Она ведет речь о рекламировании колец для вечеринок, бриллиантовых браслетов для игры в теннис и прочего никчемного дерьма.
Неужели ей кажется, что мне приятно слышать подобные вещи?
Я не в состоянии ответить.
Я даже есть теперь не могу. Питаюсь только жидкостями.
Никто на меня не смотрит. Я ведь невидимая.
Я хочу лишь одного: чтобы кто-нибудь спросил, что произошло.
Тогда я была бы вполне довольна жизнью.
Эви смотрит на пачку журналов.
- Переезжай жить ко мне, когда выпишешься из больницы.
Она расстегивает застежку-молнию на своей сумке из парусины, положив ее на край моей кровати, засовывает в нее обе руки и добавляет:
- Нам будет весело вдвоем. Вот увидишь. Ненавижу жить в одиночестве.
Она говорит:
- Я уже перевезла твои вещи к себе. Положила их в свободную спальню.
Все еще роясь в своей парусиновой сумке, Эви сообщает:
- А я иду на съемки. Если у тебя на руках есть контракты с какими-нибудь другими агентствами, может, уступишь их мне?
Я пишу на доске с листами бумаги:
на тебе мой свитер?
Я машу листком у нее перед лицом.
- Да, - отвечает она. - Но, надевая его, я была уверена, что ты не станешь возражать.
Я пишу:
но ведь он шестого размера.
Я пишу:
а ты носишь девятый.
- Послушай, - говорит Эви, - я должна бежать. Съемки назначены на два. Зайду к тебе позже. Надеюсь, в следующий раз ты будешь в хорошем настроении.
Она пристально смотрит на часы и говорит, как будто обращаясь к ним:
- Мне ужасно жаль, что случилась такая беда. Но винить в этом некого.
***Каждый день в больнице проходит примерно так.
Завтрак. Ленч. Обед. Сестра Кэтрин постоянно где-то поблизости.
Один из телеканалов транслирует только рекламные передачи. Они идут на нем целый день и целую ночь. И мы с Эви постоянно мелькаем. Мы вдвоем. За последнее время нам удалось заработать кучу баксов. Особенно за рекламу той фабрики "Ням-ням". В ней мы постоянно улыбаемся. Из-за этих не сползающих с губ улыбок наши лица похожи на комнатные электрообогреватели. На нас платья с блестками. Когда мы встаем в них под свет прожекторов, платья так сверкают, что кажется, нас снимают тысячи репортеров. Эффект потрясающий!
Я вижу себя. В этом обалденном платье, с ослепительной улыбкой на губах я стою на крыше фабрики "Ням-ням" и выбрасываю в дымовую трубу из органического стекла говяжьи, свиные, бараньи внутренности. Это все, проникая вовнутрь здания, якобы превращается в прехорошенькие канапе. А Эви предлагает эти канапе толпе народа.
Обычно люди соглашаются есть что угодно, лишь бы попасть на телеэкран.
После съемок за мной заезжает Манус. И спрашивает:
- Хочешь покататься на яхте? Я отвечаю:
- Конечно!
Какой же я была дурой! Даже не догадывалась о том, что все это время происходило у меня за спиной.
***Бренди сидит на стуле в кабинете логопеда и обрабатывает ногти кусочком картона, оторванного от спичечного коробка, - от той его части, о которую чиркают спички. Создается такое впечатление, что своими длиннющими ногами она в состоянии раздавить мотоцикл. Та минимальная часть тела Бренди, которая не представлена взгляду окружающих, втиснута в ворсистый материал. Кажется, она так и просится вырваться наружу.
Логопед говорит:
- Старайся, чтобы твоя голосовая щель была частично открыта, когда произносишь слова. Тогда при выдыхании и вдыхании воздух будет огибать голосовые связки, и голос станет более женственным, более беспомощным. Мэрилин Монро прибегала именно к этому методу. Например, когда пела президенту Кеннеди песню "С днем рождения".
Медсестра проводит меня мимо. Я в картонных тапочках, туго обмотанных вокруг головы бинтах, и от меня омерзительно пахнет. Бренди Александр оборачивается в самый неподходящий момент и моргает. Она моргает просто божественно. И почему-то напоминает мне фотографа.
Покажи мне радость. Покажи мне веселье. Покажи мне любовь.
Вспышка.
Должно быть, ангелы на небесах послали Бренди тысячу воздушных поцелуев, узнав, как она осветила мою жизнь. Вернувшись в свою палату, я пишу на бумаге:
кто это?
- Некто, с кем тебе не стоит связываться, - отвечает медсестра. - У тебя и так проблем по горло.
Я снова пишу:
но кто она такая?
- Ты не поверишь, но это человек, который каждую неделю становится кем-то другим.
