— Сейчас я познакомлю тебя с мамой, и мы пообедаем. А потом… А потом решим, что делать, о'кей? — и закончил: — И пойми, это касается только меня и Гвидона, но никак не тебя и не Присциллы…
Примерно такой же разговор, тоже накоротке, состоялся и в другой машине, которая везла на обед к Таисии Леонтьевне Гвидона и Приску.
— А как же Жижа? — изумилась Прис. — Как же мы теперь будем там жить?
— Превосходно будем, родная, только немного позже, — успокоил её Гвидон и поцеловал в губы. — И дом у нас будет свой, и мастерская. И всё на свете…
— Но это просто невозможно, — помолчав, сказала Приска. — После всего… после того как… — она осеклась, кинув взгляд на водителя, — ну ты понимаешь…
— Я понимаю, — угрюмо согласился муж, — но и ты постарайся меня понять. Наши отношения зашли в тупик, мы разошлись по абсолютно принципиальным соображениям. И больше мы с тобой говорить на эту тему не будем, о'кей? И пойми, это касается только меня и Шварца, но никак не тебя и твоей сестры…
Это был первый раз, когда Триш оказалась в московской квартире Шварца. После того как Юлик оставил свои ключи Прасковье, другого комплекта он за это время так и не удосужился изготовить. И поэтому, пока степенная Мира Борисовна неторопливо выплывала на звонок неразумного сына, Триш уже вовсю обнимала Парашу.
— Кстати, забыл сказать, Параша теперь живёт здесь, у нас. Постоянно. Она так решила. И маме с ней лучше, — объяснил Юлик жене, снимая с неё ветровку. Далее представил вышедшую к ним в прихожую черноголовую, с обильной проседью в волосах, женщину в очках, весьма строгого вида. — Это моя мама, знакомься.
— Мира Борисовна, — представилась мама и, не сводя глаз с гостьи, протянула руку для пожатия.
Триш мило улыбнулась и пожала руку свекрови:
— Очен приятно, я Триш. Патриша Харпер-Шварц.
Мама вскинула брови:
— Взяли двойную фамилию? — В этот момент она сама не представляла себе, плохо это или хорошо. В том смысле, правильно ли так распоряжаться фамилиями, сдваивать их, раздваивать по личному желанию и вообще… Кто её спросил, между прочим, желает ли она, чтобы эта неизвестная иностранка так легко прибавила её, Миры Шварц, фамилию к своей иностранной? После объятий Параша смиренно стояла рядом в ожидании дальнейших хозяйских распоряжений.
— Что ж… Мойте руки и к столу… — пригласила Мира Борисовна. — Всё готово, — и сделала указующий жест рукой.
По тому, как она это сделала, Юлик догадался, что первый негатив в адрес Триш уже пошёл. И это ему не понравилось.
Сели, положили салат. Прасковья подавала, но за стол не садилась. Тут же были шпроты, нарезанная ветчина и маринованная рыба из банки. Чокнулись за знакомство и выпили немного кагора. Видимых причин для напряжения не было, но чувствовалось, что в воздухе висит нечто лишнее и неродное.
— Насколько мне известно, вы музыкант? — начала разведку Мира Борисовна.
— Да, я недавно закончила Кембридж. Класс фортепиано. Специалност — преподавател музыки.
— И что, собираетесь преподавать в Советском Союзе?
Триш улыбнулась:
— Мне было бы интересно.
Юлик попытался втиснуться в разговор с шуткой, для разрядки:
— Она будет преподавать в Жиже, в деревне. Но просто она об этом ещё не знает.
Триш засмеялась:
— О, Жижа! Я бы, честно говорю, очен это хотела. Если ест ученики для меня.
