– Благодарствуйте, получил приказания от вашей милости, только – если позволите, конечно, если сочтете правильным, – я бы сначала другое место подыскал для Мешхеди Асгара, ведь после этой неприятности им с женой, наверно, лучше будет поселиться в другом месте. Я сам, ваша милость, уже несколько времени отдельно проживаю. Конечно, ваша милость, была бы возможность, так я бы поместил их у себя, но, согласитесь, это в некоторой степени сложно, опять же и с родительницей сложности имеются. Приказание вашей милости я нижайше…
– Так где они сейчас? – перебил его отец.
– Кто, осмелюсь спросить?
– Мешхеди Асгар и его жена.
– Как я уже докладывал вашей милости, сегодня или же завтра ваш покорный слуга найдет…
Снова не дав ему договорить, отец закричал:
– А сейчас-то он где?
– Как я уже докладывал… – повторил Аббас.
– А жена?
– Жена пока дома. Тут свои сложности, потому как, ваша милость, матушка с отцом у меня люди тоже старые, немощные; как место подыщем, сразу и перевезем.
– Кого? – устало спросил отец.
– Мешхеди Асгара.
– Значит, он еще в богадельне?
– Так, ваша милость, – засуетился Аббас, – ведь квартиру не нашли пока. Но я сразу дал нужные указания – чтоб, Боже упаси, не под самой крышей. Они, осмелюсь доложить, в нашем-то доме из-за этих ступенек намучились – что там говорить, состарились, бедные, вашей милости известно, конечно, а по лестнице вверх-вниз ходить – нелегко это…
Отец оборвал его и, словно проверяя, правильно ли понял, повторил:
– Так, значит, он все еще там? Аббас согласно кивнул.
– А жена?
– Я как раз по пятницам родителей навещаю. Тетушка все по-прежнему. Ваши драгоценные подарки я завтра же ей вручу.
Потом ему дали чаю и он ушел. На этот раз никто не испугался, не восклицал: «Нет Бога, кроме Аллаха», не приходил в ужас, не плакал. Миновала всего неделя. Балиг знал, что говорил.
* * *
Под вечер мама собрала еду, чтобы послать в дом дядюшки: халву, похлебку, тушеное мясо с пловом – все, что от обеда осталось. Сложила судки в большую кастрюлю и подала ее Джафару:
– Тетушке от всех от нас привет передай, спроси, как здоровье, скажи, дядюшка в субботу непременно домой вернется.
– Я тоже с ним пойду, – сказал я.
Меня похвалили за доброту и отзывчивость, но про себя я знал, что дело в другом. Мне просто было стыдно – зачем я тогда дядюшку обругал?
Уже смеркалось, когда мы постучали в дверь. Вокруг стояла страшная вонь. Мы ждали. Проулок был покрыт слоем жидкой грязи. Стены домов покосились. Из щелей между кирпичами торчали полоски старых, заплесневелых лепешек и обрывки страниц Корана. Их положили туда, чтобы уберечь от осквернения. Мы снова постучали в дверь. Запах был нестерпимый. Наконец скрипнул засов, дверь открылась, мы сказали, к кому мы, вошли в темную прихожую и, пока коридор не вывел нас во двор, почти ничего не видели. Дальше все было знакомо. Мы поднялись по лестнице наверх, позвали: «Тетушка!» Никто не откликнулся. Тогда мы постучали и вошли в комнату.
Сумерки казались там еще гуще. Тетушка неподвижно сидела на тюфяке, опершись о стену у входа в чулан, и молчала. Мы подумали, что она не видит нас и, наверно, дремлет. Но она шевельнулась, словно пытаясь разглядеть, кто пришел. Может, просто не узнавала нас в темноте? Я подал голос:
– Тетушка! Здравствуй, тетушка!
– Темно, – сказал Джафар.
– Зажги лампу!
– Я не знаю…
Не договорив, Джафар стал искать лампу. Он пошарил рукой в нише и сказал, что ничего не видно, спички нужны. Затем он поставил кастрюлю в угол, вышел из комнаты и спустился вниз. Я подошел поближе к тетушке. Она не говорила ни слова.
