Каллиадес мысленно пожал плечами. Может, дело просто в том, что он сам когда-то носил башенный щит. Он потерял его давно, во время осады дворца, и теперь предпочитал круглый, обтянутый кожей, или небольшой деревянный — пристегнутые к руке, они позволяли воину быть более подвижным в битве.
Передние линии микенской фаланги были вооружены щитами-восьмерками из рогов и шкур. Они хорошо служили во время атаки, когда микенцы наступали, подобно гигантской черепахе, но когда дело доходило до рукопашной, такие щиты делали воинов менее подвижными.
Объехав всю армию и заметив, что отряды Гектора заняли свои позиции — и Орлы, и Троянская конница, — Каллиадес вернулся к передним линиям скамандерийцев, чтобы найти Банокла.
Его товарищ снял свой старый помятый нагрудник и в одной нижней одежде лежал на спине, глядя в темнеющее небо.
Каллиадес спешился и оставил лошадь на попечение мальчика, сидевшего рядом с воином. Еще один мальчишка принес две чаши разбавленного вина и тарелку с мясом и пшеничным хлебом. Каллиадес поблагодарил его.
Толкнув Банокла, он показал ему на вино. Тот сел, взял предложенную чашу, отхлебнул с отсутствующим видом и после паузы спросил:
— Как думаешь, они атакуют снова?
Каллиадес огляделся, но рядом не было никого, кто мог бы их услышать.
— Тщеславие Агамемнона и жажда мести Ахилла укрепят их решимость, — ответил он, — по крайней мере, на время. Да, я думаю, что они атакуют снова. Но они должны миновать проход, поэтому не могут построиться фалангой. То будет атака, в которой на кон будут поставлены смерть или слава.
— Мне всегда нравились такие атаки, — сказал Банокл. — У нас они всегда получались. Может получиться и у них. Там собрались не бесхребетные слабаки, — он мотнул головой в направлении прохода.
Каллиадес знал, что Банокл прав. Они сами прослужили много лет в микенской армии и сознавали, что эти беспощадные воины получили свою известность по праву.
Некоторое время оба молчали. Все еще стояла ночь, и Каллиадес слушал ночные звуки: смех людей, потрескивание ближайшего лагерного костра, тихое фырканье топчущихся лошадей. Потом спросил:
— Что царь сказал о военачальниках? Что он предпочел бы удачливого дурака невезучему гению?
Банокл нахмурился и почесал в густой светлой бороде.
— Думаю, он сказал именно так. Великий Зевс, — негодующе добавил он, — только царю могло сойти с рук то, что он назвал меня дураком.
— Ты не дурак, Банокл. Но ты всегда был удачлив в битве.
Лицо Банокла потемнело, он ничего не сказал. Каллиадес понял, что он думает об удаче и о Рыжей, поэтому промолчал. В конце концов Банокл спросил:
— Сколько битв мы прошли, как ты думаешь, Каллиадес?
Каллиадес пожал плечами.
— Не знаю. Сотни.
— Но мы здесь, ждем еще одну. Здоровые и сильные, готовые ко всему. И ни один из нас никогда не был тяжело ранен. Если не считать моего уха, полагаю.
Он задумчиво потер обрубок уха, потом — шрам на правой руке, куда вонзился меч Аргуриоса.
— И теперь мы великие воины, ты и я. Но нам везло, правда?
Он посмотрел на Каллиадеса, и тот кивнул в знак согласия, догадываясь, к чему клонит друг.
— Так почему же, — нахмурился Банокл, — почему, во имя Аида, такая, как Рыжая, которая никогда никому не сделала зла, умерла, хотя мы все еще живы? Какой проклятый бог решил, что она должна умереть такой глупой проклятой смертью?
Он посмотрел на Каллиадеса, и тот увидел горе и гнев в голубых ледяных глазах друга.
— Иногда шлюх убивают, — продолжал Банокл. — Всякий знает: это опасное занятие. Но Рыжая перестала быть шлюхой, когда вышла замуж. Она просто любила те медовые пироги, а он был единственным пекарем в городе, который все еще их пек. Вот почему она попросила его прийти в наш дом.
Снова воцарилось молчание.
— И он был всего лишь тощим маленьким коротышкой.
— Он был пекарем, — ласково сказал Каллиадес. — У него были сильные руки и плечи. Рыжая не могла защититься.
Банокл все еще молчал, глядя, как небо темнеет, становясь дегтярно-черным. Потом сказал:
— Эта жрица… Пирия, Каллиопа, как бы она себя ни называла. Она умерла хорошей смертью, спасая свою подругу. И та царица на вороном жеребце. Обе они имели возможность умереть смертью воина, хотя и были женщинами. Но Рыжая… — голос его прервался. — Говорят, герои, погибшие в битве, отправляются в поля Элизиума и пируют в Зале Героев. Я всегда это предвкушал. Но что случается с женщинами-героинями? Такими, как Пирия и та царица? И что будет с Рыжей? Куда она отправится теперь?