Мама к шутке осталась равнодушной. Ей хотелось продвигаться дальше:
— А ваши родители… Они как отнеслись к вашему браку? Их устраивает, что ваш супруг советский гражданин? Или…
Это была опасная тема, и об этом Шварц совершенно забыл. Во время этой их нервотрёпки с Гвидоном он не вспомнил главного — предупредить Триш, что тема её отца должна оставаться для Миры Борисовны запретной. Юлик попытался вставить опережающее слово, но не успел. Триш, которая уже успела дожевать шпротину, ответила первой:
— Мама, естественно, знает всё, и она очен рада браку, потому что жила много лет в Советском Союзе, до войны, и любит русский народ и русский язык. А папа не может знат, к сожалению, потому что папа сейчас в русском заключении находится, с сорок пятого года. — Она вопросительно посмотрела на мужа. — Юлык не говорил вам? — Тот опустил глаза и отрицательно мотнул головой. — Но мы знаем, что папа живой. И мы хотым его искат.
Мира Борисовна побелела и медленно положила на стол вилку и нож. Подняла глаза на Триш:
— То есть вы хотите сказать, что ваш отец, английский подданный, в настоящее время отбывает срок заключения в Советском Союзе? По приговору нашего суда?
Руки её мелко подрагивали, и Юлику это снова ужасно не понравилось. Он лихорадочно думал, куда увести разговор, хотя обречённо понимал, что опоздал. Параша стояла возле стола как истукан, ожидая любого дальнейшего приказа: про холодное, горячее или чай. Но по глазам её было видно, что весь застольный разговор ей хорошо понятен.
Мира Борисовна постаралась взять себя в руки:
— И за что же, я извиняюсь, ваш папа отбывает наказание? Не секрет, надеюсь?
— Нет, — ответила Триш, — были публикации в прессе, давно. Папа был э-э-э… спай, — она бросила взгляд на мужа в поисках помощи.
— Разведчик, — уныло выдавил из себя Шварц.
— Да, разведчик и бизнесмен, — подхватила Триш, — он был арестован сразу после войны.
Над столом повисло молчание.
— Значит, после войны… — машинально повторила Мира Борисовна, глядя в тарелку. — Разведчик, говорите… бизнесмен… — Она нехорошо повела головой, туда-сюда, так и не подняв глаз, и нервически помассировала себе горло, словно ощущая нехватку воздуха. — И ваша мать, стало быть, жила в Советском Союзе вместе с вашим отцом…
— Да, — ответила Триш, — сейчас она руководит болшим фаундейшн. «Harper Foundation». В Лондоне.
— «Foundation», значит, руководит… — Мира Борисовна резко встала, так что стул, на котором она сидела, отлетел в сторону. Отчеканивая каждое слово, она вонзила взор в сына. — Сейчас я выйду из этой комнаты, Юлий. А когда вернусь обратно, я хочу, чтобы тебя и твоей жены в этом доме не было.
И не сказав больше ни слова, вышла из столовой, звучно стуча каблуками по навощённому Прасковьей паркету. Параша стояла на месте, недвижимо, прикусив губы и прикрыв от ужаса глаза.
Шварц встал, положил руку на плечо Триш и сказал негромко, уже на удивление спокойно:
— Знаешь, а может, это к лучшему… Поехали отсюда.
У Таисии Леонтьевны Гвидон и Присцилла прожили первую неделю после приезда. За это время связи с сестрой Приска не имела никакой. Разве что вечером того первого дня в Москве позвонила в мастерскую к Шварцу, на Октябрьскую, чтобы узнать о ближайших Тришкиных планах.
— Завтра уезжаем в Жижу, — растерянно сообщила младшая сестра и замолчала.
— Ладно, езжайте, — подумав, ответила Приска, — там видно будет. Хочу всё же попробовать разобраться, что там у наших мужчин произошло. Насколько это у них серьёзно.
Несмотря на правильный, как ей казалось, заход, сразу после первых супружеских объятий, разговор с Гвидоном не получился. Он откинулся на спину, заложил руки за голову и отрубил:
— Я уже просил тебя, Прис. И снова очень прошу — это только между Шварцем и мной. И тема эта закрыта. Навсегда. — И отвернулся. Но тут же развернулся к жене, обнял её и сказал: — Если хочешь, завтра рванём в Жижу. Мне уже по делам туда пора. Сможешь повидаться с Тришей, а заодно я тебе покажу, чего я там за это время наворочал. И жить где будем, тоже увидишь.