– Тетушка, хорошая, это я, здравствуй, я это, Парвиз.
В ответ раздавались мерные хрипы. Пахло гнилью, сырыми лежалыми тряпками.
– Сейчас зажжем лампу, мы тебе поужинать принесли. Ты не замерзла?
Она продолжала молчать. Стало совсем темно.
Я больше не мог разглядеть ее глаз и присел на корточки около тюфяка. Она словно заметила меня наконец, медленно повернула ко мне голову. На лестнице послышались шаги – Джафар возвращался не один. В комнату проник свет.
Джафар принес лампу. С ним вошли старик со старухой – хозяева дома. Они почтительно поздоровались со мной и молча замерли. Я посмотрел на тетушку. Она сидела неподвижно, не глядя на нас, и тяжело дышала. Но мне показалось, она нас видит.
– Здравствуй, тетушка, теперь признала наконец? – спросил я.
Джафар поставил лампу в нишу.
– Ну как голуби, не забывают тебя?
Джафар окликнул стариков:
– Пожалуйте сюда.
Они все еще стояли в дверях. Я повернулся к ним:
– Проходите.
Они постояли, посмотрели, потом прошли вперед и уселись.
– Тетушка, все будет хорошо, дядюшка возвращается, – сказал я.
Она только хрипло, со свистом, дышала.
– Может, это она от удивления? – предположил Джафар. Потом спросил у старухи: – Давно она так?
Ответил старик:
– Давно, милок.
– Вот как дядюшка ушел, – вмешалась старуха, – несчастная одна осталась, так почитай, совсем занемогла.
– Она, страдалица, и всегда была хворая, – добавил старик.
– А когда ей совсем плохо стало? – спросил я.
– С тех пор как дядюшка ушел, – повторила старуха. А ее муж пояснил:
– С месяц уже, дней сорок.
– Что ты, родненький, какой месяц, куда больше, – заспорила старуха.
– Но ведь дядюшку Мешхеди неделю назад забрали! – возразил я.
– Как неделю? – удивилась старуха.
– Нам так сказали.
– Аббас-ага неделю назад известил нашего хозяина, – подтвердил Джафар.
– Аббасу-то откуда знать – небось сам месяца три здесь не был, – недружелюбно, с упреком, упирая на «три», проговорил старик.
Джафар достал из кастрюли софре.
– Мы ведь, милок, ему сразу сообщили.
– А он только в четверг, неделю назад, пришел к нам и рассказал, – повторил я.
Джафар вынул лепешки, расстелил софре, положил лепешки с краю:
– Тетушка, теперь иди-ка поешь.
– Тетушка, иди садись к софре, – позвал я.
Она не шевельнулась. Сидела, привалившись к стене, и тяжело дышала.
– Хочешь, я тебе подам? – предложил я. Старик все твердил:
– Мы ему сразу дали знать. Джафар сказал:
– Пожалуйте и вы, – и указал обоим на софре.
– Она не может встать, сам видишь. Тарелка нужна, – обратился я к Джафару.
– Не захватили.
Он отсыпал часть риса из кастрюли в судок из-под хлеба, рукой положил сверху немного тушеного мяса, а кастрюлю с остатками еды поставил на софре перед стариками:
– Отведайте, пожалуйста, тут не Бог весть что, самая малость.
Я протянул тетушке судок. Она так и не шевельнулась.
– Не берет, – протянул я растерянно. – Джафар, она не берет.
Я смотрел на Джафара, а он – на тетушку. Те двое ели, жадно, руками. Я наклонился к тетушке и попытался сам положить ей в рот щепотку риса. Она почувствовала вкус еды, встрепенулась, вроде бы стала жевать – нет, мне все показалось. Рисинки посыпались, покатились по уголкам рта, попадали на пол.
– Джафар, без ложки ничего не получается.
– Брось, Парвиз-хан, ложка ей не нужна. Захочет – сама поест.