Каллиадес знал, что душу его товарища переполняет отчаяние и горе утраты. Банокл обычно жил по простому закону воина: если кто-то убивает твоего друга или товарища по оружию, ты мстишь. Но как он мог отомстить мертвому пекарю?
Каллиадес вздохнул.
— Я не знаю ответа на эти вопросы, друг мой. Может, когда-нибудь ты все выяснишь. Я на это надеюсь.
Он тихо добавил:
— Мы видели много смертей, ты и я — больше, чем другие. Ты знаешь не хуже меня, что смерть не всегда приходит за теми, кто ее заслуживает.
Каллиадес вспомнил ферму неподалеку от Трои, Пирию, стоящую на склоне холма, ее светлые волосы, сияющие в свете горящей конюшни, ее суровое лицо, когда она спокойно посылала стрелы в наемных убийц, явившихся, чтобы прикончить Андромаху. Он пообещал Одиссею, что заберет Пирию с собой, чтобы та встретилась с женой Гектора, что позаботится о ней до конца путешествия. Каким он был самонадеянным дураком, считая, что может позаботиться о ее безопасности, как будто для этого было достаточно любви!
Боль, которую испытывал Каллиадес, с годами стала меньше, но сомнения его росли. В самом ли деле он любил Пирию? Или Рыжая была права? Он вспомнил слова толстой шлюхи, сказанные давным-давно:
— Мы так похожи, Каллиадес. Мы закрылись от жизни — ни друзей, ни любимых. Вот почему нам нужен Банокл. Он — жизнь, полная и богатая, во всем ее блеске. Никаких тонкостей, никакого вероломства. Он — огонь, вокруг которого мы собираемся, и его свет отгоняет пугающие нас тени.
Каллиадес посмотрел на Банокла, который снова лег и закрыл глаза; его профиль едва можно было разглядеть в свете костра. Каллиадес внезапно почувствовал укол страха. Его старый товарищ по оружию сильно изменился за последние годы. Смерть жены изменила его еще больше. Будет ли он и дальше удачливым дураком, как назвал его Приам?
— Помогите мне! Пожалуйста, помогите мне! — послышался крик умирающего, и юный целитель Ксандер, кативший тележку с ампутированными конечностями мимо рядов раненых воинов, заколебался и остановился. Он накинул на тележку пропитанную кровью ткань, чтобы спрятать под ней жуткий груз, и пошел к кричавшему человеку.
Это был всадник. Ксандер, который за свою недолгую жизнь видел больше ранений, чем многие воины, мог оценить его состояние, едва взглянув на него. Одна нога была неровно отрублена ниже колена, возможно, ударом топора. Другая была так тяжело изувечена, возможно, во время неудачного падения с лошади, что ее пришлось ампутировать высоко, по бедру. Обе культи гноились, и Ксандер знал, что человек этот скоро умрет, и умрет мучительно.
Он ласково положил руку на плечо раненого.
— Ты из Троянской конницы? — спросил он.
— Да, господин. Я — Фегей, сын Дареса. Я умираю, господин?
Ксандер знал, что Фегей ослеп после удара по голове и думает, будто его навестил один из военачальников, а не веснушчатый лекарь, которому еще не исполнилось семнадцати лет.
— Да, воин, — ласково ответил юноша. — Но царь знает, что ты храбро сражался за свой город. Твое имя у него на устах.
Ксандер уже давно научился красноречиво лгать умирающим.
— Он идет сюда, господин? Царь?
Фегей протянул руку, тревожно хватая воздух, и Ксандер взял его руку и сжал в своих ладонях.
— Царь Приам скоро будет здесь, — тихо сказал он. — Он гордится тобой.
— Господин, — по секрету сказал раненый, притянув Ксандера к себе. — Больно… Иногда я не могу… Иногда… боль слишком сильна. Дайте мне знать, когда придет царь. Ему не придется слышать, как я кричу, словно женщина.
Ксандер заверил Фегея, что скажет ему, когда появится царь, потом ушел, чтобы оставить свой груз за лечебницей. Мгновение он стоял там, с благодарностью вдыхая свежий ночной ветер с моря, прежде чем вернуться в жаркое, зловонное помещение.
Он увидел, что Махаон, глава Дома змей, смывает кровь с рук в бочке с водой. Махаон все еще был довольно молод, но сейчас казался древним стариком. Лицо его посерело, кожа плотно обтянула выпирающие скулы, глаза запали и были обведены темными кругами.
— Нам нужна цикута, — нетерпеливо сказал Махаону Ксандер. — У нас здесь храбрые люди, чья выдержка находится под угрозой из-за мучительных ран.