Пока добирались, поведал о событиях, приключившихся вплоть до её возвращения. Рассказал про водопровод, про детдомовскую эпопею с памятником, отдельно — про замечательно-смешную Ниццу в паре с грымзой-директрисой, про оборудованную в детдоме временную скульптурную мастерскую с кроватью на двоих и в конце повести — про их новый участок через овраг от Швариков.
— От кого? — не поняла Прис. — От каких Швариков?
— Я хотел сказать, от дома Шварца, — поправился Гвидон. — Извини.
Затем, после проведённой артподготовки, как бы между делом, с осторожным подходом подобрался к главному. К английскому языку. Ввёл в курс дела насчёт условий извлечения из трубы драгоценной холодной воды. Для раковины, ванной и унитаза. Приска аж ввизгнула от неожиданности. Преподавать английский русским сиротам? Да о таком она и мечтать не могла! Бесплатно? Да это… это просто означает русский филиал благотворительного «Harper Foundation»! Мама будет просто счастлива, когда узнает! Но почему только летом, а не круглый год?
— Потому что тебе нравится лето в Жиже. А зимой, если захочешь, сможешь навещать маму в Лондоне. По-моему, идеальный расклад.
Финал повествования был добит рассказом об уроках музыки в связи с Тришей. Что и ей похожее дело предстоит, только по своей части. Согласится?
— Да счастлива будет как ненормальная! — отмела все Гвидоновы сомнения Приска. — Она же ещё больше чокнутая, чем я, разве не заметно?
Добравшись автобусом до Боровска, энергичным шагом двинули в сторону детдома. Первым делом Гвидон предъявил мастерскую, в центре которой расположился завершённый в гипсе памятник. Тут же находились остальные работы Гвидона, из его запасов. В углу разместилась широкая кровать с панцирной сеткой и металлическими набалдашниками по стойкам обеих спинок. Приска открыла рот и, не скинув рюкзака, пошла по мастерской, осматривая поочерёдно скульптуры мужа.
— Чудесно, — шептала она, переходя от работы к работе, — эти работы просто великолепны. Мой муж — гений…
Дойдя до «Детей войны», остановилась. Долго изучала взглядом. Улыбнулась:
— Правда, Ницца. Очень похожа на ту девочку. С ней можно будет познакомиться ещё раз?
— Теперь всё можно, — негромко пробормотал Гвидон, любуясь тем, как любуется она. И подумал, что не заслужил, наверное, Приски. Что не бывает таких подарков судьбы просто так, ни за что ни про что. И что не отправь он тогда Шварца в разливочную, ещё не известно, кто подсуетился и заморочил бы Приске голову раньше. И что Шварик, скотина, наверняка сразу бы лёг под Евгения Сергеевича, а до Прискиной сестры дело вообще бы не дошло… Он подошёл, взял жену за руку, потянул туда, где стояла кровать. — Я хочу, чтобы ты родила мне девочку. Маленькую талантливую девочку. Здесь и сейчас…
Потом они ещё долго лежали, прижавшись друг к другу. Когда поднялись и оделись, Гвидон подвёл промежуточный итог:
— У меня тут ещё куча дел, думаю, до октября примерно. Буду постоянно мотаться в Москву — обратно. Цеховые у меня дела там, прорабатывать детали скульптуры потребуется, сама отливка, сварка, зачистка, зачеканка швов, обработка бронзой, патинировка. А на место материал ещё для постамента подвезти должны: гранитную облицовку опять же класть, надпись долбить, монтаж, всё такое. Короче, мы сейчас прогуляемся с тобой в Жижу, там повидаешься с Тришкой, и уж дальше как сами решите: можешь жить здесь, со мной, а можешь у них. Думаю, Шварц тебя не выгонит. В общем, пока таким макаром.
