Что? Почему нельзя курить? Не переносите? Ахъ, да… Простите. И забылъ совсѣмъ, что туберкуленокъ не любитъ дыму. Ну, сейчасъ брошу. Докурю и брошу. Что? Жалко же такъ бросать.
Чуть не забылъ! Просьба у меня къ вамъ. Подарите мнѣ свою карточку съ надписью. А я вамъ свою. Я, впрочемъ, ужъ приготовилъ: "Пѣвцу сумерекъ отъ пѣвца яркаго солнечнаго свѣта и красивой жизни, Чехову — Деревянкинъ". Вы замѣчаете эпическую простоту послѣднихъ словъ.
Кто такой Чеховъ? Не нужно объяснять — всѣ знаютъ. Кто такой Деревянкинъ? Не нужно объяснять — всѣ знаютъ.
А вы напишите такъ на карточки: "Пѣвцу яркаго солнечнаго свѣта и красивой жизни — отъ пѣвца сумерекъ. Деревянкину — Чеховъ". Понимаете? Наоборотъ.
Неудобно? Почему неудобно? Странно… Если я сдѣлалъ такую подпись, почему же вамъ неудобно? Что? Какъ же вы не пѣвецъ сумерекъ? Васъ такъ и критика называетъ. Пишите, пишите. Вотъ вамъ перо.
Что это вы виски трете? Голова болитъ? Я вамъ надоѣлъ, навѣрно, своей болтовней? Нѣтъ? Ну, спасибо. Что? Посидѣть еще пять минутъ? Посижу, посижу.
Ну, что бы вамъ еще такое разсказать? Кстати! Тема у меня есть для васъ… я вамъ дамъ только канву, a ужъ вы тамъ… размажете пофигуристѣе. У моего знакомаго Булкина есть двѣ дочки… И появляется на горизонтѣ молодой человѣкъ Островерховъ! Понимаете? Ну, влюбляются… А Островерховъ въ это время къ какой-то вдовѣ-купчихѣ сталъ захаживать… Но та на него — нуль вниманія, пудъ презрѣнія — спитъ и видитъ, какъ бы ей познакомиться съ баритономъ Драбантовымъ. И чѣмъ же, вы думаете, это кончилось, — обобралъ ее Драбантовъ и бросилъ! Каково? Вотъ вамъ и сумерки русской жизни. Какъ разъ для васъ… Вы ужъ эту коллизію распутайте сами. Что? Ахъ, я и за былъ, что нельзя куритъ… Совершенно машинально. Что? Гдѣ плакатъ? Ахъ, да, да. "Просятъ не курить". Ну, не буду. Докурю и брошу.
А анафемская эта штука — туберкулезъ. У насъ одинъ учитель чистописанія… Куда же вы? Послушайте!..
Ушелъ… Вотъ оригиналъ-то. Вѣчныя причуды у этихъ «именъ». Слушай, Глаша! Какъ? Катя? Все равно. Послушай, Кэтти, куда это убѣжалъ твой баринъ? Это, знаешь ли, не совсѣмъ гостепріим… Наверхъ? А что тамъ у него наверху? Просто комната? Ага… Ну, тогда, значитъ, можно. Пойдемъ въ просто комнату…
— Антонеско! Здѣсь вы? Ишь ты куда забрался… Что это вы удрали такъ сразу? Ну, да ничего, ничего. Какія тамъ между коллегами церемоніи… Вы полежите, a я около васъ посижу… Поболтаемъ… Скажите, что такое вышло съ вашей "Чайкой?" Говорятъ, прежестоко провалилась… Что? Почему не пріятно вспоминать? Наплюйте! Вонъ, когда у меня провалились въ Останкинѣ "Зовы женскаго сердца" — что-жъ, я страдалъ или нѣтъ? Нѣтъ! Пошелъ послѣ спектакля и такъ нализался съ комикомъ Горшокъ-Ухватовымъ, что до сихъ поръ на шеѣ два шрама… Водевиль мой: "Ахъ, ахъ, Матреша, что же это такое?" — такъ освистали, что до сихъ поръ въ ушахъ шумъ… Нѣтъ, пьесы это — чепуха! Нужно романъ писать..
