– Его нет дома, – ответил мне приятный глубокий голос с заметным неаполитанским выговором.
– Я знаю. Он сказал мне, что уйдет. И что я смогу подождать его здесь.
– Вы испанка?
– Да. Как и он, – и изобразила соответствующую обстоятельствам улыбку. – Мы были с ним вместе в ту ночь. С горбунчиками.
Зеленые глаза еще несколько секунд всматривались в меня через окошечко. Потом щелкнула щеколда, и дверь открылась.
– Проходите, пожалуйста.
– Спасибо.
Я шагнула в просторную полутемную прихожую, соединенную с маленькой гостиной с балконом, смотревшим на улицу. Я ожидала увидеть студию художника, заваленную холстами и красками, и сильно удивилась – комната была самая обычная, скромно обставленная. На спинке и подлокотниках дивана с обивкой цвета палой листвы лежали вязаные крючком салфеточки. По стенам висели семейные фотографии в рамочках и единственная картина – весьма посредственный пейзаж, представлявший оленей на водопое у ручья под деревьями, сквозь листву которых пробивались лучи пурпурного солнца. Убранство довершали люстра с керамическими колпаками в виде тюльпанов, аляповатая Мадонна (одна из многих сотен здешних разновидностей) над вазой с цветами, буфет со статуэтками из Каподимонте, набор металлических и фарфоровых наперстков и еще какие-то фотографии. У окна высился огромный телевизор с DVD-плеером. Кроме пары снимков, запечатлевших Снайпера рядом с хозяйкой, следов его присутствия не обнаружилось.
– Хотите чаю или кофе?
– Нет, спасибо, сейчас ничего.
– Может быть, воды?
Я улыбнулась ей успокаивающе. Лучшей своей светской улыбкой.
– Тоже не хочу. Спасибо.
Она по-прежнему стояла передо мной в легкой растерянности. Думаю, соображала, как со мной и ко мне обращаться. Кто я и зачем пришла. Она даже в сандалиях на плоской подошве была чуть выше меня ростом и в самом деле очень хороша фигурой и лицом. Когда она двигалась по комнате, легкое светлое платье, оставлявшее на виду руки от плеч и ноги до колен, сильно обтягивало бедра – завидной, надо сказать, крутизны. На ногтях я заметила лак, но руки были невыхоленные. Держалась она спокойно, естественно и непринужденно. И от нее исходило умиротворение, будто излучаемое ее глазами, которые оставались светлыми, даже когда лицо было в тени. Сейчас, впрочем, смотрели они довольно мрачно.
– Он вас не предупредил? – с деланым удивлением осведомилась я.
Она качнула головой, улыбнувшись с легким оттенком извинения. Потом мягким движением левой руки с дешевыми часиками и тонкой золотой цепочкой на запястье обозначила предложение сесть. С другой цепочки – на шее – свисало маленькое распятие, тоже золотое. Я опустилась на диван, а она еще мгновение постояла в нерешительности, а потом села в кресло напротив, по другую сторону стеклянного столика, на котором лежали стопка таблоидов и полдюжины маленьких и никчемных пепельниц из посеребренного олова. Ножки у нее восхитительные, не могла не отметить я. Полные, но плотные и крепкие, как, впрочем, и руки. Когда она села и слегка наклонилась ко мне, пышные груди чуть обвисли под собственной тяжестью, натянув ткань.
– Я уже вам сказала, что мы с ним познакомились в ту ночь. Когда были в порту. Он и я.
Это «он» было произнесено с полной естественностью, а имя Снайпера не упомянуто. Я не знала, известно ли ей это прозвище или она называет его настоящим именем, каково бы оно ни было, или еще каким-нибудь вымышленным.
– В порту… – повторила она по слогам.
Она боится бессознательно, внезапно поняла я, неосознанно. Не меня лично – иначе не открыла бы дверь, – а того, что возвестил ей мой приход, едва лишь наши взгляды встретились. И как только инстинкт самки определил угрозу – птенца опасности, – она пыталась понять, с какой стороны ее ждать от меня. И это предчувствие замутило прозрачность ее глаз.
– Да, – сказала я. – Мы там были с другими ребятами… Сами знаете с кем.
Она не подтвердила, что знает, и не опровергла. А просто продолжала смотреть на меня в ожидании дальнейшего. Я понятия не имела, что она знает о Снайпере. О его тайной жизни, о его прошлом, об угрозе, нависшей над ним.
– Он гениальный художник, – вымолвила я, отважившись. – Я им восхищаюсь.
