– Частный визит, – мрачно буркнул в ответ Малявин.
Вообще-то охранника стоило бы поставить на место. Получив удостоверение инспектора Департамента и одноразовый электронный пропуск, он не имел права расспрашивать посетителей о том, с какой целью они хотят встретиться с заключенным. Его дело – открыть вход. Да только не хотелось сейчас инспектору цепляться к охраннику, – и без того настроение было мерзкое.
Охранник понял, что едва не нарвался на неприятность. Вручив Фросту два электронных браслета, он набрал на клавиатуре код заключенного Павла Марина и молча указал инспекторам на дверь камеры перехода.
– Посетители у Марина бывают? – задал вопрос охраннику Малявин.
– Редко, – ответил тот. – Примерно раз в месяц заглядывает к нему двоюродный дядя. Приносит книги, краски и холсты, – заметив недоуменно приподнявшуюся бровь инспектора, охранник счел нужным пояснить: – Марин неожиданно открыл в себе талант живописца.
– Ну и как у него, получается? – спросил Фрост.
Охранник презрительно скривился.
– Мой трехлетний сынишка рисует лучше.
Дождавшись щелчка автоматического замка, Малявин открыл дверь, по внешнему виду ничем не отличавшуюся от тысяч других, которые ему приходилось открывать. Однако здесь, за стандартной, выполненной под дерево облицовкой, крылась толстая стальная плита, пронизанная многочисленными полостями, заполненными сложной автоматикой и проводами.
Переступив порог, инспекторы оказались в ярко освещенной камере, похожей на кабину лифта. Напротив двери, через которую они вошли, находилась еще одна, точно такая же.
Как только первая дверь закрылась, над второй зажглось узкое горизонтальное табло, по которому быстро побежала красная полоса. Наблюдая за индикатором перехода, Малявин застегнул на руке браслет, который передал ему Фрост.
Едва красная полоска заполнила все табло, цвет ее сменился на зеленый. В двери щелкнул замок. Фрост легонько толкнул дверь, и она плавно отошла в сторону.
Инспекторам и прежде доводилось бывать в зоне безвременья, и оба они представляли себе, что именно следует ожидать после того, как откроется вторая дверь камеры перехода. Но к жутковатому ощущению падения в бездну, возникающему всякий раз в первое мгновение после перехода в зону безвременья, привыкнуть было невозможно.
Взявшись рукой за край дверного косяка, Фрост в нерешительности замер. За порогом была пустота.
И не только за порогом. Пустота простиралась во все стороны, заполняя собой все доступное взгляду пространство. Единственной материальной вещью, за которую можно было ухватиться рукой, оставалась дверь.
Пустота за порогом была черная, густая, глубокая, бесконечная, как сама вечность. Казалось, стоит протянуть руку, и рука исчезнет, проглоченная пустотой. Но, что странно, одновременно с этим темнота была абсолютно нереальной, похожей на задник декорации для театральной постановки, действие которой происходит ночью. В этом алогичном, противоестественном пространстве отказывали все органы чувств, помогающие человеку в обычной обстановке определять свое местоположение. Взгляд бесцельно блуждал по сторонам, стараясь поймать хоть какой-то ориентир, указывающий, где находится верх, а где низ. Глаза, пытаясь бороться с пустотой и мраком, напрягались до тех пор, пока не начинало казаться, будто непроглядную тьму пронизывают мириады крошечных, ослепительно ярких звездочек.
Впрочем, продолжалось все это недолго. Если у прибывшего в зону безвременья человека не было проблем с вестибулярным аппаратом, то головокружение и растерянность исчезали спустя несколько секунд.
Фросту, для того чтобы прийти в себя после перехода, потребовалось лишь сделать глубокий вдох. Он шагнул за порог и оглянулся на задержавшегося в камере перехода Малявина.
Как только оба инспектора покинули камеру, дверь автоматически закрылась, и тотчас же все ее линейные размеры сжались в точку, затерявшуюся во тьме. Однако с таким же успехом можно было предположить, что дверь стремительно унеслась куда-то вдаль, сделавшись почти неразличимой, – находясь в пустоте и не имея никаких определенных ориентиров, судить о расстоянии было невозможно.
Впрочем, как только дверь камеры перехода исчезла, выяснилось, что окружающее пространство не так уж и пусто.
– Добро пожаловать, господа! – услышали инспекторы позади себя приветливый голос и, оглянувшись, увидели человека, сидевшего прямо в пустоте так, словно под ним находилось просторное кресло.
На вид человеку было лет пятьдесят или чуть больше. Лицо у него было широкое и открытое, а роскошная грива чуть вьющихся волос придавала ему некоторое сходство с Бетховеном. Одет он был в домашний костюм из темно-синего плюша: штаны и короткая курточка, подпоясанная плетеным шнурком с широкими кистями на концах. На ногах – шлепанцы с острыми, загнутыми кверху носами.
