Мама говорит:
- Пора ужинать, стойкие воины.
Она приготовила одно из блюд из поваренной книги "ПиФлэга". В общем-то пахнет оно неплохо, но как выглядит, лишь Богу известно.
Мы ужинаем в темноте. Дважды я ударяю рукой по стакану с водой, потому что не вижу его. Я сыплю соль себе на колени. Каждый раз, когда я начинаю что-нибудь говорить, предки на меня шикают.
Мама то и дело шепчет:
- Вы слышали? По-моему, на улице кто-то есть.
Я шепотом спрашиваю, помнят ли родители, какой завтра день. Не потому, что хочу заполучить торт со свечами и подарок, мне просто интересно, не забыли ли они о моем дне рождения. Я жду ответа в странном напряжении.
- Что завтра за день? Конечно, мы помним, - произносит папа. - Именно поэтому так сильно нервничаем.
К разговору подключается мама:
- Мы собирались побеседовать с тобой о завтрашнем дне, - говорит она. - Для нас не секрет, что ты до сих пор очень страдаешь из-за брата, поэтому тебе наверняка захочется принять участие в нашей демонстрации.
Перенесемся в тот момент, когда на горизонте передо мной замаячило новое жестокое разочарование.
Перенесемся на несколько лет назад, в тот день, когда я присутствовала при свершении великого возмездия.
Наш папа орал:
- Мы не знаем, что за заразу ты приносишь в этот дом, мистер, но были бы счастливы, если бы сегодня ночью ты спал где-нибудь в другом месте!
Они называли это любовью.
Сидя за этим же самым столом, мама сказала тогда Шейну:
- Сегодня звонили из офиса доктора Питерсона. - Она повернулась ко мне. - Было бы лучше, юная мисс, если бы ты удалилась в свою комнату и что-нибудь почитала.
Я могла бы удалиться хоть на луну, но и оттуда слышала бы их крики.
Шейн и родители сидели в гостиной, а я стояла в своей комнате у самой двери. Моя одежда, большая часть одежды, в которой я ходила в школу, висела во дворе на бельевой веревке.
Я слышала, как папа прокричал:
- Нам известно, мистер, что у тебя вовсе не стрептококковое воспаление горла. Мы хотим знать, где ты ошиваешься и чем занимаешься.
- Если бы речь шла о наркотиках, мы смогли бы справиться с твоими проблемами, - заявила мама.
Шейн сидел молча. На его лице краснели уродливые шрамы.
- Если бы твоя беда заключалась в том, что от тебя забеременела девочка-подросток, мы тоже нашли бы выход из положения, - продолжила мама.
Шейн ничего не ответил.
- Доктор Питерсон сообщил, что существует практически один способ заполучения того заболевания, которым страдаешь ты, - выпалила мама. - Но я ответила: нет! Такого не может быть! Наш Шейн на подобное не способен!
Папа сказал:
- Мы позвонили твоему тренеру, мистеру Ладлоу. По его словам, ты махнул на баскетбол рукой два месяца назад.
- Завтра тебе следует пойти в окружной департамент здравоохранения, - сказала мама.
- Сегодня! - прогремел отец. - Я не желаю терпеть его в своем доме!
Эти слова принадлежали нашему отцу.
И вот те же самые люди разыгрывают из себя добропорядочных, сердечных, добрых и любящих, те же самые люди посвящают всю свою жизнь рискованной и самоотверженной борьбе за права мертвого сына. Это те же самые люди, крики которых я слышала через дверь в своей комнате.
- Мы не знаем, что за заразу ты приносишь в этот дом, мистер, но были бы счастливы, если бы сегодня ночью ты спал где-нибудь в другом месте!
Я помню, что хотела сходить за одеждой, погладить ее и разложить по местам.
Покажи мне смысл самообладания.
Вспышка.