Что? Голова болитъ? Я вамъ еще не надоѣлъ своей. болтовней? А? Что? Почему же вы молчите? Послушайте! Я спрашиваю; a вамъ еще не надоѣлъ своей болтовней? Нѣтъ? Ну ладно. Посидѣть еще двѣ минуты, вы говорите? Ну, посижу.
Ахъ, да! Еще одна тема у меня для васъ есть… Что? И тутъ нельзя курить? Почему? Тутъ же нѣтъ плаката! Ну, извините. Не зналъ. Не буду. Докурю и брошу.
Куда же вы? Антонъ Павлычъ! Антонелли! Антоніо!.. Ушелъ… Вотъ непосѣда!
Послушай, Миликтриса Кирбитьевна! Гдѣ баринъ твой? Въ сарай пошелъ? Зачѣмъ? Просто такъ? А гдѣ этотъ сарай? Ага! Спасибо.
— Послушайте, вы, чудачина… Что вы тутъ въ сараѣ дѣлаете? Сыро тутъ, a у васъ чахотка… Вотъ оригиналъ: сидитъ на дровахъ и молчитъ. Подвиньтесь-ка…
— О чемъ я, бишь, началъ тогда? Ахъ, да! Тема для васъ есть. Какъ разъ въ вашемъ духѣ… Мнѣ теща разсказывала. Побились объ закладъ два мужика въ нашемъ городѣ, что одинъ изъ нихъ выпьетъ сорокъ бутылокъ пива. Началъ… Пьетъ онъ десятую бутылку, пятнадцатую, шестнадцатую… Всѣ сорокъ выпилъ и пошелъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Это вамъ, батенька, не сумерки!..
— Что это вы? Заснули? Послушайте… А зачѣмъ же лицо руками закрывать… Плачетъ! Вотъ чудакъ… Съ чего это вы! Вѣдь мужикъ же не умеръ, a пошелъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало по своимъ дѣламъ… Вотъ чувствительная душа-то! Плачетъ… Ну, успокойтесь Антоніо, Антонаки! Хотите папиросочку? Не курите? Слушайте… Я вамъ не надоѣлъ, а? Вы скажите… Если надоѣлъ, я уйду.
Молчитъ… Вотъ чудакъ-то! Антуанъ! Чего же вы молчите? Я спрашиваю — надоѣлъ я вамъ? А? Оригиналъ! Какъ я его своимъ мужикомъ разстроилъ… Молчитъ, a слезы по лицу текутъ…
— Антонеско! Куда жъ вы! Господи! Опять ушелъ… Прямо даже обидно.
— Поваръ, послушайте… Эй, какъ тебя… Красная рубаха! Вы не поваръ? А кто же вы? Кучеръ? Ну, на васъ не написано, что вы кучеръ. Скажите, кучеръ, въ какую сторону пошелъ Антонъ Павлычъ?
На конюшню?.. Что только этотъ человѣкъ можетъ выкинуть! Гдѣ его тамъ найти, кучеръ?
А у васъ лошади не кусаются? То-то. Гдѣ же твой баринъ? Его здѣсь нѣтъ. Въ стойлахъ погляди! Нѣтъ? А тутъ? За мѣшками? Нѣтъ?
Наверху у васъ что? Сѣновалъ? А гдѣ же лѣстница? Ну, конечно, онъ тамъ, наверху… Вонъ и конецъ лѣстницы торчитъ. Съ собой втащилъ. Принеси другую!