Он говорил не думая, просто чтобы что-нибудь сказать. – У нее руки отнялись, разве не видишь?
– Ложка ей не нужна, – повторил он.
Я повернулся к старику:
– А как тетушка обычно-то ест?
Я плохо соображал, о чем спрашиваю.
– Раньше ей Зинат помогала. Похлебку давала, иногда кашу.
– И мы ведь похлебку принесли, – вспомнил я. – Джафар, давай похлебку.
– Я ложку забыл, – отозвался он, потом все-таки встал, огляделся кругом и, не увидев никакой посуды, спросил у старухи: – В чулане, что ли?
– Может, около хауза, – предположила она.
– Кто это – Зинат? – сказал я.
И подумал – нас тут четверо, а мы не можем накормить бедную старушку. Не знаем, что делать, вот и ищем, на кого бы это переложить. Те двое все ели. Старик сворачивал лепешку трубочкой, зачерпывал ею похлебку и выливал себе в рот, потом зачерпывал снова – и так, пока лепешка не размякала.
Старуха на минуту перестала жевать:
– Зинат, с вашего позволения, – это сестра Аббаса.
– А сейчас она где? Старики переглянулись.
– Если тут, – продолжал я, – пускай придет, накормит ее. Тут она?
– По четвергам она вечерами ходит поклониться к гробнице Шаха Мир Али Хамзы, – объяснил старик.
– Парвиз-хан, я спущусь, ложку поищу, – сказал мне Джафар, встал и вышел из комнаты.
Снизу донеслось: «Если не трудно, сестрица». Я посмотрел на жующих стариков и тихо сказал:
– Как же быть?
Кого я спросил? Зачем? Мне показалось, что спрашивал кто-то другой, а я должен знать ответ. Джафар внизу говорил: «Если нетрудно, сестрица, загляните туда». Старик сказал:
– Боится.
Старуха посмотрела на него. Оба жевали.
– Да не боится она, просто не видит нас толком, – возразил я.
– По четвергам она вечерами ходит поклониться к гробнице Шаха Мир Али Хамзы, – объяснил старик.
– Парвиз-хан, я спущусь, ложку поищу, – сказал мне Джафар, встал и вышел из комнаты.
Снизу донеслось: «Если не трудно, сестрица». Я посмотрел на жующих стариков и тихо сказал:
– Как же быть?
Кого я спросил? Зачем? Мне показалось, что спрашивал кто-то другой, а я должен знать ответ. Джафар внизу говорил: «Если нетрудно, сестрица, загляните туда». Старик сказал:
– Боится.
Старуха посмотрела на него. Оба жевали.
– Да не боится она, просто не видит нас толком, – возразил я.
Старик показал на тетушку:
– Вот ее боится, не придет. Она молиться пойдет. На лестнице послышались шаги. Джафар вошел вместе
с женщиной, которая впустила нас в дом. Она остановилась на пороге:
– Бедняжка, ей-Богу, больше-то из моих рук не берет. С той поры, как он вернулся, даже и не глядит на меня.
– Джафар, ложку принес? – спросил я. Он обратился к женщине:
– Теперь уж вы ее покормите, сестрица.
– Сегпоказалось. Рисинки посыпались, покатились по уголкам рта, попадали на пол.
– Джафар, без ложки ничего не получается.
– Брось, Парвиз-хан, ложка ей не нужна. Захочет – сама поест.
Он говорил не думая, просто чтобы что-нибудь сказать. – У нее руки отнялись, разве не видишь?
– Ложка ей не нужна, – повторил он. Я повернулся к старику:
– А как тетушка обычно-то ест?
Я плохо соображал, о чем спрашиваю.
– Раньше ей Зинат помогала. Похлебку давала, иногда кашу.
– И мы ведь похлебку принесли, – вспомнил я. – Джафар, давай похлебку.
– Я ложку забыл, – отозвался он, потом все-таки встал, огляделся кругом и, не увидев никакой посуды, спросил у старухи: – В чулане, что ли?
– Может, около хауза, – предположила она.
– Кто это – Зинат? – сказал я.