Вот после чего сестра Кэтрин ударяется в поиски жениха для меня. Стремясь отвлечь мое внимание от Бренди Александр, она находит мне юриста без носа. Дантиста, обожающего заниматься альпинизмом, - его лицо и руки обморожены и смотрятся чудовищно. Миссионера с покрытой черными пятнами кожей - это следы какого-то тропического грибкового заболевания. Автомеханика - он наклонился над аккумулятором, когда тот взорвался. Теперь у этого механика нет щек и губ, их съела кислота. Его желтые зубы торчат в разные стороны, как будто он постоянно рычит.
Я пишу:
вероятно, вы перебрали всех классных парней?
На протяжении всего своего пребывания в больнице я никоим образом не могла в кого-то влюбиться. До этого я еще не дошла. Остановилась на меньшем. Мне совсем не хотелось ни присоединяться к процессу какого бы то ни было развития, ни собирать по частям утраченное. Ни изменять то, к чему я стремилась. Я не намеревалась "смиряться с судьбой", радоваться тому, что все еще жива, пытаться компенсировать потери. Все, что мне было нужно, так это чтобы моему лицу вернули нормальный вид. А это оказалось невозможным.
Когда мне казалось, что настал момент разрешить мне есть нормальную пищу, врачи опять повторяли: ничего, кроме куриного пюре, тертой моркови, детских смесей. Только толченое, кашеобразное и размельченное.
Ты то, что ты ешь.
Сестра Кэтрин приносит мне газету, раскрытую на странице "Знакомства", и напряженно следит за тем, как я читаю первое из объявлений. "Привлекательный парень ищет стройную девушку - любительницу приключений. Желает вступить с ней в романтические отношения". Я пробегаю глазами остальные объявления. Все они примерно такого же содержания. М-да, никто не делает оговорки, что к ужасно изуродованным девушкам с ежедневно растущими медицинскими счетами их призыв не относится.
Сестра Кэтрин говорит:
- Ты можешь переписываться с мужчинами, которые сидят в тюрьме. Им все равно, как ты выглядишь.
Объяснять ей в письменном виде, что я испытываю в данный момент, мне просто не охота. На это уйдет слишком много времени и сил.
Я хлебаю свой супчик, а сестра Кэтрин зачитывает мне вслух некоторые из объявлений. На ее взгляд, предпочтение стоит отдать поджигателям. Или ворам-взломщикам. Или неплательщикам налогов.
Она говорит:
- Вступать в связь с насильником у тебя наверняка нет никакого желания. Эти люди безнадежно испорчены.
Произнеся речь об одиноких мужчинах за решеткой, посаженных за вооруженное ограбление и непредумышленное убийство, она вдруг замолкает и спрашивает, что со мной. Потом берет мою руку и глядит на пластмассовый браслет с именем у меня на запястье, словно разговаривает с ним.
"Эх ты, модель рук! - думаю я со злобной иронией. - Побрякушки, которые ты рекламируешь, так прекрасны, что сама господня невеста не может отвести от них взгляда!"
Сестра Кэтрин спрашивает:
- Что ты чувствуешь? Какая потеха!
Она продолжает:
- Неужели тебе совсем не хочется влюбиться? Фотограф в моей голове говорит:
Покажи мне терпение.
Вспышка.
Покажи мне самообладание.
Вспышка.
Все дело в том, что у меня всего лишь половина лица.
А на ватных тампонах под бинтами, приложенных к моей ране, до сих пор появляются новые, хоть и очень маленькие, пятна крови. Один из докторов - он совершает утренний обход и каждый день проверяет мою повязку - говорит, что рана до сих пор кровоточит.
Я по сей день не могу разговаривать.
Я должна забыть о карьере.
Я питаюсь лишь детскими смесями. И никто никогда больше не посмотрит на меня как на лауреата государственной премии.
Я пишу на листе бумаги:
со мной все в порядке.
все хорошо.
- Ты ведь даже как следует не погоревала, - говорит сестра Кэтрин. - Тебе не помешает хорошенько
поплакать. А потом смириться со своей участью. Ты ведешь себя слишком спокойно. Я пишу:
не смеши меня мое лицо, если я заплачу, вообще расплывется так считает доктор.
Вообще- то я рада. Наконец хоть кто-то это заметил. Все это время я сохраняла нечеловеческое спокойствие. Можно сказать, я была самим олицетворением невозмутимости. Я ни на мгновение не поддалась панике. Я видела собственную кровь, и сопли, и то, как осколки моих раскрошившихся зубов ударяются о приборную доску, но в истерику не впадала. Выкидывать подобные номера бессмысленно, если поблизости нет аудитории. Паникерствовать наедине с самим собой -все равно что хохотать, закрывшись в пустой комнате. Так может поступить разве что ненормальный.