— Антоша! Ты здѣсь? Ишь ты, шельмецъ… Забрался и молчитъ. Гдѣ ты тутъ? Ишь ты, какъ въ сѣно зарылся…
Опять плачетъ! Что съ нимъ такое? Ну, успокойся, Антонадзе! Неужели тебя исторія съ дочками Булкина такъ разстроила? Ишь, заливается! Что это въ самомъ дѣлѣ, у тебя за сумеречное настроеніе?.. Пойдемъ отсюда, милый… Тутъ не хорошо, сыро, холодно… Я тебя уложу дома въ постель, попою чѣмъ-нибудь, посижу около тебя. Ну, пойдемъ! Эй, Никита. Принимай снизу барина… Лови — бросаю! Гопъ!
II. Пѣвецъ сумерекъ. (Воспоминанія друга покойнаго — Егудіила Деревянкина).Десять лѣтъ…
Десять лѣтъ прошло со дня смерти пѣвца сумерекъ, a онъ будто сейчасъ живой стоитъ передъ нами. Съ покойнымъ писателемъ я былъ хорошо знакомъ. Правда, таланты у насъ были разнаго характера: я — весь въ солнцѣ, въ красивой яркой жизни, Чеховъ — умѣренный, блѣдный, весь въ блеклыхъ полутонахъ…
Эта антитеза запечатлѣна даже самимъ Чеховымъ въ надписи къ его портрету, подаренному мнѣ въ одну изъ нашихъ долгихъ бесѣдъ съ покойникомъ. Вотъ эта надпись:
"Пѣвцу яркаго солнечнаго свѣта и красивой жизни отъ пѣвца — сумерекъ. Деревянкину — Чеховъ".
Какъ сейчасъ помню тотъ свѣтлый для меня день когда я получилъ этотъ портретъ…
Писатель работалъ: писалъ какой-то новый разсказъ, но, узнавъ, что я пріѣхалъ, моментально отложилъ работу.
Онъ очень любилъ такіе неожиданные наѣзды друзей.
Бывало, сидитъ и слушаетъ пріятеля съ какимъ-то загадочнымъ выраженіемъ лица.
И серьезный же былъ человѣкъ — рѣдко услышишь его смѣхъ; все больше мрачное настроеніе… Да оно и не удивительно: страшная болѣзнь подтачивала организмъ великаго пѣвца сумерекъ, о чемъ онъ зналъ изъ словъ близкихъ ему людей.
Особенно запомнилось мнѣ одно посѣщеніе… Именно то, когда я получилъ отъ Чехова портретъ съ такой я цѣнной для меня надписью.
Я долго тогда просидѣлъ у него… Писатель былъ въ какомъ-то угнетенномъ состояніи духа, но долго не отпускалъ меня, и когда я собирался уходить, — все упрашивалъ: "Посидите еще пять минуточекъ". Однако вмѣсто пяти минуточекъ мы провели въ задушевной бесѣдѣ нѣсколько часовъ.
Тутъ же, помню, я далъ ему сюжетъ его знаменитаго "Дама съ собачкой"…
Маленькая подробность, на стѣнѣ висѣлъ двусмысленно составленный плакатъ: "Просятъ не курить".
Я говорю "двусмысленно составленный", потому что все-таки было не ясно: можно въ концѣ концовъ курить, или нѣтъ?
Поэтому, я нѣсколько разъ вынималъ папиросу, но Чеховъ всегда въ шутливой формѣ указывалъ на плакатъ, и я попѣшно бросалъ окурокъ.
Мы долго потомъ смѣялись надъ моей разсѣянностью.
Вообще, въ пылу разговора Чеховъ совершенно забывалъ, гдѣ онъ и что съ нимъ.
Онъ былъ способенъ въ задушевной бесѣдѣ повести собесѣдника на мезонинъ, потащить его въ сарай и даже очутиться въ концѣ концовъ на сѣновалѣ, какъ это и было однажды..
И вотъ — милая чеховская шутливость: на сѣновалѣ онъ вдругъ, среди разговора, такъ зарылся въ сѣно, что я насилу его нашелъ.
