— И она выразит это словами?
— Да, словами.
— Но, будучи лишена души, сможет ли она осознать его?
Эдисон удивленно воззрился на лорда Эвальда.
— Позвольте, но разве не именно этого вы желали, восклицая давеча: «Как отторгнуть душу от этого тела?» Вы призывали некий фантом, который был бы идентичен вашей юной подруге, но при этом был бы лишен ее столь удручавшего вас сознания. На ваш зов явилась Гадали — вот и все.
Лорд Эвальд стоял с серьезным и задумчивым видом.
X Cosi fan tutte[15]
- К тому же, — мягко продолжал Эдисон, — неужто вы думаете, что для мисс Гадали и в самом деле большая потеря быть лишенной сознания такого рода, каким обладает ее модель? Разве, напротив, она не выигрывает от этого? В ваших глазах, во всяком случае, поскольку «сознание» мисс, Алисии представляется вам лишь досадным придатком, врожденным изъяном на шедевре ее дивного тела. И потом, «сознание» женщины — светской женщины, хочу я сказать — ишь чего захотели! Да ведь это вопрос, который не в состоянии был бы разрешить вселенский собор. Женщина способна судить о чем-либо, лишь сообразуясь с сиюминутным своим желанием, и в «суждениях» своих приспосабливается к уму того, кто ей симпатичен. Женщина может десять раз выйти замуж и десять раз становиться другой, при этом неизменно оставаясь искренней. Ее сознание, говорите вы? Но ведь сей дар святого духа прежде всего проявляется в способности к духовной близости. Во времена древних республик всякий юноша, у которого к двадцати годам не оказывалось близкого друга, его второго «я», считался человеком без совести, одним словом, бесчестным. В истории упоминают тысячу случаев закадычной дружбы — Дамон и Финтий, Пилад и Орест, Ахил и Патрокл и другие. Найдите мне во всей мировой истории двух женщин, связанных между собою дружбой. Это вещь невозможная. Почему? Да потому, что женщина слишком узнает себя в себе подобной, чтобы заблуждаться на ее счет.
Чтобы удостовериться в этом, достаточно лишь проследить, каким взглядом современная женщина, обернувшись вслед другой, окидывает ее наряд, потому что во всем, что относится к любви, главенствующей действующей силой неизменно выступает тщеславие, и сколько бы женщина ни утверждала обратное, быть любимой для нее — нечто вторичное, главное — быть предпочтенной. Вот вам и вся разгадка этого сфинкса. Вот почему любая красавица нашего цивилизованного мира (за самым незначительным исключением) с легким презрением относится к мужчине, который ее любит, ибо не в силах простить ему неискупимого преступления — того, что он уже не может сравнивать ее с другими женщинами.
В сущности, современная любовь (если только она не сводится, как утверждает современная физиология, к простому взаимодействию слизистых оболочек), с точки зрения физики, есть не что иное, как состояние равновесия между магнитом и электричеством. Так что сознание, хоть и входит в какой-то мере в состав сего феномена, является, быть может, необходимым лишь на одном из двух полюсов — эта аксиома ежедневно подтверждается тысячами фактов, в частности внушением. Таким образом, вас одного будет вполне достаточно. Впрочем, умолкаю, — со смехом прервал себя Эдисон. — То, что я говорю, кажется, звучит довольно дерзко по отношению к немалому числу живых женщин. К счастью, мы здесь с вами одни.
— В какую бы глубокую печаль ни был я ввергнут женщиной, мне все же кажется, вы слишком уж строго судите о Женщине, — тихо произнес лорд Эвальд.
XI Рыцарственные рассуждения
При этих словах Эдисон поднял на него глаза.