И подумал – нас тут четверо, а мы не можем накормить бедную старушку. Не знаем, что делать, вот и ищем, на кого бы это переложить. Те двое все ели. Старик сворачивал лепешку трубочкой, зачерпывал ею похлебку и выливал себе в рот, потом зачерпывал снова – и так, пока лепешка не размякала.
Старуха на минуту перестала жевать:
– Зинат, с вашего позволения, – это сестра Аббаса.
– А сейчас она где?
Старики переглянулись.
– Если тут, – продолжал я, – пускай придет, накормит ее. Тут она?
– По четвергам она вечерами ходит поклониться к гробнице Шаха Мир Али Хамзы, – объяснил старик.
– Парвиз-хан, я спущусь, ложку поищу, – сказал мне Джафар, встал и вышел из комнаты.
Снизу донеслось: «Если не трудно, сестрица». Я посмотрел на жующих стариков и тихо сказал:
– Как же быть?
Кого я спросил? Зачем? Мне показалось, что спрашивал кто-то другой, а я должен знать ответ. Джафар внизу говорил: «Если нетрудно, сестрица, загляните туда». Старик сказал:
– Боится.
Старуха посмотрела на него. Оба жевали.
– Да не боится она, просто не видит нас толком, – возразил я.
Старик показал на тетушку:
– Вот ее боится, не придет. Она молиться пойдет.
На лестнице послышались шаги. Джафар вошел вместе с женщиной, которая впустила нас в дом. Она остановилась на пороге:
– Бедняжка, ей-Богу, больше-то из моих рук не берет. С той поры, как он вернулся, даже и не глядит на меня.
– Джафар, ложку принес? – спросил я.
Он обратился к женщине:
– Теперь уж вы ее покормите, сестрица.
– Сегодня третий день, как ей хуже, – сказала женщина.
Я спросил:
– Она что-нибудь ела за это время?
– Я не знаю. Пока дядюшки не было, ела помаленьку; а как он объявился, бедняжка вроде испугалась. Я больше к ним не ходила, так что не знаю.
Подошел Джафар с ложкой, присел на корточки подле тетушки.
– Помешалась она, бедная, – продолжала женщина, – уж лучше бы он не возвращался. Когда он пропал, ей хуже стало, но не так, как теперь.
– О чем вы?
Я ничего не понимал. Джафар сказал:
– Парвиз-хан, подай сюда похлебку, если не трудно.
Женщина говорила:
– Может, она уж не чаяла мужа увидеть, разволновалась. И прежде хворая была, а как он вернулся, совсем слегла. Уж я и так и сяк, бывало, до смерти вымотаюсь, чтоб вот столечко поела. А тут еще Мешхеди сказал: она умерла.
– Кто? – спросил я, недоумевая.
Женщина посмотрела на меня:
– Парвиз-хан, никак это вы?
Я кивнул головой.
– Вы меня помните? Вы когда-то вместе с ним сюда часто приходили.
– Дядюшка только к субботе вернется, – сказал я.
– Мешхеди Асгар?
Я опять кивнул.
– В субботу? Как в субботу?
– Сегодня уже поздно было, а завтра – выходной день.
– Я что-то не пойму, – сказала женщина. Джафар наклонился за судком с похлебкой. В судке
было пусто. Халва, похлебка и мясо бесследно исчезли. Осталось лишь чуточку риса и немного хлеба. Джафар с негодованием посмотрел на стариков. Упрекать их было бессмысленно.
– Разомни рис с остатками мяса, – предложил я.
Джафар покачал головой – мол, гляди-ка, что за люди оказались, Бога не боятся.
– Я все-таки не поняла, – повторила женщина. Джафар не выдержал:
– Да как же это? Она голодная! Еле дышит, несчастная. Кто так делает? – Он сердито швырнул пустой судок на софре и докончил: – На что мне теперь ложка, горло ей смотреть?
– Я не поняла, – не унималась женщина.
– И ты еще тут, – в сердцах сказал Джафар, – не понимаешь – и ладно.