— Кем? — не поняла Приска. — Каким макаром?
Гвидон шутливо отмахнулся:
— А ещё мечтаешь нашу классику переводить. Эх ты, горе ты моё нерусское…
В итоге сестры решили так. Жить Приска это время будет у Шварцев, в гости ходить — к собственному мужу, а что будет ближе к зиме — покажет время.
Потом в избе-пристройке пили заваренный Юликом правильный индийский чай. А ближе к вечеру Триш сыграла им, старшей сестре и мужу, дипломные «Картинки с выставки» Мусоргского. На идеально настроенном старом «Бехштейне». Картинки плыли над жижинскими крышами, над не заваленным ещё Прасковьиным амбаром, над будкой Ирода, над будущим палисадником перед недостроенным домом художника Юлия Шварца и его жены Патриции Харпер-Шварц… и уплывали дальше, на юг, ближе к Хендехоховке, откуда Фрол, попугивая скотину ленивыми щелчками кнута, гнал с выпаса уставшее стадо, чтобы прогнать его вдоль глиняного оврага через затихшую, почти вымирающую к ночи Жижу. Для полного счастья не хватало лишь Гвидона. Это понимали все, но не все позволяли себе об этом лишний раз подумать.
Открытие памятника пришлось на конец сентября. К началу учебного года не получилось — цех обещаний не сдержал, а дополнительно подмазать для ускорения дела было уже нечем, аванс весь вышел — часть денег ушла на закупку материалов под весеннее строительство дома и фундамент. Место для дома Приске понравилось. И Шварцы напротив, хотя придётся каждый раз обходить овраг слева или справа и к саду теперь будет ближе, не так утомительно будет мешки с ничейными яблочками таскать. И колонка водяная уже стоит, прямо перед избой. Осталось дождаться конца апреля и строиться по образцу дома напротив, куда Шварцы уже успешно перебрались. Дом стоял под крышей, с разведённым печным отоплением, с готовой для работы мастерской. Оставалось немного дообставить. И смело можно жить круглый год.
К открытию «Детей войны» подтянулась вся местная власть: исполком, райком, отдел культуры, отдел народного образования. Приехала пара шишек из Малоярославца и одна шишка из самой Калуги, из ОБЛОНО. Тут же находился и автор проекта. С женой-иностранкой и её сестрой.
Детдомовцев построили по линейке, всем составом воспитанников. Клавдия Степановна, гордая, светящаяся неподдельным счастьем, и как директриса, и как прообраз бронзовой защитницы, сказала речь. Мол, дети войны, сироты, которых взяла под своё родительское крыло Коммунистическая партия, советская власть, советский народ и лично районный комитет КПСС, отныне будут жить и помнить, кому они обязаны своим замечательным настоящим и не менее прекрасным будущим. Затем по паре слов сказали шишки, после чего попросили выйти из строя Ниццу, девятилетнюю воспитанницу Наташу Гражданкину.
— Гражданкина? Ницца — она что, по фамилии Гражданкина? — негромко переспросила у мужа Приска. — Знакомая фамилия. Как будто слышала уже.
Гвидон приложил палец к губам и прошептал:
— Вряд ли. У неё мать убийца. В лагере родилась. Представляешь? Ладно, потом…
И отмахнулся. Надо было ещё придумать, что говорить у памятника, так чтобы и не унижаться, и не казаться самому себе идиотом.
От Ниццы тоже ждали слова, как, мол, самой-то такая честь? Оправдаешь? Плюс «Спасибо партии за это». Речь была отрепетирована с Клавдией Степановной и выучена наизусть. Ницца вышла, помолчала, поковыряла носком ботинка землю, после чего загадочно улыбнулась, пожала плечами и выдала:
— По-моему, я справилась. Если чего, могу ещё постоять. И ещё спасибо Гвидону. Он хороший и смешной.
