А потом его взгляд снова упал на раскоряченное поперек дороги бревно, и он остановился, медленно опуская руки.
– Вот так да, – сказал он, – а откуда, кстати, это бревнышко здесь появилось? Не ветром же свалило его… Да и видно, что дерево давно гнилое и порядком отсыревшее – не из-за этого сумасшедшего дождя, а из-за многих дождей, прошедших в течение нескольких месяцев, а быть может, и лет…
Не договорив, Щукин попятился назад. Странная мысль пришла ему в голову.
«Через КП-то мы проехали, – подумал он, – но вот не специально ли нас пропустили в этот глухой уголок, не специально ли бревнышко приволокли сюда из лесопосадок и оставили на дороге? Ч-черт… А я, как фраерюга позорный, остановился да вышел посмотреть-покурить… Валить надо отсюда побыстрее».
И тут он явственно услышал сквозь шум дождя какой-то громкий шорох позади.
Николай оглянулся, тяжело дыша.
Никого не было вокруг – только рвущий волосы с головы ветер колыхал вершины полуголых деревьев и пузырились под градом дождевых капель рыхлые промоины в грязи, похожие на ноздри многоносого великана.
– Черт возьми… – пробормотал Щукин и, двигаясь медленно, словно боясь спугнуть тревожную, изрезанную стуком капель и свистом ветра тишину, пошел к своей машине – то пятясь и прищуриваясь на тьму, то оглядываясь, то вдруг приседая от случайных шорохов. Пистолет он выхватил из-за пояса лишь тогда, когда увидел в свете блеснувшей вдруг молнии две фигуры, направляющиеся к нему. Люди шли не спеша, как совершенно уверенные в своей безопасности и силе. Щукин мгновенно догадался, что он прекрасно виден этим людям – стоящий в луче света автомобильных фар, – и тут же отступил в сторону. Шарахнула еще одна молния, будто располосовав на мгновение темное брюхо неба на две абсолютно равные половины, – и Щукин увидел, как один из приближающихся поднял пистолет.
Глава 9
Черт его знает, как это случилось, – наверное, сработал инстинкт, поселившийся в подсознании Щукина давно, когда он проходил армейскую службу в разведроте одной из частей внутренних войск. За секунду до прогремевшего выстрела Николай успел среагировать и броситься ничком в холодную грязь рядом с серой «Нивой». Стреляли не те два хорошо видных при свете молний силуэта, стреляли с совсем противоположной стороны – очевидно, те двое просто отвлекали внимание, а третий подкрадывался к застывшей в грязной луже «Ниве» сзади.
Перекатившись в сторону на несколько шагов, Николай тычком большого пальца снял зажатый в руке пистолет с предохранителя и два раза выстрелил в черную темноту – туда, откуда прилетела первая пуля, – и не получил никакого ответа.
Потом Щукин выпрямился, но не до конца, а так, чтобы корпус автомобиля скрывал его почти полностью, и выставил вперед пистолет, перехватив его обеими руками. Готовый стрелять, он дождался очередного удара молнии – но ничего не увидел там, где еще пару секунд назад были два четко очерченных силуэта. Выругавшись, Щукин опустил пистолет и шагнул к безучастно сидящей на переднем сиденье Лиле. Казалось, она не понимала, что происходит вокруг, – по крайней мере, когда Николай дернул ее за руку и она слетела с сиденья в грязную лужу под колесами автомобиля, она не издала ни звука и осталась лежать в той самой позе, какую приняла спустя мгновение после своего приземления.
Щукин ужом вполз в кабину «Нивы» и с облегченным вздохом дотянулся до панели управления.
Один щелчок, и фары погасли.
«Так, – подумал Щукин. – Уже лучше… Теперь я их не вижу, но и они меня тоже не видят. Значит – засада! А кто ее устроил? Наверняка какие-то подручные или наймиты папика вот этой колоды…»
«Колода» пошевелилась.
– Лежи, дура, – хотел было прикрикнуть на нее Щукин, но вовремя осекся, заметив какое-то движение слева от себя. Не на него ли внезапно среагировала девушка?
Большое темное пятно метнулось в сторону и исчезло. Потом возникло снова – уже много ближе – и опять исчезло.
Николай облизнул мгновенно пересохшие губы и прищурил глаза, мучительно вглядываясь в кромешный мрак. Дождь хлестал по его лицу и мешал смотреть. Впрочем, и так ничего видно не было.
– Молния бы сейчас не помешала… – держа пистолет в напряженных вытянутых руках, прошептал Николай.
Но молнии не было – только раскатился где-то запоздалый пушечный залп грома.
И Щукин решил действовать наугад.