Махаон повернулся к нему, и Ксандер увидел боль в глазах лекаря.
— В городе не удалось найти цикуты, — ответил он. — Мои молитвы Змеиному Богу остались без ответа.
В этот ужасный миг Ксандер понял, что Махаон не только измучен, но и сильно болен.
— Что случилось, Махаон? — воскликнул он. — Ты тоже страдаешь!
Махаон шагнул к юноше и понизил голос.
— Начиная с зимы у меня усиливаются неприятные ощущения в животе. Я пытался применять травы и очищающий мед, но неприятные ощущения продолжают расти.
Лицо его внезапно перекосила судорога, и он согнулся, как будто его скрутила боль. Когда Махаон снова выпрямился, лицо его было пепельно-серым, покрытым каплями пота, глаза — мутными.
— Я никому об этом не говорил, Ксандер, — нетвердым голосом сказал целитель. — И я прошу тебя хранить мой секрет. Но я слишком болен, чтобы добраться до поля битвы. Ты должен меня заменить.
Несмотря на тревогу за своего наставника, Ксандер почувствовал, как у него радостно забилось сердце. Это была возможность оставить место смерти и пойти на свежий воздух, возможность иметь дело с не столь ужасными ранами людей, которые не умирали и не страдали от мучительной боли. Гектор приказал, чтобы все раненые, способные ходить, остались на равнине на случай, если войска Агамемнона начнут новую атаку.
Людей с серьезными ранами, которые, скорее всего, должны были исцелиться, переносили в Дом змей, в верхний город, чтобы они набирались сил для будущих битв. Те, кто, вероятно, должны были умереть, оставались тут, в превращенных в лечебницу бывших казармах илионцев. Казармы находились в нижнем городе, и отсюда недалеко было до погребальных костров, горевших днем и ночью.
— Я пойду, Махаон, — сказал юноша, — но тебе надо отдохнуть.
Он посмотрел в полные муки глаза и увидел, что нет надежды на то, что лекарь отдохнет.
— Куда именно мне идти?
— Раненые есть повсюду. Найти их нетрудно. Сделай все, что сможешь.
Когда Ксандер повернулся, чтобы уйти, Махаон быстро схватил его за руку. Мальчик почувствовал в костлявых пальцах целителя только холод.
— Ты всегда делаешь все, что можешь, Ксандер.
Ксандер уложил в кожаную сумку лекарственные снадобья, повязки, свои любимые травы, иглы разных размеров и нити. Потом прихватил кувшин вина, три фляги с водой и пустился вниз, к полю, на котором недавно кипела битва. Вечер был прохладным. По дороге Ксандер пытался представить, как он возвращается домой, на Кипр, как гуляет по зеленым холмам среди стад своего деда. Приглушенные крики раненых превратились в тихое блеяние отбившихся от стада коз. На ходу Ксандер прикрыл глаза и почувствовал запах далекого моря, услышал крики чаек.
Он споткнулся на неровной тропе, чуть не упал и усмехнулся собственной глупости. «Да, — подумал он, — давай, разгуливай с закрытыми глазами, чтобы сломать ногу, Ксандер!»
Махаон оказался прав. Найти раненых было нетрудно. Ксандер ходил среди них, накладывая на раны свежие повязки, зашивая порезы на лицах тонкими иглами, а порезы на руках и ногах — иглами потолще, крепкими нитками. Он кипятил свои травы над лагерными кострами, чтобы приготовить целебные настои, и накладывал шины на сломанные пальцы. Он уговаривал серьезно раненых людей отправиться в лечебницы, но все они отказались. Он не мог их за это винить.
Длинная ночь подошла к концу, а Ксандер продолжал работать.
Он уже встречался со многими из воинов раньше: они приходили к нему со своими ранами, с необъяснимыми болями и небольшими болезнями, некоторые — много раз в течение нескольких лет. Они встречали его как товарища и шутили с ним так, как повсюду шутят воины. Они называли его Коротконожкой и Веснушками, а он краснел от удовольствия, потому что эти прозвища показывали, что его любят.
Тяжелый туман начал волнами накатывать на равнину Скамандера, мешая видеть. К этому времени Ксандер так устал, что едва мог ковылять от одного маленького костра до другого, и его дрожащие руки не могли больше зашивать раны. И все-таки он продолжал идти.
— Пора уходить, Ксандер, — сказал ему в ухо знакомый голос.
— Махаон? — спросил он, оглядевшись. Но туман окутывал все вокруг. — Махаон? Это ты?
— Быстро, мальчик, — нетерпеливо проговорил тот же голос. — Бросай работу и торопись в верхний город. Быстрей, сейчас же!
Ксандер торопливо собрал свою кожаную сумку и забросил ее на плечо, потом подобрал пустые фляги из-под воды и двинулся к реке. Он едва мог разглядеть что-то на расстоянии вытянутой руки и заставил себя идти медленно и осторожно, чтобы не наткнуться на бодрствующих людей или на бока дремлющих лошадей.