Как только авария произошла, я сразу поняла, что умру, если не съеду с автострады, не поверну направо и, проехав двенадцать кварталов, не зарулю на парковочную площадку отделения неотложной помощи "Мемориальной больницы Ла-Палома".
Я сделала все вышеперечисленное. Потом взяла ключи и сумку, вышла из машины и направилась ко входу. Стеклянные двери разъехались передо мной прежде, чем я успела заметить в них свое отражение. А народ, толпившийся у кабинета врача - тут были и люди со сломанными ногами, и мамаши, качавшие захлебывающихся от крика младенцев, - завидев меня, все они безмолвно расступились.
Потом был морфий внутривенно, малюсенькие операционные ножницы, разрезавшие мое платье. Трусики телесного цвета, которые, по сути дела, всего лишь лоскутик с пришитыми к нему эластичными веревками. Фотографии, сделанные полицией…
Агент сыскной полиции, тот самый, который обследовал мою машину на наличие фрагментов костей и тому подобного, который помнит десятки случаев, когда в катастрофах автомобилистам отрезало голову, однажды вновь приходит ко мне и сообщает, что больше ничего не сможет сделать. В мою машину, оставленную на парковочной площадке, через разбитое стекло залетели птицы. Чайки. Возможно, еще и сороки. Они склевали все, что у детективов называется доказательствами "мягких тканей". А фрагменты костей скорее всего унесли с собой.
- Вам известно, мисс, что эти твари делают с костями? - спрашивает сыщик. - Бьют их о скалы, чтобы получить костный мозг.
Я пишу карандашом на листе бумаги:
ха, ха, ха.
***Перенесемся в тот момент, когда мои бинты вот-вот должны снять. Логопед сказала, что я обязана на коленях благодарить Господа за то, что он оставил невредимым мой язык. Мы сидим в ее кабинете, который наполовину заполнен столом из стали, и она, логопед, объясняет мне, каким образом, не двигая губами, произносят слова чревовещатели. Им важно произвести впечатление, что звуки исходят у них изнутри, поэтому они прижимают язык к нёбу и так разговаривают.
Вместо окна в кабинете логопеда плакат. На нем изображен котенок, заваленный спагетти, а внизу подпись:
Ставь акцент на позитивном.
Логопед говорит, что, если ты не можешь произнести тот или иной звук без помощи губ, замени его похожим звуком. Например, поясняет она, вместо "фэ", говори "хэ". О значении слова, в котором ты производишь эту замену, догадаются по смыслу.
- Я хочу посмотреть новые хотограхии, - говорит логопед.
Я пишу на бумаге:
посмотрите.
- Да нет же, - отвечает она. - Тебе следует попытаться повторить за мной.
В последнее время мое горло постоянно сухое. Сколько бы в него ни вливали жидкости. Покрывшаяся тонкой пленкой поврежденная область вокруг языка жутко чешется.
Логопед повторяет:
- Я хочу посмотреть хотограхии. Я изрекаю:
- Галгхрэ иоиг хихои кдки. Врач отвечает:
- Нет, не так. Ты все делаешь неправильно. Попробуй еще раз.
- Голхих гиои ррр оких? - спрашиваю я. Логопед качает головой:
- Нет, неверно. Она смотрит на часы. Я говорю:
- Гигри риор гиги к гиэл.
- Тебе придется много тренироваться! - восклицает логопед. - Занимайся этим самостоятельно. А сейчас попытайся все же повторить ту фразу, которую произнесла я.
- Крогир хи хкоэир хохеинкх хен, - выдаю я.
Она провозглашает:
- Хорошо! Молодец! Молодец! Вот видишь, все очень просто!
Я пишу карандашом на листе бумаги:
вы меня достали.
***Перенесемся в тот день, когда с меня сняли бинты.
Я не ожидала ничего подобного, но все работники больницы - старшие врачи, доктора-новички, медсестры, вахтеры и даже повара, посчитали, что непременно должны остановиться возле процедурного кабинета и заглянуть вовнутрь. Если я встречалась с кем-нибудь из них взглядом, они тут же неестественно улыбались и выпаливали: поздравляю! Приподнятые вверх края их напряженных губ нервно вздрагивали. Пучеглазые! Так я думала о них всех. И вновь и вновь показывала им картонный прямоугольник с надписью:
спасибо.
Потом я убежала к себе. Мне привезли новое хлопчатобумажное летнее платье от Эспри. Сестра Кэтрин до самого ленча занималась при помощи щипцов для завивки моими волосами. В итоге они превратились в залитый глазурью большой торт. Эви принесла кое-что из косметики и накрасила мне глаза. Я надела свое модное платье, желая как можно быстрее вспотеть.