Дальше я без умолку говорила минуты две, имея целью несколько разрядить обстановку. Рассеять недоверие, которое я все еще замечала в ее глазах, когда она устремляла их на меня, как рентгеном просвечивая все, что я имела предложить. Я говорила о том, что занимаюсь историей искусства, а специализируюсь на современных художниках, о своих связях с музеями и издательствами. Но вскоре почувствовала – она слушает без прежнего внимания. Время от времени вежливо кивает, но не выказывает уже сколько-нибудь значительного интереса. Однако инстинктивное ощущение опасности как будто задремало. Дважды она украдкой взглянула на часы, и я поняла, что ей нет дела до моих слов. Сейчас она была просто вежлива со мной, исполняя у себя дома долг гостеприимства, но испытывала растерянность и отчасти даже неловкость, потому что ее любовника не было с ней сейчас. А она была уверена, что он рассеет или укрепит ее подозрения. Потому что привыкла слепо ему доверять. И скорей всего, заключила я, в том-то все дело. Все очень просто. И не было никакой тайны в этих зеленых глазах и вообще ничего, кроме пустоты. Мужчины склонны полагать, что в глазах красивых женщин что-то таится, но чаще всего они заблуждаются. Я ведь сама ожидала большего от спутницы Снайпера, а увидела перед собой лишь крупное, смуглое, пышное тело – лакомый кусок плоти. Она сама даже не знает, саркастически подумала я, что этот ее сожитель – или кто он ей – один из самых знаменитых и разыскиваемых райтеров в мире.
Тут хлопнула дверь, и, поднявшись на ноги, я увидела перед собой явно растерянного Снайпера.
Схватив за руку, он подтащил меня к лестнице. Мне было больно, но я не сопротивлялась. Под изумленным взглядом женщины дала ему проволочить меня по коридору в прихожую и только там взглянула ему в лицо.
– Пусти, – сказала я, высвобождаясь.
Он был по-настоящему взбешен и в эту минуту мало походил на терпеливого снайпера. Образ, что сложился у меня за несколько недель поисков, не имел ничего общего с этим человеком, у которого лицо было искажено от ярости, глаза налились кровью, а напруженные руки готовились ударить или задушить.
– Ты не имеешь права… – еле выговорил он. – Ни здесь… Ни с ней.
– Не хватало этой детали, – ответила я хладнокровно. – Это была долгая охота.
Неизвестно почему мои слова мгновенно успокоили его. Он стоял неподвижно, глубоко дышал, овладевая собой. Можно было подумать, что это я его сюда выволокла, а не он меня.
– Надо было зайти тебе в тыл, – добавила я.
И крепко взялась за перила над лестничным пролетом, зиявшим под ногами. С третьего этажа лететь не хотелось бы. Хватит и того, что было.
– Ты ничего не понимаешь… – пробормотал он.
– Начинаю мало-помалу.
Дверь в квартиру была открыта, и я заглянула в коридор. Женщина стояла в глубине, едва различимая в полутьме, и смотрела на нас издали.
– Ковырялка хренова, – сказал мне Снайпер.
Сказал бесстрастно, словно оповещая о том, что общеизвестно. Что ж, подумала я, у него верный глаз. Как и подобает хорошему художнику. Что есть, то есть, не отнять. Я продолжала смотреть в коридор, и Снайпер, обернувшись, проследил направление моего взгляда.
– Ты давно уже мог быть трупом, – заметила я. – Забыл? Как только мы встретились… Ничего не было бы проще. Но речь не о том.
Теперь он пристально смотрел на меня. Потом отступил на два шага, медленно притворил дверь. Мне показалось – в нерешительности.
– Я ведь тоже иду на риск, – добавила я. – Немалый. И ты это знаешь.
– Ты не имела права, – твердил он свое.
Это звучало как официальный протест. И я издевательски улыбнулась:
– Не узнаю тебя… Кто это тут говорит о праве? Снайпер?
Я сняла руку с перил. Это было уже не нужно.
– Тот самый Снайпер, который провозглашал: «Что разрешено – то не граффити»?!
Он глядел мне в глаза внимательно. И, может быть, чуть тревожно.
– Есть у меня такое право, – продолжала я. – Я его заслужила, выслеживая тебя, как ищейка. И, черт возьми, выследила.
Он кивнул чуть заметно и спросил сквозь зубы:
– И что?
Мне понравился его тон. Дело поворачивалось новой гранью. Теперь мы вступали на мою территорию.
– Не воображай, что после стольких трудов я уйду подобру-поздорову. Слишком много твоих слабых мест я теперь знаю.
