Но вернемся к незаконным детям, которых в те времена рождалось довольно-таки много. Столь много, что женщины жестоко травили себя, дабы вызвать выкидыш, а когда сие не удавалось, убивали младенцев. Пытаясь предотвратить такое повреждение общественных нравов, Петр 4 ноября 1715 года издал следующий указ: «В Москве и других городах при церквах, у которых пристойно, при оградах сделать гошпитали, в Москве мазанки, а в других городах деревянные, и избрать искусных жен для сохранения зазорных младенцев, которых жены и девки рождают беззаконно и стыда ради отметывают в разные места, от чего оные младенцы безгодно помирают, а иные от тех же, кои рождают, и умерщвляются. И для того объявить указ, чтобы таких младенцев в непристойные места не приметывали, но приносили бы к вышеозначенным гошпиталям и клали тайно в окно, через какое закрытие, дабы приносящих лица не видно было. А ежели такие незаконнорождающие явятся в умерщвлении тех младенцев, оные за такие злодейственные дела сами казнены будут смертью; и те гошпитали построить и кормить из губерний из неокладных прибылых доходов, а именно давать приставленным женщинам на год денег по три рубли да хлеба по полуосмине на месяц, а младенцам по три деньги на день».
Указ этот был весьма замечателен тем, что в нем Петр пошел против векового народного предубеждения против «зазорных младенцев». Прежде они оставались без всякого призрения, умерщвлялись родителями, умирали от голода и холода, заброшенные в непристойные места, либо их подбрасывали другим людям, при которых ребенок, если выживал и вырастал, становился рабом. Теперь у этих несчастных младенцев появилась возможность выжить, коли на то будет воля родивших их женщин. Конечно, Марья Гамильтон знала об этом, но, преследуемая стыдом, желая сохранить за собой имя честной девушки, не веря, что можно родить ребенка и сохранить сие в тайне, не убив его, она предпочла сделаться преступницей.
Да не только потому, что боялась позору от рождения «зазорного младенца». Она страшно боялась, что Иван Орлов бросит ее. Ей приходилось всячески изворачиваться и обихаживать своего любовника, чтобы он не изменял ей с другими красотками. Готовых к тому было множество, и в числе их находилась Авдотья Чернышова, которую сам Петр называл «бой-баба» за лихость нрава и поступков, которая тоже пользовалась его расположением и от которой он даже подцепил дурную болезнь. И болезнь та, само собой, принялась кочевать по всему двору, передаваясь от одного любострастника к другому самым естественным путем и способом.
Марья про это знала и ненавидела Авдотью всеми силами души. Она бы душу заложила, чтобы Иван навсегда отказался от этой разбитной бабенки, но любовник изменял ей… и Марье, которая была беременна и у которой постоянно с души воротило от всего на свете. А от шашней Ивана с Авдотьей делалось ей и вовсе тошнехонько, уж лучше бы и вовсе не жить. Страдая и мучаясь, гоняясь за Иваном, выслеживая его встречи с Авдотьею, скандаля с той и даже дирая ее за волосы (а также сама будучи дираема), она как-то незаметно пропустила сроки, во время которых можно было вытравить дитя без относительного ущерба для здоровья, и теперь каждый день приближал ее к позорным родам. Утягивалась она сверх всякой меры, этим только и могла обмануть окружающих, а мужчин к себе в ту пору не подпускала. На ее счастье, Петр уехал в Ревель, забрав с собою тех своих денщиков, которые раньше пользовались милостями Марьи, Орлов уехал тоже. Марья жила в летнем домике, запершись в своих комнатках и сказавшись больною. Она никого к себе не допускала и так искусно скрывала свое положение, что даже ближайшие ее прислужницы долгое время ни о чем не подозревали и были немало ошарашены, когда их госпожа вдруг принялась громко стонать, распустила все пояса и утяжки, которые стягивали ее живот, и служанки поняли, что они присутствуют при начинающихся родах.
– Что ж ты, Марья Даниловна, делаешь?! – в ужасе вскричала Катерина Терновская.
– Да я и сама не знаю, – отвечала роженица потерянно.
Между тем ребенок родился. Марья схватила его и придушила, не обращая внимания на плач Катерины, которая знай причитала свое:
– Что ж ты, Марья Даниловна, делаешь?
– Молчи, – стонала Марья, вряд ли соображающая вполне, что творит. – Молчи, дьявол ли тебя спрашивает?
Слегка собравшись с силами и закончив свое ужасное дело, Марья обернула мертвого ребенка в полотенце и сунула сверток Катерине:
– Возьми его, отнеси куда-нибудь да брось.