Когда темное пятно снова появилось в его поле зрения, он не стал дожидаться дальнейшего развития событий и выпустил две пули прямо по центру двигающейся расплывчатой чернильной кляксы, казавшейся еще темнее, чем ночной мрак.
Пятно исчезло, и Щукин с удовлетворением отметил крик боли, взметнувшийся к небу, тотчас озарившемуся полосой молнии.
Он выждал несколько секунд, прислушиваясь к звукам вокруг себя, и повернулся туда, где впервые заметил два человеческих силуэта.
Ничего там не было. Только черная пустота и дождь.
«Вот ведь блядство, – подумал вдруг Щукин, – только небо начало светлеть, как всегда перед рассветом, так тут же забабахал гром и засверкали молнии. И все снова потемнело… Сколько сейчас времени? Собачья погода… и собачье положение… Сколько их – напавших на меня? Трое? Если трое, то одного я уже подстрелил. Осталась та самая парочка, которую я засек в первую очередь. Где эта чертова парочка?.. М-мать их…»
Щукин развернулся, до мучительной рези в глазах вглядываясь в ночную тьму.
Они появились неожиданно, хотя Николай каждую секунду ожидал именно внезапного нападения.
Шум дождя скрадывал все остальные звуки, поэтому Николай совершенно случайно засек выросший совсем рядом с ним расплывчатый силуэт – темный, еще темнее, чем окружающая тьма.
«Тачка – серая, – мгновенно мелькнуло в голове Николая, – на ее фоне меня должно быть видно…»
Сразу – как только эта мысль погасла в его возбужденном сознании – он откатился в сторону за миллионную долю секунды до того, как молнией сверкнувшая пуля ударилась в передний бампер автомобиля и, взвизгнув, отскочила в сторону и с хлюпаньем зарылась в жидкую грязь.
Небо снова распороло холодным лезвием молнии, но свет ее был тусклый и далекий, так что ничего Щукин разглядеть не успел.
И спустя еще одну миллионную долю секунды глухо грохнул выстрел, и в ответ ему загромыхал далекий гром.
Щукин успел засечь вспышку выстрела и, еще откатываясь от автомобиля, еще в движении, выпустил несколько пуль в том направлении.
Шлепнувшись в грязь и моментально сгруппировавшись, он приподнялся на локтях и, держа перед собой пистолет, замер. Но тот, кто стрелял, очевидно, не в первый раз нажимал на курок – ни звука упавшего тела, ни стона не было слышно; очевидно, стрелявший, выпустив в Щукина пулю, немедленно сменил позицию.
«Неплохо, – качнулось в голове у Щукина, – приятно сознавать, что я имею дело с профессионалами. Но и я не новичок, так что…»
Окончание мысли спугнул грохот еще одного выстрела. Словно вторя ему, глухо пророкотал гром, и Щукин успел подумать, что молнии в этот раз он не увидел.
«Гроза уходит, – догадался он, – скоро все стихнет. Надо скорее выбираться отсюда».
Не медля больше ни секунды, он пополз вперед – туда, где, как он предполагал, мог находиться его невидимый противник.
Грохнуло еще два выстрела. Инстинктивно пригнув голову, Щукин ткнулся носом в грязь.
«Они меня видят, – понял он. – Ну, если не видят, то могут определить местонахождение… Надо сменить тактику».
Очередная пуля разнесла в мельчайшие осколки левую фару «Нивы» – это заставило Щукина соображать быстрее.
Он оглянулся на автомобиль, и вдруг его осенило.
«Они же находятся прямо передо мной – теперь я точно могу это определить, потому что они выдали себя выстрелами, – крутились в его голове лихорадочные мысли, – и если вернуться к машине…»
Додумывать не было времени – снова грохнули два выстрела, и пули взбили два фонтанчика грязи совсем близко к лежащему Николаю. Сквозь зубы выругавшись, он начал отползать к автомобилю. Вслед ему бабахнул еще один выстрел. На этот раз пуля легла так близко, что грязью обрызгало лицо Николая, и он вдруг ясно и точно почувствовал всю смертоносную мощь свинцового тельца.
Противник вел себя осторожно и обстоятельно. Теперь, когда Щукин вывел из строя одного из нападавших, остальные явно решили не лезть на рожон и вести огонь на поражение из какого-то укрытия. Щукина, который не мог отойти далеко от громоздящейся в кромешной темноте «Нивы», можно было разглядеть, если постараться, а сам Щукин, как ни старался, никого впереди себя разглядеть не мог – и в этом было преимущество противника.
Пригнув голову к покрывающему землю слою жидкой грязи, Щукин отползал назад.