Я помню, что услышала, как открылась и закрылась парадная дверь. Вполне тихо, без ненужного шума. В моей комнате горел свет, поэтому, выглянув в окно, я увидела в стекле лишь собственное отражение. Я выключила лампу и вновь подошла к окну. Прямо перед ним на улице стоял Шейн. Он смотрел на меня. Его изувеченное, обезображенное взрывом лицо напоминало физиономию монстра из фильма ужасов.
Покажи мне страх.
Вспышка.
Никогда раньше я не видела своего брата курящим, но в тот момент он достал сигарету, взял ее в рот, поджег и постучал в окно.
И попросил:
- Эй, открой мне дверь. Покажи мне отказ.
Он сказал:
- Эй, здесь холодно. Покажи мне игнорирование.
Я включила лампу, и в окне опять появилось лишь мое отражение. Я задернула шторы. Шейна я никогда больше не видела.
А сегодня, когда в родительском доме не горит свет, когда окна занавешены, а парадная дверь заперта на засов, я сижу с ними на кухне и спрашиваю:
- О какой демонстрации вы ведете речь? Мама отвечает:
- О демонстрации "Гордость геев". Папа говорит:
- Мы идем с группой представителей "ПиФлэга". Они хотят, чтобы я тоже завтра маршировала. Они
хотят, чтобы я сидела вместе с ними в темноте и прикидывалась, будто уверена, что нам необходимо прятаться от внешнего мира. От ненавистного незнакомца, который замыслил напасть на нас посреди ночи. От неизвестного фатального сексуального недуга. Они хотят верить, что страшатся некоего фанатичного неприятеля гомосексуалистов. Им не кажется, что их совесть нечиста. В них живет убеждение, что я должна чувствовать себя так, словно обязана искупить перед ними свою вину.
Но ведь я не выбрасывала в мусорное ведро баллончик с лаком для волос. Я виновата лишь в том, что включила тогда в своей комнате свет.
Через некоторое время после этого где-то вдали послышались сирены пожарных машин. Я повернула голову и увидела оранжевые отсветы на занавесках. Я встала с кровати и подошла к окну. Мои одежды на бельевой веревке на улице были объяты пламенем. Мои чистые, высохшие, пропахнувшие свежим воздухом одежды. Платья, и джемперы, и брюки, и блузки - все, что я любила, пылало и разваливалось на куски. Через несколько секунд ничего не стало.
Вспышка.
Перенесемся на несколько лет вперед. Я повзрослела и уезжаю из родительского дома.
Покажи мне новое начало.
Перенесемся в ту ночь, когда кто-то звонит с телефона-автомата и спрашивает, являются ли мои предки родителями Шейна Макфарленда. Предки отвечают, возможно. Тогда им сообщают, что Шейн мертв.
Какой- то другой голос говорит звонящему: расскажи им и все остальное.
Третий голос произносит: передай им, что мисс Шейн их не переваривала, что ее последними словами были слова: пусть знают, что история еще не закончена.
Кто- то разражается смехом.
Перенесемся к нам, сидящим в темноте на кухне, поглощающим блюдо из поваренной книги "ПиФлэга".
Папа говорит:
- Ну так что, детка, ты хочешь принять участие в завтрашней демонстрации?
Мама добавляет:
- Это чрезвычайно важно для защиты прав гомосексуалистов.
Покажи мне мужество.
Вспышка.
Покажи мне терпимость.
Вспышка.
Покажи мне мудрость.
Вспышка.
Перенесемся к действительности.
Я отвечаю:
- Нет.
Глава пятнадцатая
Перенесемся в огромный тихий дом Эви.
Час ночи. Манус прекращает вопить, и я могу спокойно обмозговать ситуацию.
Эви в Канкуне. Наверное, ждет, что ей позвонит полиция и сообщит о подозрении монстра без челюсти, оставшегося караулить ее дом, в убийстве Мануса Келли, ее тайного любовника, ворвавшегося в этот дом посреди ночи с шестнадцатидюймовым ножом.