— Минуточку, дорогой лорд! — сказал он. — Соблаговолите заметить, что до этой минуты речь шла у нас не о любви, а лишь о влюбленных! Если мы подступим к этому вопросу иначе и выйдем за пределы Сферы Плотских Вожделений — о, тогда я буду говорить об этом совсем другим языком. Если среди женщин нашей цивилизованной расы — единственных, которые могут приниматься нами в расчет, поскольку не принимать же всерьез, другими словами, брать в жены полинезиек, турчанок, китаянок, краснокожих и т. п., — так вот, если, говоря о женщинах нашей расы, в крови которых не осталось уже ни животного, ни рабского начала, мы будем иметь в виду тех очищенных, священных, облагороженных неизменным чувством долга, самоотвержения и сердечной преданности, было бы странно, с моей стороны, не склониться мысленно в низком поклоне перед теми, бедра которых преображаются в материнские чресла и в муках дарят нам жизнь, а вместе с нею возможность мыслить. Можно ли забыть о множестве избранниц Высшего Мира Любви, этих достойнейших спутниц жизни, обо всех женских сердцах, что трепещут на крошечной нашей планете, затерянной в какой-то неведомой точке безграничного пространства, на этом невидимом охлажденном атоме! Даже не вспоминая о тех тысячах дев былых времен, что с улыбкой всходили на костры или претерпевали мучительные пытки во имя веры, в которой женский их инстинкт преображался путем возвышенной возгонки в прекрасную душу. Обойдем молчанием всех тех героинь, среди которых и доселе блистают имена женщин, отдавших жизнь во имя освобождения отчизны, и тех, кто в годину поражения, в плену, умирая, клялись своим супругам прощальным поцелуем, что кинжал не причиняет боли, оставим в стороне и бесчисленных героинь, которым приходится претерпевать столько унижений ради того, чтобы помочь неимущим, страждущим, изгнанникам, отверженным, лишенным прав, — этих подвижниц, вызывающих лишь насмешливую улыбку тех, что не склонны брать с них пример, — да, они есть, они всегда будут — те женщины, которыми руководит нечто более высокое, чем инстинкт наслаждения, Но ведь такого рода женщины не гостят в этой лаборатории и чужды обсуждаемой проблеме, не так ли? Исключим же из наших рассуждений эти благородные цветы человечества, сияющие светом подлинного мира Любви, и я сформулирую вам без всяких оговорок и околичностей положение, которое давеча сформулировал как окончательное и неоспоримое относительно женщин, которых покупают и завоевывают. Это позволяет нам закончить наш разговор словами Гегеля: «Совершенно безразлично — сказать что-либо единожды или повторять многократно».
XII Искатели Идеала на распутье
Лорд Эвальд ничего не ответил на последние слова Эдисона. Он встал, накинул огромную шубу, надел шляпу, натянул перчатки, вставил в глаз монокль и спокойно закурил сигару,
— Как вижу, нет вопроса, на который у вас не нашлось бы ответа, дорогой Эдисон, — произнес он. — Я готов отправиться в путь, как только вам будет угодно.
— В таком случае отправляемся, не медля ни секунды, — произнес Эдисон, в свою очередь вставая и облачаясь в меховое одеяние, — ибо мы уже потеряли полчаса. Поезд отправится из Нью-Йорка в Менло-Парк через сто пятьдесят шесть минут, то есть немногим больше, чем через два часа с половиной, и ему понадобится всего лишь час и три четверти, чтобы доставить сюда объект нашего эксперимента.
Помещение, где обитает Гадали, расположено под землей, и не так уж близко отсюда. Вы понимаете, я не мог допустить, чтобы Идеал находился в пределах чьей-либо досягаемости. Несмотря на бесчисленные ночи, на долгие годы, которых стоило мне создание андреиды, эта работа, которую я делал одновременно со многими другими моими трудами, сохранялась в глубочайшей тайне.
Так вот. Под этим зданием на глубине нескольких сотен футов я обнаружил два весьма обширных подземелья, старинные усыпальницы алгонкинских племен, в незапамятные времена населявших эти края. Подобные tumuli[18] не такая уж редкость в Соединенных Штатах, особенно в районе Нью-Джерси. Я велел покрыть земляные стены главного подземелья толстым слоем базальта, добытого из лавы Андских вулканов. Во второе подземелье с чувством благоговения перенес я кости и мумии наших сахемов и тщательно замуровал его — полагаю, что навечно.
Первая зала, таким образом, предоставлена Гадали с ее птицами (из какого-то непонятного суеверия мне не хотелось оставлять девушку с ее интеллектом в полном одиночестве). Это своего рода царство чудес. Все подчинено здесь действию электричества — как я уже говорил, мы оказываемся как бы в царстве молний, окруженные живыми токами, каждый из которых получает питание от самых мощных моих генераторов. Да, там-то она и живет, наша молчаливая Гадали. Она сама, еще одна женщина да я — только мы трое знаем секрет пути туда. И хотя спуск вниз таит в себе, как вы сейчас сможете убедиться, опасность быть заживо погребенным для того, кто решается его совершить, я был бы удивлен, если бы сегодня пас настигла такая катастрофа. Что до прочих обстоятельств, то наши шубы оберегут нас от пневмонии, которую без этой предосторожности мы легко могли бы схватить во время пребывания в этом длинном и узком подземном проходе. Спускаться мы будем со скоростью пущенной стрелы.
— Да это сущая фантастика, — улыбаясь, сказал лорд Эвальд.
— Дорогой мой лорд, — произнес Эдисон, внимательно всматриваясь в лицо собеседника, — к вала, сдается мне, возвращается часть утраченного было юмора. Это добрый знак!