За все это лето я ни разу не видела ни одного зеркала. Если они мне и попадались, то я не сознавала, что отражающееся в них - это я. Фотографий, сделанных полицией, мне так и не показали. Наконец сестра Кэтрин и Эви закончили надо мною колдовать.
Я говорю:
- Ге хойл иока хог геохх. Эви отвечает:
- Пожалуйста.
А сестра Кэтрин растерянно произносит:
- Но ведь ты только что поела.
Я прекрасно знаю, что меня не понимает ни единая живая душа. И изрекаю:
- Конг химмер най гии голли. Эви пожимает плечами:
- Да, это твои туфли, но я ношу их аккуратно. Можешь не беспокоиться.
А сестра Кэтрин сообщает:
- Нет, моя дорогая, писем сегодня нет. Но мы напишем заключенным сами. После того, как ты поспишь.
Они уходят. А я остаюсь одна. И… Интересно, насколько безобразно выглядит мое лицо, размышляю я.
Иногда быть изувеченным даже занятно. Для чего людям пирсинг, татуировки, скарификация?
Я веду речь о том, что все это неизменно привлекает внимание.
Первый выход на улицу раскрыл мне глаза на то, чего я лишилась. Все лето я просто отсутствовала. А вечеринки у бассейнов, загорание на пляжах, знакомства с парнями на тачках с откидным верхом - все это продолжало происходить без моего участия. Я поняла, что для меня подобные вещи, равно как пикники, игры в мяч, концерты, превратились в запечатленные на фотопленке картинки. Которые, кстати говоря, еще не стали фотографиями. Эви всегда все откладывает на потом. Уверена, что раньше Дня благодарения снимков мне не видать.
Я выхожу на улицу, и мир встречает меня поразительным многообразием красок. В больнице все белое. Мне кажется, что я никогда раньше не видела такого огромного количества цветов и оттенков. Я направляюсь в супермаркет. Обычное хождение между полок с товаром напоминает мне увлекательную игру, в которую я не играла с раннего детства. Я с наслаждением рассматриваю торговые знаки моих любимых фирм-производителей, яркие, красочные. Вот "Фрэнчиз Мастард", "Райс-а-Рони", вот "Топ Рамен". И все это как будто манит, зовет.
Этикетки такие яркие и выполнены настолько качественно, что невозможно решить, какая из них лучше.
Совокупность красивых предметов - нечто гораздо меньшее, чем если бы все они были отдельными частями.
Все пакетики, банки и пачки составлены в ряд.
Передо мной радуга живописных торговых знаков. Смотреть, по сути дела, не на что.
Что касается людей, я могу видеть только их затылки. Если я поворачиваю голову даже очень быстро, успеваю заметить лишь мелькающее перед моими глазами ухо того или иного покупателя. Многие бормочут что-то о Господе.
- О боже! - доносится до меня справа. - Ты это видел?
- Интересно, это маска? - шепчут с другой стороны. - По-моему, до Хэллоуина еще далековато.
Люди вокруг меня сосредоточенно читают надписи на ярких этикетках.
Я беру заточенную в ярко-желтый полиэтиленовый плен тушку индейки.
Не знаю зачем. У меня нет денег, но я все равно ее беру. Сначала долго копаюсь в морозильном контейнере, перебираю замороженные мясные глыбы, выбираю самую крупную из них и торжествующе поднимаю вверх, как маленький ребенок.
Я иду к кассам, прохожу мимо них, но меня никто не останавливает. Продавщицы и охрана с неуместным усердием читают бульварные газеты, уткнувшись в них носами.
- Геихн ги охо унг, - говорю я. - Ней гуи ихин лгух. Никто не поворачивает в мою сторону головы.
- ХСХ УИК ИХ, - произношу я, как образцовый чревовещатель.
Все молчат. Разговаривает лишь одна из продавщиц - с покупателем, расплачивающимся чеком.
В этот самый момент раздается звонкий детский возглас:
- Посмотри!
Воцаряется гробовая тишина. У меня такое впечатление, что все присутствующие перестают дышать. Ребенок повторяет:
- Посмотри! Посмотри же, мама! Вон туда! Чудовище украло еду!
От смущения все вокруг сокращаются в размерах - втягивают голову в плечи, как будто стоят на костылях. И с еще большим вниманием погружаются в чтение.
Девушка- монстр украла праздничную индейку…
Я стою, вспотевшая, в своем восхитительном платье с начинающей таять запакованной в желтый полиэтилен дохлой птицей в руках. Мое платье почти прозрачное. От холода, исходящего от индейки, у меня напрягаются соски. Прическа, которую мне сделала сестра Кэтрин, похожа на глазированный торт. Никто не смотрит на меня так, как будто я лауреат чего бы то ни было.
Раздается шум звучного шлепка. Чья-то рука залепляет ребенку подзатыльник. Тот разражается ревом.