И помолчала, чтобы он освоился с этой идеей. А идея, между прочим, замечательная, идея с большой буквы «и». Формулируется очень просто – быть или не быть. Потом пожала плечами:
– Тебя самого не устроит, если я сейчас уйду.
– Тебя самого не устроит, если я сейчас уйду.
Можно было не говорить, но я хотела подстраховаться. Он надолго задумался. И глядел на меня при этом так, словно прикидывал вероятный ущерб. Подсчитывал возможный убыток.
– Устроит… – пробормотал он, бросив взгляд искоса на закрытую дверь. – То ли это слово?
Я не ответила. Он всего лишь хотел прояснить это для себя, а мои слова, каковы бы они ни были, значения не имели. Решать было ему. Но он ведь и сам не знает, подумала я не без злорадства, какой скудный выбор ему предоставлен. Попросту говоря, выход у него один-единственный. И неизбежный.
– Идем, – сказал он.
Сдерживая ликование, я пошла за ним по лестнице. В просторном сером вестибюле имелась еще одна дверь. Снайпер отворил ее, и мы оказались в грязном гараже, превращенном в студию художника, хотя понятие «студия» здесь явно было не к месту. Мне и раньше приходилось видеть ателье и мастерские. Во множестве. И они не имели ничего общего с этим помещением, где стены были в несколько слоев покрыты граффити, где не было ни единого холста на подрамнике, зато все было завалено листами ватмана с эскизами, приготовленными для работы на улице, трафаретами для быстрой росписи вагонов электричек и метро, планами разных городов, испещренных цветными знаками и пометками, сотнями непочатых или уже порожних баллончиков с краской, валявшихся повсюду, защитными масками, какими-то железяками, предназначенными, вероятно, перекусывать цепи, взламывать замки, разрезать металлические сетки… Между древним и запыленным «Фиатом» и стеллажом с набором гаечных ключей и отверток стоял большой стол на козлах, а на нем – три монитора, клавиатура и два широкоформатных плоттера, груда книг по искусству и граффити, кипы репродукций с классических произведений, которые служили Снайперу материалом для его кощунственных интервенций. Я увидела черепа, приклеенные или пририсованные к «Моне Лизе», и к бэконовской Изабель Росторн, и к «Тайной вечере» Леонардо. У двери, как на часах, стояла скверная гипсовая копия «Давида» с мексиканской маской на лице и тэгами Снайпера, сплошь покрывавшими торс. А рядом на стене аэрозолем была написана великолепная пародия на «Вечерний звон» Милле, где третья женская фигура, скрестив на груди руки, покуривала с безразличным видом, а двух других персонажей, склонивших головы для молитвы, рвало на тициановскую Данаю, покоившуюся на земле. Да уж, заключила я, оглядев гараж, какая уж тут мастерская художника. Это гениальная лаборатория городской герильи.
– О господи! – воскликнула я в изумлении.
Снайпер дал мне полную свободу ходить, смотреть, трогать. Грудой лежали CD восьмидесятых и девяностых: Метод Мэн, «Сайпресс Хилл», «Гэнг Старр», «Бисти Бойз»[50] – и сколько-то антикварного винила, в том числе «Джимми Кастор Банч». Я увидела увеличенную и потому несколько размытую фотографию «Коста Конкордии» на берегу острова Джильо, причем борт парома был размечен маркером, – несомненно, подготовительный эскиз для нового проекта. Рядом висела копия портрета Кейт Мосс кисти Люсьена Фрейда со стодолларовой купюрой, приклеенной к причинному месту модели. Я подумала, что одни только эти бесчисленные листы, пятна краски, черепа, мазки кисти будут стоить бешеных денег, если, конечно, на них будет стоять подпись Снайпера и соответствующий сертификат удостоверит их подлинность. В этой мастерской дремали под спудом миллионы долларов, евро, рублей.
Я произнесла это вслух. Насчет бешеных денег. Беглый набросок, макет или эскиз неистовой росписи поезда или автобуса может быть продан очень и очень дорого. Если попадут на вернисаж в МоМА, а потом будут выставлены на аукцион в Клейморе или «Сотбис».
– Любой коллекционер, любой богатый сумасброд сочтет своим долгом без разговоров выложить столько, сколько попросят. Не говоря уж о граффити, которые сначала придется делить на фрагменты, а потом опять собирать.
Мои рассуждения очень его развеселили.
– А почему? Потому что они не знают меня в лицо?
– Потому что все это – великолепно. Потому что это чудовищно, убийственно прекрасно. Потому что эти работы, увидев свет, могут осчастливить многих и многих.
– Осчастливить… – протянул он.
Как будто пробовал это слово на вкус и вкуса в нем не находил.
– Именно так.