И такъ онъ могъ шутить среди тяжелаго «нуднаго», какъ онъ любилъ говорить, настроенія, среди приступовъ жесточайшаго кашля.
Въ это посѣщеніе я прожилъ у дорогого друга три дня, изъ которыхъ большую часть провелъ у его постели (онъ тогда занемогъ и слегъ)…
И вотъ — милая чеховская шутливость: на сѣновалѣ онъ вдругъ, среди разговора, такъ зарылся въ сѣно, что я насилу его нашелъ.
И такъ онъ могъ шутить среди тяжелаго «нуднаго», какъ онъ любилъ говорить, настроенія, среди приступовъ жесточайшаго кашля.
Въ это посѣщеніе я прожилъ у дорогого друга три дня, изъ которыхъ большую часть провелъ у его постели (онъ тогда занемогъ и слегъ)…
И эта шутка съ сѣномъ была его лебединой пѣсней. При моихъ послѣдующихъ посѣщеніяхъ онъ уже не шутилъ, a угрюмо молчалъ, еле отвѣчая на вопросы…
Болѣзнь дѣлала свое дѣло…
И, вообще, я нахожу всѣ слова о его жизнерадостности сильно преувеличенными. Я иногда по цѣлымъ недѣлямъ не разставался съ нимъ, и ужъ изучить-то характеръ покойнаго пѣвца русскихъ сумерекъ могъ основательно…
Спи, дорогой другъ… Тамъ — свидимся.
ПЛАКУЧАЯ ИВА
Лицо вошедшаго въ комнату Вихменева господина носило отпечатокъ разъ навсегда застывшей скорби. Будто бы въ ранней его молодости судьба однажды размахнулась и отвѣсила ему своей грозной рукой такую полновѣсную пощечину, что господинъ огорчился и оскорбился на всю остальную жизнь.
Усы, складки у рта, волосы на лбу, морщины у глазъ — все спустилось внизъ, обвисло, какъ безсильныя вѣтви у плакучей ивы.
А глаза были столь скорбны, что кто заглядывалъ въ нихъ — тому дѣлалось скучно: "что, же это я, молъ, живу, наслаждаюсь жизнью, веселюсь, въ то время, какъ есть люди съ такими нечеловѣческими страданіями и вѣковѣчной печалью въ душѣ!.."
Общій видъ вошедшаго господина былъ хрупкій, грудь, украшенная чернымъ съ горошинками галстукомъ, вдавилась внутрь, будто отъ тяжести этого надгробнаго галстука, a суставы рукъ и ногъ были такъ развинчены, расхлябаны, что будь господинъ сдѣланъ изъ металла, — онъ весь дребезжалъ бы и лязгалъ частями, какъ допотопная телѣга…
А если бы придвинуть его поближе къ оконному свѣту, можно было бы замѣтить, что и въ складкахъ ушей, и во впадинахъ около скулъ, и за туго накрахмаленнымъ воротничкомъ — всюду пряталась скорбь…
И въ то время, когда вы бы его разсматривали, онъ, навѣрное бы, сказалъ печально, страдальчески:
— За что вы меня придвинули къ окну? Почему разсматриваете? Что я вамъ сдѣлалъ?
— Господи помилуй! — скажете вы, — ничего вы мнѣ не сдѣлали, я только хотѣлъ разсмотрѣть васъ поближе.
— Нѣтъ, ужъ я знаю, что вы меня не любите и за что-то сердитесь на меня… Только за что? Недоумѣваю!
— Ну, за что мнѣ васъ не любить? — пожмете вы плечами. — Что за вздоръ!
— Ну да, конечно… Вотъ вы и высказались… Конечно, я вздорный человѣкъ, я скучный человѣкъ, я это знаю… Ну, что-жъ: толкайте меня, бейте, распинайте!