– Нет, не смею я! – отвечала трясущаяся служанка.
– Когда ты не возьмешь, – сказала Марья, – то призови своего мужа.
Был уже поздний час ночи. Марья, измученная душевно и телесно, упала на кровать. Сон сморил ее, но то был неспокойный сон. Так же, в полузабытьи, дремала и Катерина. С трудом дождались утра, Катерина пошла и привела к Марье своего мужа, первого конюха Василия Семенова.
Марья поднесла ему водку, а потом подала завернутого в куль мертвого ребенка и велела выбросить в укромное место.
И Катерина, и Василий были крепко преданы доброй, щедрой на подарки, но несчастливой девушке, поэтому повиновались беспрекословно. Однако в хитром деле сокрытия улик они были не искушены, поэтому концы в воду так, как оно следовало бы, спрятать не смогли.
Через два или три дня приехал из Ревеля Орлов и застал любовницу едва живой.
– Что с тобой сделалось? – спросил он испуганно – никогда не видел Марью такой изможденной.
– Да чуть было не уходилась, – ответила она со слабой улыбкой. – Вдруг схватило: сидела я у девок, они после насилу меня в мои палаты привели, и тут вдруг как хлынуло из меня ведром…
Орлов поверил.
Между тем при дворе между денщиками, фрейлинами, служанками, придворными дамами ходили слухи, которые тревожили Марью. Говорили, будто в Летнем саду у фонтана в зарослях нашли мертвого подкидыша. Кто говорил, что это дитя Гамильтон (все-таки приметили люди ее полноту, а потом внезапное похудение!), кто обвинял других фрейлин, которые блудодействовали направо и налево, только лучше умели таить шило в мешке. Орлов, слушая сплетни, которые порочили его любовницу, взбесился и устроил ей допрос с пристрастием:
– Как это на тебя говорят, что ты родила и ребенка убила?!
Та стала плакать и клясться:
– Разве бы я тебе о таком деле не сказала?!
– А почему ж все вокруг твердят, будто ребенок, найденный у фонтана, – твой?
Марья вновь стала плакать и божиться, но сомнение не ушло с лица Орлова, и Марья опасалась, что любовник ей не поверил. По этой причине или по другой, но он начал все более от нее отдаляться. И опять возобновилась его связь с генерал-майоршей Авдотьей Чернышовой…
Замученная ревностью, Марья решила погубить свою соперницу сплетней. Подобные придворные интриги так часто удавались другим, почему ж не удадутся и ей? Она задумала напугать Орлова и тем отвадить от Авдотьи. Он хоть был удалой любовник, но большим умом не отличался, так что Марья рассчитывала с успехом заморочить ему голову. И вот как-то утром, когда Орлов пил у Марьи кофе, та потребовала с него сохранения строжайшей тайны и стала говорить:
– Сказывала мне сама государыня-царица о том, что один денщик говорил с Авдотьей о ней, о царице: кушает-де она воск, оттого у нее на лице угри.
Орлов со страхом и любопытством начал спрашивать, кто ж такой денщик, решившийся на столь ужасное преступление. Марья никого не называла.
Затем Орлов отбыл по служебному поручению.
Довольная началом интриги, Марья решила пойти дальше и, всеми силами желая выкопать своей сопернице яму поглубже, принялась рассказывать княгине Прозоровской и многим другим при дворе, что о страсти царицыной есть воск и об угрях, на ее лице от того происходящих, говорили Чернышова с Орловым. Она-то, бедняжка, надеялась, что Орлов испугается возникших слухов (как-никак оскорблением ее императорского величества от них веяло!) и более с Авдотьей встречаться не станет.
Орлов воротился и попал в бушующий костер сплетен, главным топливом для которого был, оказывается, он сам. Денщик перепугался до потери рассудка. Оказывается, государыня считает его виновным! Надобно немедля оправдаться, и он тут же бросился к императрице, пал к ее ногам и принялся уверять, что никогда ничего не говорил ни о воске, ни об угрях.
Катерина вытаращила глаза. Оказывается, сплетня, которая была на устах у всего двора, не дошла до нее! Однако она сочла себя оскорбленной тем, что все вокруг, оказывается, обсуждают угри, которые и в самом деле ей ужасно досаждали, и призвала первую виновницу, пустившую слух: Марью Гамильтон.
Та сперва запиралась, но когда Катерина пустила в ход кулаки (она вообще, при всем своем покладистом и веселом нраве, была вспыльчива и драчлива), Марья повинилась во всем.
