Диккенс Чарльз Признаніе конторщика
Должность конторщика въ Обществѣ Рѣзчиковъ исполнялась членами моей фамиліи въ теченіе цѣлаго столѣтія. Прадѣдъ мой былъ избранъ въ эту должность въ 1749 году. Мѣсто его заступилъ младшій братъ, съ кончиною котораго былъ избранъ дѣдъ мой девятью голосами изъ двѣнадцати, такъ что при этомъ случаѣ всякая оппозиція исчезла. Нашъ родъ утвердился. Когда скончался мой дѣдъ, отецъ мой прошелъ чрезъ весь церемоніялъ созванія членовъ Совѣта и отобранія ихъ голосовъ. Съ окончаніемъ этого церемоніяла, члены Совѣта единодушно провозгласили отца моего наслѣдникомъ моего дѣда; впрочемъ, всякій, кто только зналъ о существованія Общества Рѣзчиковъ, заранѣе зналъ также и о томъ, что отецъ мой непремѣнно будетъ избранъ. Переходъ этой обязанности отъ отца ко мнѣ былъ чрезвычайно легокъ, даже, можно сказать, вовсе не чувствителенъ. Когда я сбросилъ съ себя желтые брюки и вышелъ изъ «школьной синей курточки», съ нѣкоторыми свѣдѣніями въ греческомъ языкѣ, но зато безъ всякихъ свѣдѣніи въ счетоводствѣ и дѣлопроизводствѣ, меня тотчасъ же пересадили изъ школы за конторку моего отца, которая обнесена была рѣшоткой и находилась въ углу огромной залы, подлѣ закрашеннаго бѣлой краской окна. Старшина и двѣнадцать членовъ, составлявшихъ Совѣтъ, увидѣли меня при первомъ собраніи. Одинъ погладилъ меня по головкѣ и предсказывалъ при этомъ случаѣ будущую мою значительность, а я между тѣмъ, раскраснѣвшись какъ ракъ, сидѣлъ и удивлялся тому, кто бы могъ сказать ему обо мнѣ. Другой, носившій кушакъ и синій кафтанъ почти полъ-столѣтія, сталъ экзаменовать меня въ классическихъ познаніяхъ, но самъ сдѣлалъ нѣсколько грубыхъ ошибокъ и оставилъ меня въ покоѣ, прибавивъ, что онъ уже давно вышелъ изъ школы и потому затрудняется состязаться со мной. Наконецъ отецъ мой и я поочередно присутствовали въ засѣданіяхъ, и когда старость и дряхлость овладѣли имъ, то всѣ обязанности по конторѣ вполнѣ возложены были на меня. Со смертію отца не произошло ни малѣйшей перемѣны. Двѣнадцать членовъ подняли двадцать-четыре руки свои, и избраніе мое занесено было въ протоколъ.
Присутственное мѣсто, или такъ называемая контора Рѣзчиковъ, есть такое мѣсто, которое но совсѣмъ-то легко отыскать; оно знакомо только было старшинѣ и двѣнадцати членамъ; конечно, случалось и другимъ отъискивать его, но до этого нѣтъ дѣла. Часть города, въ которой находилась эта контора, уцѣлѣла отъ великаго пожара; онъ повернулъ отъ нея въ сторону въ весьма недальнемъ разстояніи, вѣроятно, вслѣдствіе перемѣнившагося вѣтра, и оставилъ контору и еще нѣсколько сосѣднихъ домовъ неприкосновенными. Чтобы попасть въ нее, необходимо нужно было, во первыхъ, пройти чрезъ узкій переулокъ, выходившій съ улицы Темзы; потомъ черезъ вымощенный дворъ, подлѣ церковной ограды, и наконецъ по непроходимому двору, въ концѣ котораго стоялъ античный подъѣздъ къ Конторѣ Рѣзчиковъ. Надъ самымъ входомъ въ него находилось рѣзвое изъ дуба изображеніе Страшнаго Суда, которое, какъ надобно полагать, стоило стариннымъ членамъ почтенной гильдіи большихъ трудовъ и времени. Пройдя этотъ подъѣздъ, вы входите на маленькій квадратный дворъ, вымощенный чернымъ и бѣлымъ камнемъ, расположеннымъ въ видѣ алмазной грани, и видите передъ собой самую контору, съ тремя каменными ступеньками, ведущими въ нее, и съ деревяннымъ портикомъ.
