анархистов в 1907 году заметил Николай Игнатьевич Рогдаев (Музиль), один из последователей Кропоткина. Тех террористов, которым удавалось спастись и от полицейских пуль, и от своих же некачественных бомб, ждали военно-полевые суды Столыпина. Сотни молодых мужчин и женщин, многие из которых были подростками, все вкупе представали перед трибуналом. Часто их приговаривали к смерти, или они гибли от рук тюремщиков[9].
На процессах защитники анархистов, исполняя свои обязанности, произносили, как было принято, бесстрастные речи. Один чернознаменец из Вильно, арестованный за хранение взрывчатки, попытался убедить аудиторию в суде, что анархия не имеет ничего общего со всеобщим хаосом, как утверждают клеветники: «Наши враги сравнивают анархию с беспорядком. Нет! Анархия – это высочайший порядок, высочайшая гармония. Это жизнь, в которой нет властей. Когда мы разберемся с врагами, с которыми нам приходится бороться, мы организуем коммуну – установим братскую и простую общественную жизнь». Еще один типичный случай был в Киеве, где украинскую девушку-крестьянку Матрену Присяжнюк, анархистку-индивидуалистку, осудили за то, что она принимала участие в налете на сахарную фабрику, за убийство священника и за покушение на офицера полиции. После того как военный суд вынес смертный приговор, девушке разрешили произнести последнее слово. «Я принадлежу к анархистам-индивидуалистам, – начала она. – Мой идеал – свободное развитие каждой отдельной личности в самом широком смысле слова и уничтожение рабства во всех его формах». Она рассказала о голоде и нищете, царящих в ее родной деревне, о том, что вокруг «стоны, страдания и кровь». Дело в буржуазной морали, «официальной, холодной и чисто коммерческой». В кратком заключении выступления девушка приветствовала свою грядущую смерть и смерть двух соратников-анархистов, приговоренных вместе с ней. «Гордо и смело мы поднимемся на эшафот… Наша смерть, подобно жаркому пламени, заставит загореться многие сердца. Мы умираем как победители. Вперед! Наша смерть – это наше торжество!» Тем не менее Присяжнюк не удалось воплотить свои слова в жизнь. Она избежала гибели от рук своих палачей, потому что приняла капсулу цианистого калия, тайно доставленную в ее камеру после процесса.
Порой подсудимые выражали свое презрение к суду насмешливым молчанием или громкими яростными выкриками. Когда Игнатий Музиль (брат Николая Рогдаева) предстал перед судом – его задержали в лесу под Нижним Новгородом, при нем была анархистская литература, – он отказался признавать суд и вставать перед ним. Точно так же осужденный террорист из Одессы Лев Алешкер назвал свой процесс «фарсом» и с суровой критикой обрушился на судей, которые приговорили его. «Это вы должны были сидеть на скамье подсудимых! – воскликнул он. – Долой всех вас! Гнусные висельники! Да здравствует анархия!» В ожидании казни Алешкер написал выразительное завещание, в котором предсказывал приход анархистского золотого века: «Рабство, бедность, слабости и невежество – все эти вечные узы человечества – будут сломаны и отброшены. Центром природы станет человек. Земля и ее плоды будут послушно служить всем. Оружие перестанет быть мерилом силы, а золото – мерилом богатства; сильными будут считаться те, у кого хватит смелости одержать верх над природой, а богатством – обладание вещами, которые считаются полезными. Такой мир и будет назван «Анархия». В нем не будет ни замков, ни хозяев и рабов. Жизнь будет открыта для всех. Каждый будет брать то, что ему необходимо, – это и есть идеал анархистов. И когда он придет, люди будут жить мудро и счастливо. Массы примут участие в создании этого рая на земле».
Самыми известными из процессов анархистов были те, на которых судили одесских «безмотивников», в декабре 1905 года бросивших бомбу в кафе Либмана, и группу «Безначалие» из Санкт-Петербурга, которую в 1906 году захватила полиция. По делу в кафе Либмана перед судом предстали пятеро молодых мужчин и женщин. (Шестой участник Н.М. Эрделевский был схвачен после того, как ранил четырех полицейских, но ему удалось сбежать и скрыться в Швейцарии, где он помог организовать отделение «Черного знамени», получившее название «Бунтарь».) Все пятеро были быстро приговорены, троим из них вынесли смертный приговор. Моисей Мете, столяр по профессии, которому исполнился двадцать один год, отказался признавать за собой уголовную вину, хотя с готовностью согласился, что именно он бросал бомбу в кафе «с целью убить в нем эксплуататоров». Мете рассказал суду, что его группа хотела, ни меньше ни больше, как полной переделки существующей социальной системы. Не какие-то частичные реформы, а «полное уничтожение вечного рабства и эксплуатации». Буржуазия, без сомнения, будет танцевать на его могиле, продолжил Мете, но «безмотивники» были только первым глотком весеннего воздуха. Будут и другие, заявил он, которые отбросят «ваши привилегии и вашу ленивую праздность, вашу роскошь и вашу власть. Смерть и разрушение всему буржуазному порядку! Да здравствует революционная классовая борьба угнетенных! Да здравствуют анархизм и коммунизм!» Через две недели после процесса Мете пошел на виселицу вместе с двумя своими товарищами – юношей восемнадцати лет и двадцатидвухлетней девушкой[10].