— Я знаю тьму Салливанов.
Они зашли в тупик, щенок смотрел на него, дрожа сильнее, чем девушка на крыльце.
— Эй! — сказала она. — Вы в этом приходе живете?
— В соседнем. — Боб мотнул головой влево. — В приходе Святого Доминика.
— В церковь ходите?
— Почти каждое воскресенье.
— Значит, знакомы с отцом Питом?
— С Питом Риганом, — сказал он. — Само собой.
Девушка вынула сотовый.
— Как вас зовут?
— Боб, — сказал он. — Боб Сагиновски.
Она подняла телефон и сфотографировала его. Ничего подобного он не ожидал, иначе хотя бы пригладил волосы.
Боб тупо ждал, а девушка шагнула назад со света, прижав телефон к одному уху и палец — к другому. Он смотрел на щенка. Щенок смотрел на него, будто спрашивая: «Как это меня угораздило?» Боб тронул его нос указательным пальцем. Щенок моргнул. На какой-то миг Боб позабыл все свои грехи.
— Я только что отправила фотографию, — сказала девушка из темноты, — отцу Питу и еще шестерым знакомым.
Боб глядел в темноту и молчал.
— Надя, — представилась девушка, выходя обратно на свет. — Неси его сюда, Боб.
Дома у Нади они вымыли щенка в раковине, вытерли и отнесли на кухонный стол.
Надя оказалась совсем маленькой. У основания ее шеи тянулась узловатая ниточка шрама. Шрам был темно-красный, как ухмылка пьяного циркового клоуна. Личико — маленькая луна, испещренная кратерами-оспинами, глазки — кулоны-сердечки. Плеч как будто не было вовсе, и сразу от шеи начинались руки. Локти — словно сплюснутые пивные банки. Лицо обрамляли желтые, аккуратно подстриженные волосы.
— Это не боксер. — Ее взгляд скользнул по лицу Боба, и она опустила щенка на кухонный стол. — Это амстафф — американский стаффордширский терьер.
Боб догадывался, что должен что-то понять по ее тону, однако не мог сообразить, что именно, и промолчал.
Когда молчание слишком уж затянулось, Надя снова посмотрела на него:
— Питбуль.
— Это питбуль?
Она кивнула и снова промыла рану на голове у щенка. Кто-то его избил, пояснила она Бобу. Возможно, до полусмерти и, решив, что щенок умер, выбросил его в мусорный бак.
— Зачем? — спросил Боб.
Надя поглядела на него, и ее круглые глаза сделались еще круглее и больше.
— Да просто так. — Она пожала плечами и снова занялась осмотром собаки. — Я когда-то работала в службе спасения животных. На Шомат-авеню. Ветеринарным фельдшером. Но потом решила, что это не мое. С этой породой одно мучение…
— В смысле?
— Трудно пристроить, — сказала она. — Никто не хочет их брать.
— Я ничего не понимаю в собаках. У меня никогда не было собаки. Я один живу. Просто шел мимо мусорного бака. — Боб поймал себя на том, что ему крайне необходимо объяснить себя, объяснить свою жизнь. — Я просто…
Он слышал, как на улице воет ветер, как что-то грохочет там в темноте. Стучит в окна — то ли дождь, то ли град. Надя взяла щенка за заднюю левую лапу, слегка ее приподняла — остальные три были коричневые, а эта белая с персиковыми крапинками — и поспешно выпустила из пальцев, как будто вдруг испугавшись заразы. Она снова сосредоточилась на ране, внимательно осмотрела правое ухо — самый кончик был оторван, Боб заметил это только сейчас.
— Ну, — сказала она, — жить будет. Тебе понадобится клетка, собачий корм и все такое.
— Нет, — сказал Боб. — Ты не понимаешь.
Надя наклонила голову и смерила его взглядом, говорившим, что она прекрасно все понимает.
— Я не могу. Я просто нашел его. И хочу его вернуть.
— Тому, кто его избил и бросил умирать?
— Нет-нет, тем, кто обязан этим заниматься.
— Значит, в службу спасения животных, — сказала она. — Они дадут владельцу семь дней на то, чтобы забрать собаку, а потом…
— Тому, кто его избил? Ему дадут второй шанс?
Надя слегка нахмурилась и кивнула.
— Если он не заберет собаку… — она подняла собачье ухо и внимательно осмотрела, — есть вероятность, что малыш отправится в приемную семью. Но это непросто. Подыскать им дом. Питбулям то есть. — Она поглядела на Боба. — Чаще всего их усыпляют.
Горечь ее слов как волной накрыла Боба, и ему стало мучительно стыдно. Сам того не желая, он причинил боль. И боли в мире стало еще больше. Он не оправдал доверия девушки.