«Был бы я один, – ожесточенно работая локтями и коленями, думал Николай, – я бы просто откатился подальше – в лесопосадки, и сидел бы там, посмеиваясь, пока они ищут меня и соображают, куда это я мог деться, подождал бы, пока им надоело… В конце концов они подумали бы, что я сбежал. Тогда они непременно выдали бы себя как-то. Или подошли бы проверить тачку. Вот тут бы я их и перещелкал… Как грецкие орехи… Но из-за этой колоды, которая возле тачки валяется, я не могу далеко отойти… И они, похоже, об этом догадались. Ну, ничего… Сейчас я вам устрою… бенефис Николая Владимировича…»
Пригнув голову к покрывающему землю слою жидкой грязи, Щукин отползал назад.
«Был бы я один, – ожесточенно работая локтями и коленями, думал Николай, – я бы просто откатился подальше – в лесопосадки, и сидел бы там, посмеиваясь, пока они ищут меня и соображают, куда это я мог деться, подождал бы, пока им надоело… В конце концов они подумали бы, что я сбежал. Тогда они непременно выдали бы себя как-то. Или подошли бы проверить тачку. Вот тут бы я их и перещелкал… Как грецкие орехи… Но из-за этой колоды, которая возле тачки валяется, я не могу далеко отойти… И они, похоже, об этом догадались. Ну, ничего… Сейчас я вам устрою… бенефис Николая Владимировича…»
Щукин продолжал отползать назад – до тех пор, пока ноги его не наткнулись на что-то мягкое.
«Вот она, – прошипел Щукин, – колода…»
Он сгруппировался и одним махом перелетел через неподвижное тело Лили, так и лежащей в холодной грязи и бездумно смотрящей в черное небо.
Затем, держа наготове пистолет, Щукин одной рукой дотянулся через кабину автомобиля и, выждав немного, глубоко вдохнул и крепче сжал рукоять пистолета.
Потом прищурился, глядя в безнадежную темноту, где должны были находиться его противники, уверенные, что он их никак не может увидеть, и врубил передние фары.
Единственная уцелевшая фара мгновенным желтым лучом прорезала черноту и создала ослепительно желтую окружность с рваными краями.
А в самом центре этой окружности, опираясь на мокрый ствол дерева и растерянно щурясь на слепящий свет, стоял человек.
– Попался, сука, – прохрипел Щукин, раз за разом нажимая на курок…
* * *
Переехав из деревни в город, Анна удивительно легко вписалась в безумную городскую жизнь. Наверное, повлияло на это то, что единственной отдушиной ее детства были «мыльные» сериалы, где импозантные длинноногие героини разъезжали в шикарных авто, купались в ваннах, размером с колхозный пруд, и влюблялись в знойных темноглазых красавцев, причем, что очень удивляло маленькую девочку Аню, совершенно не замечали, что живут в возмутительной роскоши, и абсолютно не представляли себе другой жизни.
Когда Анне исполнилось семнадцать лет, она сделала открытие, в корне изменившее основы ее миропонимания. Как-то раз в общественной бане в очередную пятницу (по субботам в единственную баню на селе ходили мужики) она заметила, что очень отличается от своих преждевременно расплывшихся и потерявших всю привлекательность юности сверстниц и почти не отличается от героинь «мыльных» сериалов, если снять с них бриллианты, дорогие шубки и умопомрачительные вечерние платья. «Это самое главное, – размышляла Анна, разглядывая себя в темном покосившемся зеркале в сыром вестибюле бани. – То, что получили от матушки-природы телевизионные женщины, досталось и мне. Не хватает только дорогих нарядов, шикарных автомобилей и темноглазых красавцев…» Исправить это досадное недоразумение в родной деревне не представлялось возможным.
Единственный завидный жених – сын председателя – был почти с младенчества оккупирован назойливыми поклонницами и уже в шестнадцать лет вынужден был жениться на ненароком забеременевшей от него двадцатидвухлетней доярке Маше.
Других достойных кандитатов в деревне не было. Более или менее здравомыслящие парни уехали в город. Дома остались только наследственные алкоголики и совсем никчемные отпрыски пастухов и навозозаготовщиков, у которых месячный заработок частенько не превышал цены автобусного билета до районного центра.
Анна после окончания школы решила продолжать учебу в городе. Родители собрали ей денег на дорогу и с огромным трудом устроили в общежитие политехнического института.
Денег на карманные расходы Анне не полагалось. Раз в месяц отец передавал со знакомыми продукты, а стипендии – когда она еще получала стипендию – Анне не хватало даже на элементарные гигиенические нужды.
Еще в школе Анна поняла, что блестящими умственными способностями она не обладает, поэтому ко второму курсу ей расхотелось постигать тонкости политехнических наук – чего зря терять время, если на этом поприще успехов она не добьется.
Живя в городе, Анна сделала второе свое открытие.