Та сперва запиралась, но когда Катерина пустила в ход кулаки (она вообще, при всем своем покладистом и веселом нраве, была вспыльчива и драчлива), Марья повинилась во всем.
Ее немедленно заточили в камеру Петропавловской крепости, но, вполне возможно, Катерина скоро отошла бы и простила красавицу, которая только из ревности сама себе вырыла яму. Но случилось так, что комнату Марьи обыскали и нашли вещи – украшения и кое-что из платья, которые Катерина с изумлением признала своими.
Петр, надо сказать, только-только вернулся из Москвы, где заканчивались расследование и казни по делу царевича Алексея. Он еще был опьянен количеством пролитой крови, рука его еще самопроизвольно подергивалась, норовя подписывать новые и новые смертные приговоры, а в голосе еще раскатывались грозные басы. Поэтому допросы Марьи велись весьма сурово, с острасткою. Она не запиралась в воровстве, более того – когда кто-то высказал утихшее было подозрение: не ее ли тот младенец, который был найден мертвый в Летнем саду? – повинилась и в этом.
Привели на допрос Катерину Терновскую. Она, рыдая и виновато глядя на госпожу, поведала о той ночи, когда Марья родила ребенка, убила его и повелела Катерине его спрятать…
Марья признала, что обвинение верное. Она не запиралась ни в чем! Однако Петр накинулся на нее с яростью неописуемой. Даже судьи удивились: зачем подвергать пыткам преступницу, которая ни в чем не собирается запираться? Конечно, с приказом они спорить не стали – Марью вздернули на виску, дали плетей. И добились-таки искомых подробностей! К признаниям Марьи прибавились клятвы в том, что в убийстве и краже она виновна, но никто, кроме служанки Терновской, об том не знал, и Иван Орлов, любовник ее, об сем не ведал.
Орлов это с готовностью подтвердил, а также добавил, что вообще никакой особенной охоты у него до Марьи не было, а жил он с нею, лишь повинуясь ее мольбам. И в том, что Марья содеяла, его дело – сторона.
Ну что ж, признательные показания были получены, настало время суда. И по законам петровского времени, и по законам предшествующей эпохи, по «Уложению» царя Алексея Михайловича, за убийство незаконных детей полагалась смертная казнь. И Марье другой дороги не было, кроме как на эшафот.
И тут Катерина спохватилась. Ей уже давно было жалко злосчастную камер-фрейлину (императрица знала, что бедняжке всего лишь не посчастливилось, ей просто не сошло с рук то, что сходило другим!), к тому же за Марью били челом ее родственники и свойственники, поэтому она решила просить Петра о снисхождении, причем почти не сомневалась в успехе. Однако, к изумлению своему, наткнулась на яростное сопротивление.
Тогда Катерина привлекла в помощь любимую невестку Петра, царицу Прасковью Федоровну, которой, как говорили, он ни в чем никогда не отказывал и отказать не сможет. Не раз случалось, что она просила кому-то милости – и уговаривала царя, который подписывал просьбы о помиловании.
Петр был в духе и выслушал невесткино челобитье терпеливо, выслушал также поддержавших ее Брюса, Апраксина, Толстого. А потом сказал, что не может помиловать Марью ни по закону Божьему, ни по закону человечьему. Ему робко пытались напомнить, что Марья уже год была в заключении, четыре месяца – в кандалах, подвергалась пыткам, но Петр ответствовал, что должен неуклонно выполнить закон.
Сподвижники его, которые не единожды видели, как зверски он нарушал все законы, а порою создавал новые, чтобы оправдать свои действия, как частенько он вообще действовал и без всякого оправдания, были поражены такой настойчивостью и холодностью Петра к судьбе женщины. Более того – бывшей любовницы!
Эти опытные, много пожившие люди обменялись быстрыми взглядами, и в голове каждого мелькнул ответ на вопрос, почему столь упрям оказался Петр. Ответ заключался в одном слове, но никто не осмелился произнести его вслух. Да и нужды в том не было.
Теперь оставалось только ждать казни.
* * *Зеркало колебалось, дрожало. Дрожало и лицо, в нем отраженное. Зеркалом служила темная вода в кадке. Вокруг царил полумрак, и отражение казалось загадочным и удивительно красивым. Не было видно теней, залегших под глазами от многодневных страданий, впалых от недоедания щек, потемневших от обильных слез век. И узнице показалось, что красота, утраченная в заточении, вернулась к ней. А уж когда она туго-натуго заплела в косы темные волосы, когда надела белое платье, украшенное черными лентами (по просьбе узницы ей нарочно принесли это платье, так и висевшее в ее комнате во дворце со времени ареста), когда светлый отблеск белого шелка озарил ее измученное лицо, ей показалось, что красоты такой вовсе не видывал мир и что государь, конечно, не останется к ней нечувствителен. Сердце его дрогнет, он вспомнит… Он вспомнит и смилуется над несчастной преступницей!