Неподалеку от него, так же прямо в пустоте, стоял или, быть может, правильнее было бы сказать, висел телемонитор, рядом с которым располагалась небольшая стойка, заполненная видеодисками. В зоне безвременья не действовали никакие средства связи, но заключенные могли, заблаговременно ознакомившись с программой, заказать ту или иную телепередачу, с тем, чтобы получить ее, записанной на видеодиск. Работал телемонитор от аккумуляторных батарей, срок службы которых в зоне безвременья был практически неограничен.
За телемонитором висела в пустоте полка с книгами, причем книг было значительно больше, чем видеодисков. Рядом стоял небольшой мольберт с наброшенной поверх него широкой полосой белой материи.
– Хотя я и не имею чести знать вас, но тем не менее рад вас видеть, господа, – приветливо, как старым знакомым, улыбнулся инспекторам заключенный. – Гости у меня бывают нечасто. Прошу вас, присаживайтесь.
Он сделал приглашающий жест рукой, как будто указывая на несуществующие кресла.
– Павел Марин? – сделав шаг вперед, строго официальным голосом осведомился Малявин.
– А вы рассчитывали встретить здесь кого-то другого? – едва заметно улыбнулся заключенный.
– Инспекторы Департамента контроля за временем Малявин и Фрост, – Малявин протянул Марину свое служебное удостоверение. – Отдел искусств.
– И чему же я обязан вашим визитом? – спросил заключенный, даже не взглянув на удостоверение.
Фрост, отставив руку назад, попытался нащупать невидимую опору, которая в зоне безвременья сама собой появлялась именно там и тогда, когда возникала необходимость в ней.
– Смелее, молодой человек, – подбодрил его Марин. – Рукой вы ничего не найдете. Полностью положитесь на свои драгоценные ягодицы.
Фрост резко опустился вниз и почувствовал, что сидит на ровной, в меру податливой горизонтальной поверхности. Откинувшись назад, он прижался спиной к невидимой спинке.
– Интереснейшее место, – сказал, поведя руками по сторонам, Марин. – Я здесь уже не в первый раз, но все время открываю для себя что-то новое.
Малявин подошел к телемонитору и провел кончиками пальцев по его верхней горизонтальной поверхности, на которой не было даже следов пыли.
– Новости смотрите, Марин? – повернув голову в сторону заключенного, спросил он.
– Нет, – равнодушно покачал головой тот. – Дома, бывало, иногда смотрел… Между делом, за едой… А сейчас не испытываю абсолютно никакого интереса. Я заказываю только видеодиски с фильмами. Да и то старые, хорошо знакомые, чтобы не увидеть вдруг какую-нибудь несусветную чушь или, прости господи, похабщину… Чего я совершенно не переношу, так это бездарности и пошлости.
– Значит, и про Ван Гога вам ничего не известно?
– Ван Гог – один из моих любимых художников, – улыбнулся Марин. – Что конкретно вас интересует, инспектор?
– Что вы думаете об этом? – Фрост протянул Марину репродукции семи новых работ художника.
Несколько минут Марин внимательно рассматривал предложенные ему изображения. Как отметил Малявин, особенно долго задержался его взгляд на картине «Нарциссы».
– Имея в распоряжении только репродукции, очень трудно сделать какие-либо конкретные выводы, – Марин вернул фотографии инспектору. – Очень похоже на Ван Гога, но я никогда прежде не встречал эти картины ни в одном из каталогов художника. Поскольку творческое наследие Ван Гога уже давно изучено и аккуратно систематизировано, можно сделать вывод, что вы, скорее всего, имеете дело с искусно выполненными подделками. Хотя следует признать, что если бы картины действительно принадлежали кисти Ван Гога, то могли бы украсить коллекцию любого музея.
– А что бы вы сказали, если бы узнали, что эти картины подлинные? – спросил Фрост.
– Сказал бы, что этого не может быть, – ответил Марин. – Я понимаю, на что вы намекаете. Вас, конечно же, интересует не моя оценка этих картин, а мое профессиональное мнение по поводу того, каким образом могла быть осуществлена их доставка в наше время, – Марин перевел взгляд с одного инспектора на другого. – Право же, я смущен, господа. Я знаю, что в Юридической академии до сих пор не существует специального отделения для подготовки кадров, так необходимых Департаменту контроля за временем, и выпускникам, выбравшим для себя нелегкую стезю распутывания временных петель, приходится перенимать опыт у более старших и опытных товарищей уже в период стажировки. Но вы, судя по возрасту, уже миновали этот непростой период своей жизни. Неужели я должен излагать вам принцип сопряженности, чтобы убедить вас в том, что в настоящее время контрабанда картин Ван Гога физически невозможна. Благоприятный период наступит лет через двадцать. Вот тогда уж вам придется внимательно следить за музеями и частными коллекциями, имеющими в своих собраниях работы великого голландца. Но даже тогда вы можете быть совершенно спокойны на мой счет. Я – законопослушный гражданин.