Женщина снова обратилась ко мне, словно хотела договорить:
– …Вы про дядюшку сказали, что он в субботу придет?
Джафар встал:
– Парвиз-хан, я сейчас.
– Она, бедная, есть хочет, – прошептал ему я, – погляди!
Тетушка сидела, по-прежнему привалившись к стене, с трудом дышала, молчала и смотрела невидящим взглядом. Старик негромко сказал:
– У нас есть луковый суп.
Джафар, не обращая на него внимания, ушел вниз по лестнице. Я видел, что женщина все еще ждет ответа, и сказал:
– Аббас-ага договорился, он будет поручителем.
– Его что же, снова забрали? – растерянно спросила женщина.
Я взглянул на нее, собираясь сказать: «А разве вы не знаете?» Но вспомнил, что Джафара нет, и промолчал.
– Опять забрали, второй раз? Он же сегодня днем ушел, сказал, пойду, мол, сообщу аге, что хоронить надо. Это когда он сказал, что она умерла.
– Кто ушел? Кого хоронить?
– Это около полудня было, он стал говорить, что она умерла.
Женщина указала на тетушку.
– Говорит – умерла она, тетушка то есть. Мне, мол, надо агу известить, чтоб похоронили. Агу – того самого, что поручился, вызволил его из богадельни. Я и поверила. Напугалась, но покойницу-то одну оставлять грех, без Корана да без молитвы. Он за дверь, а я наверх поднялась, смотрю: она и не умерла вовсе, сидит, все такая же. Перепугалась я, вот уж когда перепугалась. Перед настоящей покойницей так бы не испугалась. Страшно стало. Но, гляжу, и то правда, она вроде как покойница, не шевелится вовсе. Он и решил, что старушка померла или вот-вот помрет, ушел, чтоб конца ее не видеть.
Я слушал, не перебивая, и почти ничего не понимал. Слышалось сопение тетушки и потрескивание керосина в лампе. Старуха встала.
– Уходишь? – спросил старик.
– А ты разве не идешь?
Он тоже встал и пошел. Женщина крикнула:
– Забери лампу!
Старик вернулся, взял с полки свою лампу. Потом они ушли.
– Но ведь жива, сам видишь, – сказала женщина. Я опять посмотрел на тетушку.
– На этот раз его так просто не выпустят. Сегодня четверг, а он в понедельник под вечер пришел. Почти три дня дома был. Когда его забрали?
Я ничего не ответил.
– Небось когда домой возвращался. Утром-то, около полудня это было, все плакал, бедный старик, убивался. Подошел к моей двери и говорит, мол, все, Зинат-ханум, скончалась она, ты смотри, сразу-то, как войдешь, не пугайся. Я пойду попробую, может, ага чем поможет, пришлет кого-нибудь, чтоб на кладбище отнесли, – он про того агу говорил, что поручился за него. Говорил, что незнакомый вовсе, хотя, может, это он и про вас, про батюшку вашего, откуда мне знать. Я посочувствовала ему, говорю, мол, бедная тетушка. Тогда он грустно так сказал: «Все ж таки не одна померла, есть кому глаза закрыть. А как сам помру? Теперь-то, благодаренье Богу, я здесь, в последний раз о ней позабочусь. А вот помру, охо-хо, одному Богу известно, кто обо мне подумает. Захочет ли кто доброе дело сделать, земле меня предать? Одно меня к жизни привязывало, а теперь и это оборвалось». Я ему говорю, дескать, ты эти речи брось, Мешхеди. От смерти не уйдешь, оно конечно, но, Бог даст, поживешь еще. Нет, говорит, я только ради нее жил, мы ведь с ней как один человек. И так он, несчастный, печалился, словно она и впрямь умерла – а теперь, гляди-ка, сидит, на нас смотрит. А старик, бедняга, так плакал, мол, все, Зинат-ханум, кончилась она. Ох, горе. Я теперь вот тоже думаю, может, это и хорошо, когда совсем одна, кругом одна. И самой оплакивать некого, и помрешь – никто не заплачет. Так оно лучше.