Наверняка Эви сейчас не спит. Сидит в номере какого-нибудь мексиканского отеля и пытается вспомнить, какова разница во времени между Канкуном, куда она уехала на съемки, и забытым Богом местом, где стоит ее дом. В котором осталась я и, возможно, уже лежу мертвая.
Скажу прямо: смышленой Эви не назовешь. В сезон максимального товарооборота никому и в голову не придет проводить в Канкуне съемки. Особенно приглашать на них ширококостных девушек-ковбоев, подобных Эви Коттрелл.
Если бы я умерла, для Эви открылся бы ряд заманчивых возможностей.
Я - невидимый никто, сидящий на белом диване, обитом тканью парчового типа напротив другого такого
же дивана. Передо мной кофейный столик, похожий на глыбу малахита.
Эви спала с моим женихом, поэтому теперь я готова сделать с ней что угодно.
После просмотра фильма, в котором один из героев неожиданно становится невидимым - в результате ядерного излучения или какого-нибудь научного эксперимента, - непременно задаешься вопросом: а что сделал бы я, если бы превратился в невидимку?…
Я, например, любила представлять, что со мной случается нечто подобное. Невидимая, я тут же отправилась бы в мужскую раздевалку в "Голдз джим" или лучше в раздевалку "Окленд Рейдерз". Окинула бы этих красавцев оценивающим взглядом. А еще сходила бы в "У Тиф-фани", выбрала бы себе пару бриллиантовых диадем или что-нибудь в этом роде.
Манус не смог зарезать меня сегодня. Потерял дар речи, когда я появилась на лестнице. Подумал, что я - это Эви, что она всадила в меня пулю, когда я спала в ее кровати.
Если бы папа пришел на мои похороны, то обязательно стал бы всем рассказывать, что я мечтала вернуться в колледж и получить-таки диплом персонального тренера по фитнесу. А потом непременно пошла бы учиться на врача.
Если бы папа пришел на мои похороны, то обязательно стал бы всем рассказывать, что я мечтала вернуться в колледж и получить-таки диплом персонального тренера по фитнесу. А потом непременно пошла бы учиться на врача.
О, папа, папа, папа, папа, папочка!
Я так и не смогла сдать биологию. Потому что ничего не знала об эмбриональном периоде развития свиньи.
А теперь я труп.
Прости меня, мама.
Прости меня, Господи.
Эви стояла бы рядом с моей мамой. Рядом с моим гробом. Эви притворно пошатнулась бы и вцепилась бы в Мануса, якобы чтобы не упасть.
Из одежды Эви, несомненно, выбрала бы для меня и дала представителю похоронного бюро что-нибудь нелепое.
Итак, мои похороны. Свободной рукой Эви обнимает мою маму. А Манус не уходит с погребальной церемонии сразу же просто потому, что не желает показаться невежливым. Я лежу в гробу, обитом синим вельветом, как будто в синем нутре машины "линкольн-таун".
Благодаря Эви на мне желтое кимоно из шелка с огромными разрезами по бокам и вышитыми красными драконами в районе груди и бедер - вечерний наряд китайской наложницы. На моих ногах черные ажурные чулки.
И красные туфли на высоких каблуках.
А челюстной кости у меня нет.
Эви, естественно, говорит моей маме:
- Ей нравился этот наряд. Желтое кимоно было ее любимым.
Чуткая Эви бормочет:
- Представляю, как вам тяжело. Потерять обоих детей…
Я с удовольствием прикончила бы эту Эви.
Я заплатила бы змеям, чтобы те ее ужалили.
На мои похороны Эви надела бы черный костюм для коктейля от Рея Кавакубо: шелковую юбку с асимметричным краем и топ без бретелей. А плечи и руки покрыла бы прозрачным черным шифоном.