Пока Марин произносил свою речь, Малявин изучал стоявшие на полке книги. В основном это были художественные произведения. Вперемешку стояли дешевые издания в мягких переплетах: Пруст, Агата Кристи, Джойс, Желязны, Набоков, Дик и еще с десяток других неизвестных инспектору авторов.
– Законопослушные граждане не отбывают сроки в зоне безвременья, – довольно язвительно заметил Фрост.
– Всему виной несовершенство законодательной системы, – спокойно возразил ему Марин. – Ни разу за всю свою практику, которую рассчитываю продолжать и в дальнейшем, я не предпринимал попыток вывезти из прошлого произведение, внесенное в Каталог всемирного наследия. Хотя предложения были. И, надо заметить, весьма соблазнительные. Кому, скажите мне, я причиняю вред тем, что нахожу и доставляю в наше время работы никому не известных ремесленников и непризнанных художников, чьи имена затерялись в веках, если их произведения, на мой взгляд, представляют определенный интерес?
– Да? А как насчет копии «Джоконды», которую вы собирались заказать Леонардо через подставных лиц?
– Это вы Цезаря Борджиа называете подставным лицом? Леонардо работал по его заказам. К тому же речь шла не совсем о копии.
– Но вы же собирались заказать второй ее портрет!
– Ну и что? Я же не собирался везти его в настоящее время.
– Тогда для чего вам он понадобился?
– Просто хотел посмотреть, как Мона Лиза будет выглядеть без своей глупой ухмылочки.
– Не проще ли было взглянуть на живую Джоконду?
– На живую? – Марин усмехнулся и покачал головой. – Это была не женщина, а дьяволица. К ней страшно было даже подойти. Кроме того…
– А как насчет Ван Гога? – перебил Марина Фрост.
– Разве я еще не ответил на ваш вопрос? – удивленно поднял брови Марин. – В настоящее время доставка картин Винсента Ван Гога из прошлого неосуществима, в силу существующих физических законов, которые никто, ни за какие деньги не сможет отменить.
– И тем не менее все семь картин, репродукции которых мы вам показали, являются подлинниками, – сказал Малявин. – Как установила самая тщательная экспертиза, их не мог написать никто, кроме Ван Гога.
– Серьезно? – удивленно приподнял бровь Марин.
– Но при этом те же эксперты оценивают их возраст максимум в пару десятилетий, – продолжал Малявин. – Так что, как ни крути, налицо факт контрабанды.
– И что же вы хотите от меня? – взгляд у Марина был подобен взгляду младенца, незнакомого с самим понятием греха.
Он прекрасно понимал, что привело к нему инспекторов, но хотел, чтобы кто-нибудь из них сам в этом признался. Для него это было бы маленькой победой в заочном поединке с Департаментом контроля за временем.
– Мы хотим, чтобы вы как законопослушный гражданин, каковым себя считаете, помогли нам разобраться с этим случаем, – быстро произнес Фрост.
Фраза была произнесена таким тоном, словно инспектор не просил контрабандиста о помощи, а просто хотел услышать его мнение, чтобы сопоставить с тем, которое у самого Фроста уже имелось.
– Каким же образом я могу это сделать? – закинув ногу на ногу, Марин водрузил локоть правой руки на невидимый подлокотник.
– Как действовали бы вы сами, если бы вам понадобилось добыть эти картины?
– Я бы и пальцем не тронул ни одну из картин Ван Гога, – ответил ему Марин. – Для меня это святое.
– А если бы вам предоставилась возможность спасти произведения, которые в наше время считаются безвозвратно утраченными?
– Это совершенно иной случай, – подумав, сказал Марин. – При таких обстоятельствах я, пожалуй, рискнул бы даже пойти на конфликт с законом. Но, насколько мне известно, до наших дней не дошло известий о пропавших картинах Ван Гога. К тому же, для того чтобы заполучить их, нужно оказаться в прошлом к моменту их гибели, а до наступления периода сопряжения времен это, как вы сами понимаете, неосуществимо.
– Ну а что, если действовать не самому, а через сообщника, оставшегося в прошлом?
По тому, как загорелись глаза Марина, инспектор понял, что тот мгновенно уловил суть его идеи, поэтому и не стал вдаваться в подробности.