Оба стояли неподвижно с зажженными сигарами в зубах. Длинные меховые шубы были плотно застегнуты. На шляпы они накинули большие капюшоны.
Эдисон пошел вперед — они направлялись в тот таинственный угол лаборатории, откуда впервые появилась Гадали.
— Признаюсь, — продолжал Эдисон, — что в иные минуты, когда я особенно нуждаюсь в одиночестве, я отправляюсь к ней, этой чародейке, заговаривающей все мои заботы. Особенно, когда дракон какого-либо открытия вдруг коснется моего мозга невидимым своим крылом. Тогда я отправлюсь туда, чтобы она слышала меня, когда я говорю тихонько сам с собой. Затем я возвращаюсь на поверхность Земли с уже готовым решением проблемы. Это моя нимфа Эгерия.
Шутливым тоном произнося эти слова, инженер тронул колесико ка-кого-то аппарата, вспыхнула искра, и, словно по волшебству, распахнулись створки в стене.
— Начинаем спуск, — продолжал Эдисон, — ибо воистину, для того чтобы достичь идеала, следует вначале пройти через царство кротов.
Затем, указывая на драпировку пpoёмa и пропуская вперед лорда Эвальда, он с легким поклоном тихо и серьезно произнес:
— Проходите первым, дорогой лорд.
Книга третья РАЙ ПОД ЗЕМЛЕЙ
I Facilis descensus Averni[19]
Они перешагнули освещенный порог.
— Держитесь за эту скобу, — сказал Эдисон, указывая лорду Эвальду на металлическое кольцо, за которое тот и ухватился.
Затем, взявшись за чугунную рукоятку, скрытую за муаровыми драпировками, инженер с силой рванул ее на себя.
Беломраморная плита у них под ногами дрогнула и стала медленно опускаться. Она была заключена в клеть, имевшую форму параллелограмма, и скользила по четырем направляющим; это и была, стало быть, та самая «могильная» плита, которая прежде доставила наверх Гадали. Какое-то время Эдисон и лорд Эвальд скользили вниз. Свет, видневшийся сверху, уходил все выше, все дальше. Провал действительно был глубоким, и спуск казался бесконечным.
«Любопытный способ путешествия в поисках Идеала», — думал лорд Эвальд, стоя рядом со своим спутником, который за все время спуска не проронил ни слова.
Механизм погружался все глубже в земные недра. Вскоре оба оказались в глубочайшей тьме среди сырой и непроницаемой мглы, пропитанной землистыми испарениями, от которых кровь стыла в жилах. Мраморная плита не замедляла хода. И далекий свет наверху; еще слегка различимый, казался теперь лишь отдаленной звездой — должно быть, они находились уже на очень большом расстоянии от этой последней точки света, от человеческого мира. Потом исчезла и звезда. Лорд Эвальд ощутил себя внутри глубокой бездны. Однако он ни единым звуком не нарушил молчания, которое упорно продолжал хранить изобретатель.
Теперь плита неслась вниз с такой невероятной быстротой, что, казалось, вот-вот уйдет из-под ног. Слышался лишь монотонный грохот. Но вдруг лорд Эвальд насторожился: в этом монотонном шуме ему почудился чей-то мелодичный голос, к нему примешивались еще чьи-то голоса и взрывы смеха.
Спуск стал понемногу замедляться, затем лорд Эвальд ощутил легкий толчок. И тут словно некий «Сезам, откройся!» внезапно заставил раскрыться, на их волшебных петлях, створки подъемника. Перед юношей возник вход в некое залитое ярким светом пространство. Воздух был напоен ароматом роз, опиума и амбры. Взору его открылось обширное подземелье, стены которого покрыты были причудливой росписью, подобной той, что в былые времена по капризу халифов украшала подземелья под дворцами Багдада.
— Входите, дорогой лорд, мы прибыли, — сказал Эдисон, быстро прикрепляя кольца подъемного аппарата к двум тяжелым литым скобам, вделанным в каменную стену.
II Волшебства
Лорд Эвальд сделал несколько шагов по золотистым мехам, которыми было устлано подземелье, и стал осматриваться.
Голубоватый свет ярко освещал огромные пространства. Громадные столбы, расположенные друг от друга на одинаковом расстоянии, поддерживали край базальтового купола, образуя справа и слева две галереи, тянувшиеся от входа до середины залы. Покрывавший их орнамент в древнем сирийском стиле являл собой переплетения серебристых снопов и вьющихся растений на голубоватом фоне. От центра свода па длинном золотом стержне спускалась ярко горящая лампа, некое светило в виде шара, лазурное стекло которого смягчало электрический свет, лившийся мощным потоком. Над этой неподвижной звездою нависал могильною тьмой чудовищно высокий вогнутый свод ровного черного цвета: то был образ неба — такого, каким явилось бы оно взору за пределом земной атмосферы.