Вотъ какой господинъ вошелъ въ комнату.
* * *Молча поздоровавшись, онъ усѣлся въ кресло и долго молчалъ, подкусывая желтыми зубами сухіе бугристые суставы пальцевъ.
— Ну, съ чѣмъ пожаловалъ, Зяка? — радушно привѣтствовалъ его хозяинъ.
— Ты спрашиваешь: "съ чѣмъ пожаловалъ?" — насторожившись, спросилъ господинъ, названный Зякой. — Ты думаешь, я по дѣлу? Нѣтъ, я такъ зашелъ. Если мѣшаю, я уйду.
— Ну, чего тамъ, сиди. Я очень радъ.
— Нѣтъ, ужъ лучше я пойду. Дѣйствительно, зашелъ человѣкъ безо всякаго дѣла, навѣрное помѣшалъ — лучше ужъ уйти.
— Да сиди ты… чоррртъ..!
— Ну, какъ хочешь… А только я боюсь быть въ тягость.
Зяка всталъ, прошелся по комнатѣ. Взялъ какую-то книгу, развернулъ ее, сказалъ: "А, ты читаешь Додэ…" и пошелъ бродить дальше, наталкиваясь на всѣ углы.
— Хорошіе цвѣты у тебя. Это гіацинтъ?
— Гіацинтъ.
— Ихъ поливать надо.
— Слушаю-съ, ваше благородіе.
Зяка подошелъ къ окну, заложилъ руки за согбенную скорбью спину и прошепталъ:
— Вотъ и тучи набѣгаютъ. А тамъ, гляди, и дождь.
Постоявъ такъ въ глубокомъ раздумьѣ минуты три, онъ неожиданно повернулся къ хозяину и спросилъ его, волнуясь, заикаясь и дрожа:
— За что ты меня не любишь?
— Я тебя не люблю? Съ чего ты это взялъ, чудакъ?
— Ну, ты мной недоволенъ… Признайся, вѣдь, правда?
— Что ты! Чѣмъ я могу быть недоволенъ?
— Ты какъ-то странно меня встрѣтилъ. Обыкновенно, ты встрѣчалъ меня ласково, шутливо: "А-а, старый пиратъ Зяка приплылъ!.." А сегодня ты почему-то просто спросилъ: "Съ чѣмъ пожаловалъ?".
— Вотъ ослятина! Стану я слѣдить за собой — назвалъ я тебя пиратомъ или нѣтъ! Если ты, брать, будешь къ такимъ пустякамъ придираться, такъ вѣдь съ тобой никому житья не станетъ!
— Другими словами, ты просто хочешь сказать, что я непріятный человѣкъ…
— Богъ съ тобой! Ты такъ же пріятенъ, какъ лѣтомъ холодный лимонадъ!
— Это иронія?
— Правда! Сущая правда въ трехъ частяхъ съ эпилогомъ.
— Что ты этимъ хочешь сказать?
— Чѣмъ?
— Вотъ этимъ… Эпилогомъ. Не хочешь ли ты намекнуть, что для нашей дружбы требуется уже эпилогъ?
— Зяка, отстань, старая ты, разсохшая бочка. У тебя, кажется, начинается манія преслѣдованія!
— Хорошая манія преслѣдованія! Третьяго дня, когда мы встрѣтились на Московской, ты еле поздоровался со мной, a когда я хотѣлъ тебѣ разсказать о своей размолвкѣ съ Утюговымъ — ты просто убѣжалъ..
— Зяка! Да пойми же ты, что я шелъ съ дамой! Ты могъ цѣлый часъ разсказывать свои исторіи и инциденты съ Утюговымъ — не могъ же я заставлять свою даму ждать меня!
— Ну, да… А познакомить даму съ Зякинымъ — это намъ не пришло въ голову? Зякинъ недостоинъ дамскаго общества? Онъ грубъ, тяжелъ, невоспитанъ…
— Да изволь, познакомлю тебя хоть завтра. Сдѣлай одолженіе!