О да, конечно, она совершила тяжкий грех… вернее, она совершила много тяжких грехов. Только она не одна такая великая грешница. Просто ей не повезло – она попалась. А другие умудряются вершить свои тайные делишки шито-крыто, и если даже кто-то о чем-то догадывается, в точности-то никто и ничего не знает. А она попалась по глупости, по слабости… И теперь ей предстоит держать ответ.
Но ведь даже в Писании сказано: «Кто без греха – пусть бросит камень!» А кто без греха? Сам государь? Но разве он не убил собственного сына так же, как это сделала узница? И убил он несчастного царевича Алексея якобы ради государства, на самом же деле – ради себя и своей жизни, которую, конечно, не помиловал бы Алексей, кабы добрался до власти. Ну так и она, несчастная преступница, девка Марья Гаментова, чьей голове назначено сегодня быть отделенной от тела, совершила смертоубийство, и даже не одно, ради себя и своей жизни. Чем же она отличается от Петра? Почему он живет и царствует, а она обречена умереть?
Нет, это несправедливо. Государь не сможет совершить такую страшную несправедливость – тем более по отношению к ней… Ведь он любил ее! Он не просто брал ее к себе в постель, а истинно любил, пусть недолго, но очень сильно, страстно, и она ни от кого не слышала таких горячих, таких безумных слов, как от государя. Не слышала даже от Ивана, зато сама наговорила Ивану жарких слов несчетно, потому что… потому что любила его больше собственной жизни!
Заскрежетало железо – узница вздрогнула. С двери снимали засов.
– Выходи! – послышался голос стражника.
Ну вот, уже…
Она пошла не чуя ног, и это было так чудну – ступать, земли не ощущая, что она все время боялась упасть, и подбирала подол, и глядела на ноги – да при ней ли они еще, может, отсохли от ужаса, от смертного ужаса, который владел всем ее существом?.. И она не помнила, как вывели ее на Троицкую площадь близ Петропавловской крепости. Очнулась только, когда сырой ветер коснулся лица. Утро было туманное.
Она огляделась. Близ крепости собралась толпа народу, привычного к казням и жаждущего нового душераздирающего, будоражащего зрелища. Боже, ни одного сожалеющего лица! Одно любопытство… Ну, спасибо, что нет хотя бы осуждения, не слышно криков и проклятий. А в некоторых мужских глазах она прочла даже неприкрытое восхищение своей красотой. И снова зашлось в судорожной надежде сердце…
Ее подняли на эшафот. У подножия возились с какой-то простоволосой бабой, которая на помост восходить не желала. Она с некоторым изумлением узнала Катерину, свою бывшую прислужницу. Ох, как плачет, бедная, да что проку?
А это кто? Ведут какого-то мужчину… Иван! Да, Иван! Неужели выпадет им такое счастье – умереть в единую минуту, рядом умереть?
Но он не глядит. Лицо его бледно, испуганно, нет в нем ни тени памяти о минувшей любви.
И даже если умрут они одновременно, все равно умирать ей – в одиночестве!
Ибо мужчина слаб перед смертным страхом, а женщине дарует силы любовь.
Солдаты окружали площадь, наблюдая за порядком. Вторым рядом оцепления стояли шесты с насаженными на них полусгнившими головами. Это были головы казненных по делу о заговоре государева сына царевича Алексея. Заговорщиков обезглавили 8 декабря, сегодня 14 марта… Конечно, головы выглядят ужасно!
Неужели и ее прекрасная голова будет вот так же насажена на кол, вот так же покроется трупной зеленью, поползет по нежным щекам разложение, ощерится рот в последней улыбке, проглянут сквозь сгнившую плоть кости черепа? А волосы ее станут еще длиннее… говорят же, что у трупов волосы растут…
«Господи! Господи, избавь меня от этого! – взмолилась она с такой страстью, с какой, кажется, никогда еще в жизни не молила ни о чем… даже о любви Ивана не просила так истово. – Господи, только не это! Не попусти, чтобы голова моя сгнила на колу… Не попусти, Господи!»
Дыхание зашлось…
Зеваки близко подступили к эшафоту. Откуда-то закричали, что едет государь.