Зала уходила вглубь полукругом, к которому спускались покрытые буйной растительностью уступы, сущие сады: словно под ласковым веянием ветерка, который мог существовать лишь в воображении, там колыхалось несчетное множество лиан и роз Востока, тропических цветов, лепестки которых усеяны были каплями душистой росы, пестики фосфоресцировали, а листья, казалось, были вырезаны из какого-то текучего вещества. Эта Ниагара слепила глаза своим многоцветным великолепием. Над этой искусственной флорою порхали птицы из Флориды и южных штатов, а посередине залы, в гуще растительности, пестроту которой усиливала игра света на поверхности искрящихся призм, виднелся алебастровый водоем, над ним вздымался высокий фонтан, опадавший пенно-белым дождем.
От самого порога и до тех стен, где начинались засаженные цветами уступы, базальт (от самого свода до мехов, устилавших пол) был затянут толстой кордовской кожей, украшенной изящными золотыми узорами.
Около одной из колонн, опершись локтем о крышку современного черного рояля, озаренного двумя свечами, стояла Гадали, все под тем же длинным покрывалом.
С девической грацией она слегка наклонила голову, приветствуя лорда Эвальда.
На плече у нее сидела райская птица — имитация, созданная с несравненной точностью; птица покачивала хохолком, в котором сверкали драгоценные каменья. Она беседовала с Гадали на неведомом языке, и щебет ее напоминал голос юного пажа.
Тут же стоял длинный стол; столешницей ему служила прочнейшая порфировая плита, которая поглощала лучи, лившиеся из-под колпака большой лампы; колпак этот был из вызолоченного серебра; на одном краю стола была закреплена продолговатая шелковая подушка, подобная той, на которой покоилась там, наверху, ослепительно прекрасная рука. На пластине слоновой кости виднелся раскрытый футляр с набором сверкающих хрустальных инструментов, похожих на хирургические.
В отдаленном углу помещалась жаровня в стиле испанского брасеро, и ее уголья, раскаленные искусственным пламенем, обогревали этот роскошный покой.
Мебели почти не было: только кушетка, обтянутая черным атласом, круглый столик да два кресла подле него; на одной из стен, на высоте лампы, виднелась большая рама черного дерева, на раму натянуто было белое полотнище, и на верхней перекладине красовалась золотая роза.
III Птичье пенье
Среди цветников, покрывавших уступы стен, на чашечках цветов покачивались полчища птиц, и все они насмешливо имитировали живую жизнь: одни прихорашивались и чистили перья своими искусственными клювами, другие разражались — не трелями, нет, а человеческим смехом.
Едва лишь лорд Эвальд сделал несколько шагов вперед, как все птицы повернули к нему головки, сначала безмолвно его оглядели, а затем, как по команде, захохотали: мужские голоса мешались с женскими, так что на миг молодому человеку показалось, что он очутился средь шумного людского сборища.
От неожиданности он остановился и, глядя на хохочущих птиц, подумал, что Эдисон, этот колдун, наверное, засадил в своих механических пичуг целую стаю бесенят.
Физик между тем все еще возился в темном туннеле, закрепляя свой фантастический подъемный механизм.
— Милорд, — крикнул он, — я совсем позабыл! В вашу честь будет дан концерт! Если б я успел предугадать, что произойдет с нами обоими нынче вечером, я уберег бы ваш слух от этой нелепой серенады, прекратив подачу тока, который дарит жизнь этим пернатым. Птахи Гадали не что иное, как конденсаторы с крылышками. Я решил наделить их даром человеческого голоса и смеха взамен пенья, свойственного обычным птицам: пенье вышло из моды и ровно ничего не означает. Такое решение, на мой взгляд, куда в большей степени отвечает духу Прогресса. Реальные птицы так скверно повторяют то, чему их учат! Мне показалось, получится забавно, если я запишу на фонограф возгласы восхищения или любопытства, вырывающиеся у моих случайных посетителей, а потом, используя методы, которые я открыл недавно и еще не обнародовал там, наверху, озвучу этими фразами моих птичек. Впрочем, Гадали сейчас их утихомирит. Не обращайте на них внимания, разве что удостойте презрительным взглядом, покуда я закрепляю подъемный механизм. Как вы понимаете, было бы нежелательно, чтобы он сыграл с нами злую шутку и поднялся без нас на земную поверхность, до которой довольно далеко.