У Эви с собой драгоценности - крупные изумруды, подчеркивающие зелень ее глаз. А также смена аксессуаров. Так что по окончании этого мероприятия она может спокойно отправляться на танцы.
Я ненавижу Эви.
Мой удел - гнить обескровленной в этом отвратительном трансвеститском наряде, в платье токийской розы Сюзи Вонг. Оно мне велико, поэтому работникам похоронного бюро пришлось заколоть его на спине в нескольких местах булавками.
Мертвая, я выгляжу как дерьмо.
Я выгляжу как мертвое дерьмо.
Мне хочется зарезать Эви прямо сейчас, по телефону.
Мы поставили бы урну с ее прахом где-нибудь в техасском фамильном склепе. Я сказала бы миссис Кот-трелл, что Эви действительно всю жизнь мечтала быть кремированной.
Что касается меня, я надела бы на похороны Эви то черное кожаное коротенькое платье от Джанни Версаче, плотно облегающее фигуру. И длиннющие шелковые перчатки.
Я сидела бы на заднем сиденье огромного черного траурного "кадиллака" рядом с Манусом. На моей голове красовалась бы та шляпа с черной вуалью от Кристиана Лакруа, напоминающая автомобильное колесо. Позднее я могла бы ее снять и преспокойно идти на предварительный осмотр выставленных на аукцион роскошных вещей, или на распродажу жилья, или в какой-нибудь ресторан.
А Эви была бы дерьмом. Вернее, пеплом.
Сидя одна в гостиной Эви, я беру со столика, похожего на глыбу малахита, хрустальный портсигар и швыряю его в камин из красного кирпича.
Раздается звук бьющегося стекла. Сигареты, спички и осколки разлетаются в разные стороны.
Потерянная девушка, представительница буржуазного класса, я вдруг жалею о своем поступке, встаю с дивана, подхожу к камину, опускаюсь на колени и начинаю собирать осколки и сигареты.
Эви… Ее портсигар… Почему-то мне в голову лезут мысли о представителях последнего поколения.
И спички.
Я чувствую боль в пальце. В него вонзился один из осколков - настолько тонкий и прозрачный, что я его не вижу.
Я поворачиваю руку и замечаю ослепительный блеск.
Только когда из ранки начинает струиться кровь, я разглядываю в своем пальце осколок. И вытаскиваю его. С одной стороны он ярко-красный.
Моя кровь капает на коробок из-под спичек.
О, миссис Коттрелл, Эви действительно хотела, чтобы ее кремировали.
Я беру коробок, поднимаюсь с пола, из месива осколков, сигарет и спичек, и обегаю дом, выключая перепачканной кровью рукой все лампы и светильники. Когда я проношусь мимо ниши для верхней одежды в прихожей, Манус кричит:
- Прошу тебя!
Но я занята обдумыванием неожиданно осенившей меня мысли.
Я выключаю свет во всех комнатах на первом этаже. Манус зовет меня. Ему нужно в туалет. Он кричит:
- Пожалуйста!
В огромном плантаторском доме Эви с мощными фасадными колоннами властвует тьма. Я ощупью пробираюсь в столовую, иду наугад вперед от двери и упираюсь в стол. У меня под ногами восточный ковер. На столе - кружевная скатерть.
Я чиркаю спичкой о стенку коробка.
Я зажигаю одну из свечей в большом серебряном канделябре.
Я чувствую себя героиней средневекового романа.
Я зажигаю остальные четыре свечи и беру канделябр в руки.
Он очень тяжелый.
На мне все тот же шелковый пеньюар со страусовыми перьями. Я, призрак умершей красивой девушки, с серебряной штуковиной со свечами иду по длинной винтовой лестнице мимо картин, написанных маслом, на второй этаж дома Эви.
Войдя в спальню Эви, красивая девушка-привидение в шелковом пеньюаре, освещенном сиянием свечей, открывает шкафы, наполненные ее же одеждами, безбожно растянутыми и приведенными в негодность этим гигантским средоточием зла - Эви Коттрелл.