Мужчины, которых она встречала на улице, в общежитских коридорах, вели себя несколько иначе, нежели хорошо знакомые ей с детства деревенские парни – гогочущие ей вслед и отпускавшие шуточки, которые, наверное, были в ходу еще в годы мрачного средневековья. Мужская половина городского населения обращала на Анну гораздо больше внимания, чем на многих ее сверстниц, а преподаватели-мужчины выделяли ее из общей массы студентов и на зачетах ставили отличные отметки, не особенно даже вслушиваясь в ее ответ. И скоро восхищенные взгляды городских ловеласов уже не смущали Анну, а добавляли ей уверенности в том, что единственное оружие, с помощью которого она может добиться того, что с самого рождения имели незабвенные телевизионные красавицы, это ее внешность.
Анна давно заметила, что совсем не похожа на многих окружающих ее девушек и женщин, а когда, обучаясь на первом курсе политехнического института, на странице учебника истории увидела старинный портрет какой-то средневековой дамы, то поразилась удивительному сходству своего лица с гордым профилем, запечатленным на древнем холсте неведомым художником.
Под портретом Анна прочитала подпись – «Куртизанка французского короля Генриха…». Непонятное слово «куртизанка» показалось Анне загадочным и манящим отображением того, о чем она мечтала с детства. Когда она на одной из лекций попросила старенького преподавателя истории объяснить значение этого слова, он неизвестно отчего замялся и пустился в пространные рассуждения о том, что великих мира сего часто губят не происки их политических противников, а собственные человеческие слабости.
Из этих рассуждений Анна мало что поняла, но в перерыве после лекции однокурсницы все ей объяснили. В этот день Анна сделала третье и самое великое свое открытие: как оказалось, все то, что у нее в деревне обозначалось кратким и емким словом «блядство», можно назвать по-другому. И если доярку Машу, которая после своего двадцатилетия внезапно перестала соглашаться на бесконечные предложения деревенских парней сходить с кем-нибудь из них за амбар, либо на сеновал, либо на речной берег «посчитать звезды», что она раньше делала охотно и практически бескорыстно, и, решив наконец устроить свою жизнь, женила на себе малолетнего сына председателя, – если эту хорошо знакомую Анне доярку Машу из родной деревни трудно было назвать «куртизанкой», то назвать «блядью» даму со старинного портрета было совершенно невозможно.
Когда Анна поделилась своими рассуждениями с соседкой по общежитской комнате, та сказала, что если не вникать в частности, то в Анна, по сути, права. Дело не в том, чем занимается человек, а в том, на какой ступеньке социальной лестницы он находится.
– Просто надо уметь себя поставить, – сообщила Анне разумная и, судя по всему, опытная городская девушка, а узнав, что Анна все еще девственница, надолго вдруг задумалась и, спустя какое-то время, предложила Анне эту свою девственность задорого продать.
– Как это? – поразилась Анна.
– Очень просто, – ответила соседка по комнате, и уже на следующий день Анна сидела на коленях у доброго дяди Капитона Ивановича в его квартире и пила сладкую хмельную водичку, которая, как узнала Анна в тот вечер, называлась иностранным словом «Мартини».
Тот факт, что не все спиртные напитки имеют отвратительный вкус деревенского самогона или дешевого портвейна, который Анна успела попробовать на студенческих праздниках, оказался открытием для Анны – в тот вечер она получила и подтверждение правильности своих мыслей насчет куртизанки из учебника истории и доярки Маши.
Капитон Иванович, проводив утром Анну, положил в ее сумочку несколько денежных купюр, номинальная стоимость которых в десять раз превышала полугодовой заработок ее родителей.
Деньги Анна аккуратно зашила в подушку, а на вопрос соседки, понравилось ли ей заниматься этим, ответила, равнодушно качнув головой:
– Нормально…
Для нее и вправду первые заработанные деньги отложились в памяти гораздо ярче, нежели первый сексуальный опыт.
Капитон Иванович сначала звонил и приглашал Анну в гости два-три раза в неделю и давал ей после каждой встречи примерно треть той суммы, что она получила в день знакомства с ним.
Потом Анну словно захватил ураган новой красивой жизни – в один прекрасный день она проснулась в уютной однокомнатной квартире, которую снял для нее Капитон Иванович, превратившийся в просто Капитона и уже переставший быть для Анны постоянным любовником; институт ей пришлось оставить, ужинала и обедала она в ресторанах и кафе с мужчинами, почему-то очень похожими на Капитона. Мужчины эти расплачивались с Анной новенькими, вкусно пахнущими купюрами абсолютно за те же упражнения, после которых доярка Маша получала горсть семечек или несколько сигарет «Прима».