— Я… — начал он. — Просто…
Надя рассеянно подняла на него взгляд:
— Что-что?
Боб поглядел на щенка. Глаза у того были сонные, намаялся за день в мусорном баке, это после экзекуции-то! Но дрожать он перестал.
— Ты могла бы взять его себе, — сказал Боб. — Ты же сама сказала, что работала с собаками. Ты же…
Надя решительно покачала головой:
— Я и о себе позаботиться не в состоянии. — Она снова помотала головой. — К тому же я все время на работе. График безумный. Непредсказуемый.
— Может быть, дашь мне время хотя бы до утра воскресенья?
Боб сам не знал, как эти слова сорвались у него с языка, он вроде бы ничего такого и в мыслях не держал.
Девушка испытующе посмотрела на него:
— Это не пустые слова? Тебе лучше сдержать обещание: если ты не заберешь щенка в воскресенье до полудня, он снова окажется на улице.
— Значит, до воскресенья. — Боб проговорил эти слова с твердой уверенностью, и он не кривил душой. — В воскресенье — железно.
— Правда?
— Правда. — Бобу казалось, он сошел с ума. Он казался себе легким, как облатка. — Правда.
Глава вторая Бесконечность
Еще до рождения Боба церковь Святого Доминика перестала собирать на утреннюю мессу по будням толпу прихожан. Однако теперь их и без того скудное число таяло с каждым месяцем.
На следующее утро после того, как Боб нашел щенка, он сидел в десятом ряду и в тишине слышал шорох рясы отца Ригана, метущей подолом по мраморному полу алтаря. В то утро — угрюмое, как никогда, с черной наледью под ногами и таким холодным, пронизывающим ветром, что его, кажется, можно было увидеть, — в церкви были только Боб, вдова Малоун, Тереза Коу, некогда директор школы при церкви Святого Доминика, старик Уильямс и коп-пуэрториканец, фамилия которого — Боб в этом почти не сомневался — была Торрес.
Торрес мало походил на полицейского — глаза у него были добрые, временами даже лукаво-веселые, — поэтому так странно смотрелась кобура у него на поясе, когда он возвращался к своей скамье после причастия. Сам Боб никогда не подходил к причастию, и факт этот не укрылся от внимания отца Ригана, который неоднократно увещевал его, что принимать Святые Дары без покаяния — не больший грех, чем не принимать их вовсе. Однако, что бы ни говорил ему добрый пастырь, Боб был воспитан в старой католической традиции, в те времена, когда тебе без конца твердили о чистилище, а монашки учили уму-разуму с помощью карающих линеек. И потому, хотя Боб с теологической точки зрения тяготел к церковным учениям левого толка, в своих привычках он оставался традиционалистом.
Церковь Святого Доминика построили в конце 1800-х годов. Это была чудесная старая церковь: темное красное дерево, белый мрамор, высокие стрельчатые окна и витражи, с которых печально смотрели многочисленные святые. Церковь выглядела так, как и должна выглядеть церковь. А эти новые церкви… Боб их не понимал. Скамьи слишком белесые, световых фонарей слишком много. Такое ощущение, будто приходишь наслаждаться жизнью, а не скорбеть о своих тяжких грехах.
Зато в старой церкви, с красным деревом и мрамором, с темными дубовыми панелями, в церкви, где все дышит спокойным величием и суровой историей, он мог беспрепятственно погрузиться в мир своих упований и прегрешений.
Прихожане выстроились в очередь к причастию, а Боб остался стоять на коленях возле своего места на скамье. Рядом никого. Он был как остров.
Настала очередь полицейского Торреса: красавец-мужчина, чуть за сорок, начинающий полнеть. Он принял облатку на язык, а не в сложенную ковшиком ладонь. Тоже традиционалист.
Торрес, крестясь, повернулся и встретился взглядом с Бобом, прежде чем вернуться на свое место.
— Всем встать.
Боб перекрестился и встал. Ногой вернул на место подставку для колен.
Отец Риган воздел руки над паствой и закрыл глаза:
— Да благословит вас Господь и сохранит вас. Да просветит лицо свое на вас, и помилует вас, и даст вам мир. И благословение Бога Всемогущего, Отца и Сына и Святого Духа да снидет на вас и пребудет с вами. Аминь. Идите с миром, служба совершилась.
Боб выбрался из своего ряда. У выхода он обмакнул пальцы в чашу со святой водой, перекрестился. Торрес у соседней чаши сделал то же самое и молча кивнул ему, Боб ответил таким же кивком — дежурное приветствие двух примелькавшихся друг другу незнакомцев, — и оба в разные двери вышли на мороз.
Боб пришел в «Бар Кузена Марва» около полудня, он любил, когда в баре тихо. Можно спокойно обдумать неожиданно вставшую перед ним проблему — как быть со щенком.