Потом в тумане раздался громкий крик, разбудивший в темноте странное эхо, и воины у реки подхватили этот крик ряд за рядом:
— Просыпайтесь! Просыпайтесь! Они идут!
Глава 19 Туман войны
Чуть раньше той же ночью, после того как солнце опустилось за горизонт и все небо усеяли звезды, Одиссей стоял на стенах Радости царя, страдая от боли в плече и в сердце.
Три дня назад его доблестный отряд итакийцев и кефалленцев сражался на равнине Скамандера, когда Троянская конница ударила по западным армиям, как таран, превратив неясный исход сражения в почти полный разгром.
Всадники Гектора, действуя как один, атаковали пехоту Одиссея: каждый прикрывал другого, и они полосовали мечами, убивая и раня всех вокруг. Когда один из всадников поднял меч, чтобы ударить молодого моряка с «Кровавого ястреба», Одиссей, подбежав сзади, вонзил копье в бок конника — глубоко, до самого сердца. Бронзовый наконечник копья засел под ребром. Одиссей попытался выдернуть копье, но вместо этого стащил убитого с коня.
Вокруг умирали люди, и царь Итаки замешкался и не успел отскочить, когда на него упал труп, вывихнув ему плечо. Подалириос, фессалийский хирург, вправил кость, но даже сейчас, спустя несколько дней, Одиссея все еще мучила боль. Он выбросил повязку, которую ему дали, и скрывал от других свои страдания. Но сейчас он для проверки шевельнул рукой, словно замахиваясь мечом, и выругался, когда в плече полыхнула боль.
«Двадцать лет назад, — раздраженно подумал он, — или даже десять я бы через день уже забыл об этом ранении».
Но боль в сердце была куда сильнее. Он помнил слова, сказанные Пенелопой несколько лет назад на берегу Итаки:
— Я боюсь, тебе придется сделать нелегкий выбор. Не принимай глупых решений, о которых ты впоследствии пожалеешь и которые не сможешь изменить. Не втравливай этих людей в войну, Одиссей.
— Я не желаю войны, любовь моя, — сказал он ей, и то были не пустые слова.
«Как боги Олимпа, должно быть, теперь смеются», — печально подумал он.
А может, его жена не должна была вслух признаваться в своих страхах, чтобы боги не услышали ее и не превратили эти страхи в реальность?
Потому что теперь он здесь, у Золотого города, и его верные люди сражаются бок о бок с микенцами Агамемнона, одержимого желанием разрушить город, убить бывших друзей Одиссея и забрать себе сокровища Трои.
И Одиссей помнил, что сказал Геликаон во время их последней встречи: «Я не видел золотых запасов Приама, но они должны быть гигантскими, чтобы выдержать траты на эту войну. Золото поступает из города каждый день, чтобы подрядить наемников, чтобы подкупить союзников. И немного золота поступает в город, потому что теперь торговцы покидают его. Если драка продлится еще какое-то время и вы в самом деле возьмете город, вы можете не найти там ничего особо ценного».
Одиссей мысленно мрачно улыбнулся. Агамемнон и его соратники-цари все еще верили в богатства Приама. По крайней мере, у них была причина сражаться. «А оправдывает тебя, Уродливый? — услышал он голос Пенелопы. — То, что ты дал слово? И слово твое имеет такую силу, оно так священно, что ты должен сражаться рядом со своими врагами против своих друзей?»
Три дня назад, сражаясь на равнине вместе с войском Микен, Одиссей видел, как Троянская конница, гремя копытами, пронеслась по равнине… И почувствовал, как сердце его радостно забилось, словно Гектор и его всадники явились, чтобы спасти его.
Одиссей вздохнул. Война делает незнакомцев братьями по оружию. Он презирал Агамемнона и других царей, его приспешников. Идоменей был жадным и лживым. Менестеос из Афин и Агапенор из Аркадии были не лучше. Слабак Менелай делал все, что приказывал ему брат. Старый Нестор приходился родственником Пенелопе, и Одиссею нравился старик, однако Нестора тоже ввели в заблуждение обещаниями сокровищ Приама. Только Ахилл исполнял у Трои долг чести, стремясь найти воина, который приказал убить его отца, и отомстить.
Одиссей вспомнил о Свадебных Играх Гектора, когда лукавый Приам объявил Одиссея врагом Трои. Менее гордый человек просто покинул бы город. Но Одиссей, оскорбленный и униженный, позволил гордости пригнать его в лапы этих собравшихся отовсюду царей. Он и вправду был виновен в том, что нанял убийц, чтобы прикончить отца Геликаона, но только для того, чтобы защитить самого Геликаона, за которого заплатили тем же убийцам.