Мои бедные измученные платья и свитера, и платья и слаксы, и платья и джинсы, и костюмы и туфли, и платья - почти все они изуродованы и изменены до неузнаваемости. Они умоляют меня прекратить их страдания.
Фотограф в моей голове кричит:
Покажи мне гнев.
Вспышка.
Покажи мне месть.
Вспышка.
Покажи мне полностью оправданное возмездие.
Вспышка.
Безжизненный призрак, безнадежное, абсолютное ничто - иначе меня теперь не назовешь, - я подношу канделябр к своим искалеченным одеждам. И…
Вспышка.
Передо мной разгорается настоящий ад. Ад в излюбленном гротескном стиле Эви.
Все полыхает.
Потрясающе! Я хватаю с кровати одеяло - пуховое, выполненное под старину, подношу его к огню, и оно мгновенно занимается.
Занавески, зеленые бархатные портьеры мисс Эви, вскоре воспламеняются и они.
Абажур лампы тоже горит.
Черт! Огонь подбирается и ко мне. Вот уже тлеют страусовые перья на моем пеньюаре. Я поспешно хлопаю по ним первой уцелевшей тряпкой, которая попадается мне под руку, и выхожу из спальни Эви, превратившейся в чудесную преисподнюю, в коридор второго этажа.
На этом этаже десять других спален, к каждой из них примыкает ванная. Я вхожу во все ванные. Как здорово горят полотенца. Как великолепен ад в ванной комнате! Вот "Шанель № 5". Духи вспыхивают.
Пылают картины, написанные маслом, с изображенными на них скаковыми лошадьми и мертвыми фазанами. И восточные ковры. Безвкусные композиции из сушеных цветов на столах в считанные секунды превращаются в миниатюрные геенны.
Красота!
Кукла Эви по имени Катти Кэти тает на глазах. Потом воспламеняется коллекция чучел животных Эви, купленных ею во время карнавалов. Их зовут Кути, Пучи, Пам-Пам, мистер Баните, Чучи, Пу-Пу и Ринджер - все они подвергаются массовому сожжению.
Здорово! Незабываемо!
Я вбегаю в одну из ванных и хватаю нечто, еще не объятое огнем.
Бутылочку валиума.
Я спускаюсь вниз по винтовой лестнице.
Ворвавшись в дом с намерением убить меня, Манус оставил открытой парадную дверь. Поэтому сейчас огненный ад, оставшийся позади меня на втором этаже, притягивает к себе холодный поток уличного воздуха. Этот поток плывет вверх, обтекая меня со всех сторон, задувая мои свечи. Теперь свет излучает только зажженное мной пекло. Оно дышит мне в спину и улыбается.
У меня такое чувство, что я только что получила огромную награду за какое-то грандиозное достижение.
Что я стала "Мисс Америкой".
Я спускаюсь вниз.
Ко мне приковано всеобщее внимание, и это безумно меня радует.
Манус хныкает за дверью ниши для верхней одежды. Он чувствует запах дыма.
- Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не дай мне умереть…
Можно подумать, меня еще волнует его судьба.
Манус хотел, чтобы его кремировали.
Я пишу в блокноте на столике с телефоном:
через минуту я открою дверь, но винтовка все еще у меня в руках.
а сейчас я дам тебе валиум, просуну под дверь, съешь его. если не сделаешь этого, я тебя убью.
Я вталкиваю записку в щель под дверью ниши.
Я посвящаю Мануса в свои планы. Мы выйдем из дома и направимся к его машине. Теперь мой бывший жених должен выполнять все, что бы я ему ни приказала. Если он ослушается, я расскажу полиции, что этот тип ворвался в дом, в котором я спала, поджег его и похитил меня при помощи винтовки. Я сообщу и о
грязном любовном романчике, завязавшемся между ним и Эви.