– Вы имеете в виду, что кто-то из современников Ван Гога, получив соответствующее вознаграждение, мог припрятать какие-то из его картин в заранее оговоренном месте, а его сообщник из нашего времени, совершив путешествие в точку следующего сопряжения, – если не ошибаюсь, это январь 1992 года, – извлек их на свет. – Марин взглянул на Малявина, требуя подтверждения своей догадки. Инспектор молча кивнул. – Поздравляю вас, инспектор. Мысль действительно интересная, – согласился Марин. – Увы, существует одно «но». Для того чтобы осуществить эту операцию на практике, оба компаньона, – тот, что остался в прошлом, и тот, что вернулся в настоящее, – должны на протяжении нескольких десятилетий неукоснительно и четко выполнять взятые на себя обязательства. В противном случае будет нарушена причинно-следственная связь, и на каком-то из этапов операции произойдет неминуемый сбой. Это работа не для тех, кто путешествует в прошлое исключительно ради наживы. Здесь требуется точно просчитывать каждый шаг, а подобные людишки для этого слишком суетны и нетерпеливы. Кроме того, они еще и нечистоплотны при расчетах. Задумать и осуществить операцию протяженностью в несколько десятилетий… – Марин с сомнением покачал головой. – Это не для них. Каждый из них думает только о том, как бы урвать свой кусок прямо сейчас, не откладывая на потом, даже если долгосрочный вклад будет сулить фантастическую прибыль.
– То есть вы хотите сказать, что не знаете ни одного человека, который мог бы осуществить подобную махинацию с картинами Ван Гога? – уточнил Фрост.
– «Операцию», – деликатно поправил его Марин. – Не «махинацию», а «операцию».
– Как вам будет угодно, – благоразумно не стал вступать в спор инспектор.
– Почему же, – откинулся на спинку невидимого кресла Марин. – Мне известны двое таких людей. – Внешне он не подал вида, но про себя от души рассмеялся, заметив, как насторожились оба инспектора. – Один из них – это я. Но, во-первых, как я уже говорил, я никогда не имею дела с работами, входящими в Каталог всемирного наследия, – Марин поднял руку, предвосхищая возможные возражения со стороны инспекторов. – И даже с теми, которые могли, но по какой-то причине в него не попали. Во-вторых, я вот уже девять месяцев нахожусь здесь, – заключенный картинно повел руками по сторонам. – В пустоте безвременья.
– Ну а второй? – нетерпеливо спросил Малявин.
– Вторым мог бы быть Игорь Николаевич Травинский, – Марин произнес это имя едва ли не с благоговением. – Матерый человечище! Но не так давно старику перевалило за сто десять. Иногда он еще совершает прогулки в прошлое. Но он слишком ответственный человек для того, чтобы начать раскручивать операцию, до финала которой ему, скорее всего, не суждено дожить.
– Дело можно передать преемнику, – заметил Фрост.
– В подобных делах можно рассчитывать только на самого себя, – не согласился с ним Марин. – Кстати, это еще одно возражение против долгосрочных контрактов с представителями прошлого, без которых в предложенной вами операции с картинами Ван Гога попросту не обойтись.
– Значит, вы полностью исключаете подобную возможность?
– Как бы мне ни хотелось вас обнадежить… – Марин скорбно развел руками. – Скорее всего, вы имеете дело с безупречно сработанными подделками.
– Наверное, никто сильнее нас не желает, чтобы эти картины оказались подделками, – обреченно вздохнул Фрост.
– В таком случае взгляните на дело с другой стороны, – предложил Марин. – Человечество обрело восемь новых картин Ван Гога…
– Семь, – автоматически поправил его Фрост.
– Да, – быстро кивнул Марин. – Семь новых, прежде никому не известных картин Ван Гога! Это же прекрасно!
– Что ж, человечество может ликовать.
– Кстати, Марин, – направил указательный палец на заключенного Малявин. – Вы сказали, что могли бы и сами осуществить такую операцию.
– Но при этом добавил, что никогда бы не взялся за нее, – возразил Марин. – Это не мой стиль.
– А для чего здесь это? – Малявин снял с полки и продемонстрировал солидный том под названием «Жизнь Ван Гога».
– Моя любимая книга, – спокойно ответил Марин. – Я ее часто перечитываю.
– А это? – Малявин протянул заключенному другую книгу, «Русско-голландский разговорник».
– Ну и что? – пожал плечами Марин. – От скуки чем только не займешься. Я вот решил заняться иностранными языками.
– Не проще ли пройти гипнокурс?
– Только не в зоне безвременья, – усмехнувшись, покачал головой Марин.
– Почему именно голландский?
– А почему бы и нет? Хотя бы потому, что Ван Гог был голландцем. Возможно, в будущем я совершу путешествие в прошлое, ради того, чтобы встретиться и поговорить с ним.