– Я выношу на свет то, что считаю нужным вынести.
– Ты не понимаешь. Боюсь, что ты и сам не отдаешь себе отчет… – И я ткнула пальцем вверх, в сторону квартиры. – Я догадалась, когда побывала там. Когда увидела ее.
– Я здесь одиннадцать месяцев, – сообщил он сухо. – И ее этот мир не касается. Она даже не понимает, чем я занимаюсь.
– Как же тебе удалось ее…
Моя дерзость его вроде бы не задела.
– Она включена в этот город, – только и сказал он. – Досталась мне вместе со всем кварталом.
Потом, чуть помолчав, показал на кипу листов:
– Позировала мне.
– Она красивая, конечно. – Я посмотрела на рисунки: но то были всего лишь абстрактные линии, не складывавшиеся в образ и форму. Цветовые пятна. Никакого отношения к женщине, которую я видела в квартире, они не имели. – Может быть, немного… э-э… несовременная.
– Что есть, то есть, – согласился он.
– И это все?
Все, что таилось в его молчании, я читала так же легко, как если бы оно было начертано на стене.
– Тебя ведь это и привлекает, так? Это особая разновидность снобизма. Продемонстрировать самому себе, что лишен самоупоения, а? Так миллионер, который может купить себе «Ягуар», предпочитает ездить на «Гольфе». Непритязательный, по-своему даже аскетичный снайпер в засаде…
Он нахмурился. Потом обеими руками сделал такое движение, будто отсекал все, чего не вместили стены гаража.
– Тебя это не касается, – сказал он.
– Я хочу понять, прежде чем…
– Прежде чем что? – Он взглянул пронизывающе.
– Прежде чем решу, как с тобой быть.
Он грубо расхохотался.
– Я-то думал, как со мной быть, мне и решать.
– У каждого из нас карта в рукаве.
Он еще некоторое время смотрел на меня так, словно мой ответ показался ему чересчур туманным.
– Чем ты живешь, Снайпер?
Он пожал плечами:
– Делаю работы и продаю.
– Подписываешь своим именем?
– Да нет, конечно. Делаю обложки для CD, эскизы татуировок, кастомизирую готовое платье… Вместе с горбунчиками декорирую лавки. Кручусь, одним словом.
– И тебя это устраивает? Ты живешь в желанном мире?
Он рассмеялся как-то странновато. Потом взял пачку сигарет со стола, густо засыпанного окурками, достал одну и закурил.
– Люди склонны верить, что искусство делает мир лучше, людей – счастливей. А жизнь – сносной. И все это брехня. – Он показал на статую Давида в маске мексиканского борца. – Древние греки определили гармонию и красоту, импрессионисты разъяли свет на составляющие, футуристы зафиксировали движение, Пикассо создал синтез множественности… А теперь искусство нас…
Он остановился, подыскивая слово.
– Оглупляет? – подсказала я.
Он благодарно кивнул.
– Даже улечься в ванну и там заснуть считается художественным опытом. Показательна история с Мариной Абрамович[51], которая три года назад в Нью-Йорке уселась за стол, а на пустой стул перед ней садились посетители. Художница сидела совершенно неподвижно и молча, и это продолжалось в течение семи с половиной часов каждый день до тех пор, пока была открыта выставка.
И вспомни, сколько кретинов начинали рыдать или испытывали духовное просветление, присев напротив нее… Или вот тебе другой пример – Бойс[52] и его «Как объяснять картины мертвому зайцу». Слыхала о таком?
– Ну разумеется. Он сидел на стуле в Дюссельдорфской галерее, вымазав лицо и голову медом, а в руках держал дохлого зверька и не сводил с него глаз. Ты об этом?
– Он говорил, что хотел показать, с одной стороны, как трудно объяснить современное искусство, а с другой – что у животных интуиция развита лучше, чем у людей. Время от времени поднимался, проходил по залу, останавливался перед полотнами и шептал что-то зайцу на ухо. А что – никто не слышал. И так три часа кряду. Публика, само собой, была в восторге. – Он раздавил сигарету в пустой банке из-под кока-колы и уставился на меня с неким вызовом – дескать, я все сказал. Но потом прибавил: – Даже уличное искусство чиновники умудрились превратить в «тематический парк». И их идиотская концепция соучастия в творчестве, хоть и выглядит корректно в социальном плане, выродилась просто в еще одно развлечение вроде прыжков с «тарзанкой»… В мерзкий аттракцион. А я стараюсь показать, что развлечением тут и не пахнет. И что порой это занятие стоит жизни.
– Блюю на ваше грязное сердце, – процитировала я.