— Значитъ, ты хочешь увѣрить меня, что ничего противъ меня не имѣешь?
— Да постой… Развѣ ты сдѣлалъ что-нибудь такое, что заставило бы меня относиться къ тебѣ враждебно?
— Вотъ! Я именно и хотѣлъ спросить тебя: что я такое сдѣлалъ, что ты относишься ко мнѣ враждебно?
— Да я не отношусь къ тебѣ враждебно! Вотъ характерецъ!
— Не относишься? Ну? А я замѣтилъ, что у тебя по отношенію ко мнѣ какая-то злобная иронія. Я, вѣдь, напримѣръ, давеча просто, по-дружески посовѣтовалъ тебѣ: "поливай цвѣты почаще…" Къ чему же это ироническое насмѣшливое: "слушаю-съ, ваше благородіе!"? Обидно. Оскорбительно!
— Съ чего ты взялъ, помилуй! Просто пришло въ голову и отвѣтилъ шутливо. Если съ тобой нельзя даже пошутить — ты скажи прямо!
— Значитъ, ты находишь, что у меня тяжелый характеръ?
— Нѣтъ! Не нахожу!
— А что жъ ты, давеча, сказалъ: "ну, и характеръ!"?
— Это я съ восторгомъ сказалъ. Ты не понялъ тоже.
Безсильно опустившись въ кресло, Зякинъ обхватилъ свою голову руками и съ болѣзненнымъ стономъ прошепталъ:
— Боже, сколько насмѣшки. Сколько холода и ненависти! За что, за что?
— А убирайся ты къ чорту! — неожиданно вскричалъ хозяинъ. — Слышишь? Ты мнѣ надоѣлъ.
Чувство нѣкотораго удовлетворенія появилось на лицѣ Зякина.
— Ну, вотъ видишь… Наконецъ-то, ты заговорилъ искренно, наконецъ-то, вырвалось у тебя неподдѣльное чувство по отношенію ко мнѣ. Зачѣмъ же притворяться, показывать дружбу и симпатію ко мнѣ, которой давно уже нѣтъ и въ поминѣ…
Хозяинъ вскочилъ на ноги и бѣшено заоралъ:
— Да пойми ты, идіотъ ты аргентинскій, тухлая ты ослятина, свинячья прямая кишка — пойми, что ты святого доведешь до того, что онъ дастъ тебѣ по твоей искаженной обидой мордѣ!!! Ну, можно ли имѣть такую физіономію?! Вѣдь отъ нея молоко скиснетъ!! Матери будутъ преждевременно рожать!! Лошади сорвутся съ привязи и звѣри завоютъ въ логовищахъ. Такъ бы и треснулъ тебя!!
Зякинъ опустилъ всѣ свои многочисленныя складки и волосы внизъ, капнулъ на отворотъ сюртука крохотной мутной слезой и покорно подошелъ къ хозяину.
— Что жъ, бей… Зачѣмъ же сдерживать желаніе?.. Ударь друга, который не будетъ защищаться.
— Убирайся вонъ! Уходи!! Не будемъ просто встрѣчаться и конецъ.
Все большее и большее удовлетвореніе расплывалось по лицу Зякина.
— Ну? Не правъ ли я былъ? Вѣдь я же знаю, что ты противъ меня что-то имѣлъ… Зякина, голубчикъ, не проведешь.
— Агафья! Марина!! Пальто и шляпу господину Зякину! Онъ уходитъ!! Уберите его отъ меня, или сейчасъ большой грѣхъ случится!..
* * *Черезъ часъ озабоченный, грустный Зякинъ сидѣлъ у знакомаго Прядова и, покусывая большими желтыми зубами сухіе суставы пальцевъ спрашивалъ:
— Вы давно видѣли Вихменева?
— Вчера.
— Ничего ему про меня не говорили?