Боб пришел в «Бар Кузена Марва» около полудня, он любил, когда в баре тихо. Можно спокойно обдумать неожиданно вставшую перед ним проблему — как быть со щенком.
Все по привычке называли Марва Кузеном Марвом, прозвище приклеилось к нему еще со школьных времен, почему — никто не помнил; но Бобу Марв действительно приходился двоюродным братом. По материнской линии.
В конце восьмидесятых — начале девяностых Кузен Марв верховодил местной бандой. Поначалу в нее входили ребята, которые получали навар, давая деньги в рост и вытряхивая из клиентов долги, но Кузен Марв никогда не воротил нос, если подворачивался случай заработать еще на чем-то, поскольку свято верил, что все яйца в одну корзину класть нельзя, иначе первым прогоришь, когда ветер вдруг переменится. Как динозавры, когда явился пещерный человек и придумал лук со стрелами, говорил он Бобу. Вот представь, говорил он, пещерные люди с безопасного расстояния осыпают их стрелами и все тираннозавры вязнут в нефтяных лужах. А ведь трагедию так легко было предотвратить.
Банда Марва была не самой крутой, не самой изворотливой, не самой удачливой в округе — отнюдь, — однако какое-то время они держались на плаву. Другие банды, правда, дышали им в затылок, но, за исключением одного вопиющего случая, сами они старались не прибегать к насилию. Довольно скоро пришлось принимать решение: либо прогнуться под тех, кто куда менее разборчив в средствах, либо драться. Они выбрали первый вариант.
Марв стал скупщиком краденого, барыгой, одним из лучших в городе, однако в криминальном мире это все равно что почтовый служащий в мире легальном — если тебе за тридцать, а ты подвизаешься в этой роли, ничего другого тебе не светит. Еще Марв держал тотализатор, но только выручка шла не ему, а отцу Човки, всем этим чеченцам, которые теперь владели его баром. То, что «Бар Кузена Марва» давно не принадлежит Кузену Марву, широко не афишировалось, хотя особенно и не скрывалось.
Для Боба это была перемена к лучшему — ему нравилось работать барменом, его тошнило от воспоминаний о бандитском прошлом. А вот Марв — Марв до сих пор ждал, что по алмазным рельсам к нему прикатит бриллиантовый поезд и увезет его в сияющую даль. Он научился прикидываться довольным жизнью. Но Боб знал, что кузена мучат те же мысли, какие мучат самого Боба: через какое дерьмо приходится переступать, если хочешь чего-то добиться. И все это паскудство хохочет тебе в лицо, когда от больших надежд остается один пшик: тот, кто добился успеха, может скрыть свое прошлое, но тот, кто ни черта не добился, барахтается в своем вонючем прошлом до конца жизни.
В тот день Марв пребывал в мрачном расположении духа, и Боб, пытаясь его развеселить, рассказал о своем приключении с собакой. Марв не особенно заинтересовался, но Боб не оставлял попыток. Он посыпал солью лед в переулке, Марв курил на ступеньке у задней двери.
— Смотри, чтоб везде было посыпано, — сказал Марв. — Не хватало, чтобы кто-нибудь из этих кабовердианцев[2] поскользнулся по дороге к мусорному баку.
— Каких еще кабовердианцев?
— Этих, из парикмахерской.
— Из маникюрного салона? Они вьетнамцы.
— Короче, я не хочу, чтобы кто-нибудь навернулся.
— Ты знаешь Надю Данн? — спросил Боб.
Марв помотал головой.
— Это у нее пока живет собака.
— Далась тебе эта собака!
— Непростое дело — воспитывать собаку, — сказал Боб, — учить ее всему. Это же такая ответственность.
Кузен Марв щелчком отправил окурок на землю.
— Слушай, это же не какой-то всеми забытый дальний родственник, который вдруг заявился к тебе на кресле-каталке в обнимку с калоприемником и объявил, что теперь будет жить у тебя. Это просто собака.
— Да, но… — Боб не мог подобрать слов, чтобы выразить то, что почувствовал, когда вынул из мусорного бака щенка и глянул ему в глаза. В первый раз, сколько Боб себя помнил, он почувствовал тогда, что играет заглавную роль в кино про собственную жизнь, а не просто сидит в последнем ряду и вместе со всеми смотрит на экран.
Кузен Марв потрепал его по плечу, придвинулся ближе, обдав табачной вонью, и повторил:
— Это. Просто. Собака. — И вернулся в бар.