И вернулась в строй. Ребята грохнули. Девочки прыснули. Директриса стояла с вытянувшимся лицом, в лихорадке меняя его цвет с красного на белый и наоборот. Шишки пожали плечами и, кажется, мало чего поняли. Оставался Гвидон. Чтобы не усугублять дурацкую ситуацию и понизить градус, он вышел вперёд, встал перед памятником и объявил:
— Хотел речь сказать. Вот, бумажку заготовил. Но решил — не буду. Мне кажется, пусть лучше говорит памятник. Сам за себя. И за детей Великой Войны. И Великой Победы.
Все зааплодировали, и Гвидон резким движением сорвал с памятника ткань. И тогда все воочию увидали бронзовую Клавдию Степановну и прижавшуюся к ней бронзовую Ниццу. И зааплодировали ещё сильней. А громче всех — Приска и Триш. К ним прокралась Ницца и толкнула Приску в бок:
— Нравится, как мы с Гвидоном постарались?
Обе обрадовались. Приска погладила маленькую героиню по голове и спросила:
— Придёшь к нам в Жижу? В выходной. В гости.
— Ну, если зовёте, — по-деловому отреагировала девочка. — Пусть Гвидон Клавдию Степанну попросит. Если разрешит, тогда приду.
Однако разговор этот забылся в суматохе прочих дел. Сама Ницца после своей бесславной речи была сурово наказана. Директриса продержала её в запертом чулане двое суток, на каше, сваренной без соли и сахара, и на воде. Заперев дверь чулана, прошипела:
— Ещё попомнишь меня, зассыха.
Гвидон об этом узнал, сжал зубы от гнева, но решил не влезать, потому что предстояло ещё идти к этой суке с просьбой не разбирать мастерскую, а разрешить передержать работы и пользоваться ею до конца будущего лета. Что ему и удалось.
В итоге свой первый гостевой визит к Иконниковым Ницце удалось совершить лишь в середине следующего лета, пятьдесят шестого года, когда дом супругов Гвидона Иконникова и Присциллы Иконниковой-Харпер приблизительно напоминал то, что ровно год тому назад имели супруги Юлий Шварц и Патриция Харпер-Шварц возле реконструированной Прасковьиной избы. Только мастерская у Гвидона была несколько больше, но тоже с размашистым полукруглым эркером и большими двухсветными окнами. В тот день он перевозил свой скульптурный скарб из детдома в Жижу. В принципе, уже можно было жить. Приска и так практически постоянно, начиная с апреля, жила в жижинском доме сестры. Сама Триш, наслаждаясь своей первой зимой в Жиже, подумывала о том, чтобы затеять лыжные прогулки. Вечерами играла на «Бехштейне». Юлик в такие вечерние часы млел. В эти дни он начал серию большеразмерных работ маслом на холсте: крупный мазок, размытый сюжет, чаще натюрморт, исключительно светлые тона, преимущественно белые. То, что он делал, нравилось не только Триш. Нравилось самому. И это его удивляло и воодушевляло. Впервые не подумал, как будет продавать, было все равно. Хотелось писать и писать. И слушать «Бехштейн» по вечерам. И каждую ночь любить жену, обмирая от счастья и везения в удавшейся на славу жизни. В материнскую квартиру иногда звонил, из Боровска, днём, так, чтобы звонок попадал на рабочий день и трубку брала Прасковья. Спрашивал, все ли там живы-здоровы, и, получив утвердительный Парашин ответ, давал отбой. Вот так — коротко и по существу. Но надеялся всё же, что бабка поставит в известность Миру Борисовну, что сын интересовался. А вообще, получилось всё по-идиотски. Тем более мог же с точностью предугадать материну реакцию. И она сидела бы там сейчас, не психовала. Знать бы ничего не ведала про шпионство про это. Слава богу, Тришка про убийство ещё не упомянула плюс к тому, о чём не умолчала. А ведь вполне могла б. У неё это просто — честная. И принципы есть. В общем, ловил себя порой на таких огорчениях. Но как их снять, мыслей не было.