Около трех часов через заднюю дверь вошел Анвар, один из подручных Човки, чтобы забрать вчерашнюю выручку. Ребята Човки припозднились с объездом своих точек, потому что накануне вечером бостонская полиция провела небольшой рейд — нагрянула в чеченский клуб и задержала до утра половину уличных барыг и «мешков». Анвар забрал пакет, который протянул ему Марв, и открыл бутылку «Стеллы Артуа». Выпил одним долгим, неспешным глотком, косясь на Марва и Боба презрительным взглядом. Допив, он рыгнул, поставил бутылку на стойку и вышел, не говоря ни слова, зажав под мышкой пакет с деньгами.
— Никакого уважения. — Марв убрал бутылку и вытер мокрый след, оставшийся на барной стойке. — Ты заметил?
Боб пожал плечами. Разумеется, он заметил, но что тут поделаешь?
— Так вот, этот щенок, — сказал он, чтобы разрядить атмосферу, — у него лапы размером с голову. Три коричневые, а одна белая, с такими мелкими пятнышками персикового цвета. А еще…
— Твоя животина умеет готовить? — спросил Марв. — Может в доме прибраться? Очнись, это просто собака!
— Ну да, но знаешь… — Боб уронил руки. Он не умел объяснить. — Знаешь, как бывает, когда день задался? Ну там, когда «Пэтс»[3] выигрывают, или вдруг получил больше, чем рассчитывал, или бифштекс тебе приготовили — пальчики оближешь, или… или просто тебе хорошо? Как будто… — Боб заметил, что снова жестикулирует, — хорошо, и все.
Марв кивнул, натянуто улыбнулся. И уткнулся в программу скачек.
Боб убирал рождественские украшения и в то же время обслуживал посетителей, однако после пяти бар начал заполняться, и скоро ему было уже не выйти из-за стойки. К этому времени должен был бы явиться Рарди, второй бармен, но он где-то застрял.
Бобу пришлось сделать два рейса, пока он обслужил дюжину парней, столпившихся перед мишенями для дротиков, — ребята работали на прокладке оптоволоконного кабеля в гостиницах, строящихся поблизости от морского порта. Он вернулся за стойку и увидел, что Марв как ни в чем не бывало почитывает «Геральд», привалившись к холодильнику для пива, хотя Боб едва поспевал и посетители начали проявлять недовольство, а один даже громко спросил, где там заблудился его «Будвайзер».
Боб отодвинул Марва в сторонку и потянулся к дверце холодильника, проворчав, что Рарди опаздывает. Как всегда. Боб, который никогда в жизни не опаздывал, подозревал, что у тех, кто опаздывает постоянно, внутри какая-то червоточина.
— Он здесь, — сказал Марв и мотнул головой.
Теперь и Боб увидел его. Рарди уже под тридцать, но на входе в ночной клуб у него до сих пор спрашивают удостоверение личности. Заговаривая на ходу с посетителями, он пробирался через толпу. В своей выцветшей флисовой куртке с капюшоном и потертых джинсах, в маленькой круглой шляпе на макушке, он всегда выглядит так, будто собирается участвовать в конкурсе поэтов или эстрадных юмористов. Правда, за пять лет знакомства с ним Боб успел убедиться, что Рарди начисто лишен художественного вкуса и чувства юмора.
— Приветик, — сказал Рарди, заходя за стойку. Он неспешно снял куртку. — Подкрепление прибыло. — Рарди хлопнул Боба по спине. — Повезло тебе, а?
Снаружи, на скованной морозом улице, мимо бара в третий раз за день проехали два брата, завернули в переулок, снова выехали на Мейн-стрит и направились прочь от бара, чтобы найти место для парковки и там нюхнуть еще по паре дорожек.
Звали их Эд и Брайан Фицджеральды. Старшего, толстяка Эда, все звали просто Фиц. Тощего как удочка Брайана все звали Брай. Но это если по отдельности, потому что, когда имели в виду обоих братьев, их называли Десяткой — уж очень они походили на цифру 10, если стояли бок о бок.
На заднем сиденье у Фица лежали лыжные маски, в багажнике — оружие. А в консоли между сиденьями Брай держал кокс. Брай не мог без кокса. Иначе черта с два он взял бы в руки оружие.
Они нашли уединенное местечко под скоростной магистралью. Отсюда был виден Пен-парк, весь в корках льда и снежных заплатах. Им было видно даже место, где когда-то стоял киноэкран для автомобилистов. За несколько лет до того, как его сняли, тут нашли забитую насмерть девушку — это убийство, самое громкое в этом районе, до сих пор не раскрыли. Фиц напомнил об этом брату, выкладывая дорожки на квадрате зеркального стекла, вынутого из бокового зеркала старой машины. Он нюхнул первым и передал зеркало и скатанную в трубочку пятерку брату.
Брай втянул в себя дорожку, а затем, даже не спросив, всосал еще одну.
— Ну, не знаю, — сказал Брай. За последнюю неделю он повторял эти слова так часто, что Фицу хотелось придушить его, если тот скажет еще раз. — Не знаю.