Это уединенное зданіе, безмолвное и глухое, хотя и находившееся въ сердцѣ многолюднаго города, было мѣстомъ моего жительства въ теченіе почти шестидесяти лѣтъ. Чрезъ долгую мою привычку къ этому мѣсту, я, можно сказать, и самъ уподобился ему. Я точно также безмолвенъ, одинокъ и крѣпко держусь старинныхъ обычаевъ, хотя, мнѣ кажется, не имѣю этой стойкости въ природномъ характерѣ… Но къ чему мнѣ говорить о природномъ характерѣ? кого изъ васъ не мѣняетъ время и вліяніе внѣшнихъ причинъ? Какъ бы то ни было, находясь въ школѣ, я былъ веселый мальчикъ, хотя школа наша едва ли располагала кого нибудь къ веселости. Только съ принятіемъ отцовской должности я долженъ былъ покориться условному существованію, которое веду по настоящее время. По стѣнамъ конторы были развѣшены портреты моихъ предковъ: всѣ они имѣли удивительное сходство, не только въ чертахъ лица, но и въ самыхъ костюмахъ, исключая только первыхъ двухъ, которыя носили напудренныя парики. Отецъ мой съ особенною гордостію носилъ нарядъ, который въ молодости его почитался моднымъ, и которому онъ отдавалъ полное преимущество предъ всѣми новѣйшими улучшеніями. Я самъ для того только сбросилъ съ себя синюю курточку школьнаго мальчика, чтобъ надѣть новый костюмъ, который равномѣрно возбуждалъ насмѣшки дерзкихъ ребятишекъ. Фамильный костюмъ вашъ состоялъ, imprimis, въ короткихъ панталонахъ, оканчивающихся на колѣняхъ пряжками, потомъ — въ синемъ длиннополомъ сюртукѣ съ свѣтлыми пуговицами и наконецъ въ огромномъ бѣломъ галстухѣ, разстилавшемся во всей груди и украшенномъ по срединѣ сердоликовой булавкой. Эта же самая булавка усматривается на всѣхъ портретахъ. Я носилъ эту одежду въ теченіе всей моей жизни, за исключеніемъ непродолжительнаго промежутка, когда я измѣнилъ ее, для того, чтобы въ самомъ скоромъ времени снова возвратиться къ ней.
Если счастіе состоитъ въ томъ, чтобы имѣть множество друзей, то я долженъ быть счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Старыя рѣзчики, сосѣди, пансіонеры нашего Общества, рѣшительно всѣ до ключницы моей и до Тома Лотона, единственнаго моего писца, относились обо мнѣ весьма снисходительно, и я зналъ, что они говорили это любя меня отъ чистаго сердца. Житейскія дѣла мои шли какъ нельзя лучше. Я не зналъ борьбы со свѣтомъ для пріобрѣтенія пропитанія, не зналъ, что значатъ горести и неудачи, которымъ подвергались другіе люди. Читая подобныя вещи въ книгахъ, я считалъ ихъ баснословными. Средства къ моему существованію сами собой давались мнѣ въ руки. Годовой доходъ мои состоялъ изъ двухъ-сотъ фунтовъ, готовой квартиры, угля и свѣчей, которыхъ отпускалось даже болѣе чѣмъ требовалось; впрочемъ, я всегда находилъ средства подѣлиться моими избытками и никогда не дѣлалъ сбереженій. Но при всемъ томъ не могу сказать, чтобы я былъ счастливъ. Я всегда чувствовалъ въ душѣ своей, что былъ прикованъ къ образу жизни не по моимъ наклонностямъ. Я не говорю, что въ другой сферѣ повелъ бы, можетъ быть, самую бурную жизнь; нѣтъ, мнѣ кажется, что я болѣе былъ склоненъ къ мыслящей, нежели къ дѣятельной жизни, хотя чувствовалъ, что еслибъ находился въ другомъ кругу общества, еслибъ зналъ болѣе о жизни я испыталъ больше перемѣнъ, то былъ бы гораздо счастливѣе. Мысль о суетности жизни и похвальное стремленіе удаляться отъ всякихъ искушеній — были внушены мнѣ въ самой ранней моей юности. «Катящійся камень не обростаетъ мхомъ» — была главная пословица, которую я часто слышалъ изъ устъ моего родителя. Эти правила, посѣянныя довольно рано, пустили глубокіе корни, хотя, можетъ быть, въ неплодоносную почву. Кромѣ того, живя подъ одной кровлей съ отцомъ, я чувствовалъ какое-то безпокойство при каждомъ шопотѣ моихъ душевныхъ склонностей, противныхъ желаніямъ родителя, и я старался заглушить ихъ. Такимъ образомъ, въ теченіе времени, я сдѣлался тѣмъ, чѣмъ теперь есть, — не мизантропомъ, благодаря Бога, но робкимъ и въ нѣкоторой степени меланхоличнымъ. Въ вашемъ домѣ не существовало веселья, исключая только Святокъ, которые мы проводили въ полномъ удовольствіи. Въ это время отецъ мой любилъ выказать все свое чопорное гостепріимство. Два или три вечера обыкновенно посвящались нашему веселью, въ которомъ участвовали и старые и малые — по большой части все рѣзчики или дѣти рѣзчиковъ. Послѣ смерти отца моего я сохранилъ этотъ обычай. Часто бывало въ то время, какъ я сидѣлъ окруженный счастливыми друзьями, какая нибудь хорошенькая, молоденькая женщина дѣлывала мнѣ лукавый намекъ на упорную рѣшимость умереть старымъ холостякомъ, вовсе не думая, что безпечныя слова ея огорчали меня, поражали въ самое сердце и заставляли задумчиво обращаться къ камину. Можетъ быть, я еще и женился бы, еслибъ нашелъ себѣ подругу; доходъ мой былъ невеликъ, но многіе люди пускаются въ семейную жизнь, имѣя гораздо меньше моего. Такъ или иначе, но только на сорокъ-пятомъ году моей жизни я все еще оставался не женатымъ, серьёзнымъ и брюзгливымъ, — словомъ сказать, настоящимъ типомъ стараго холостяка. Это происходило не отъ равнодушія, потому что я отъ природы былъ чувствителенъ и признателенъ и къ женщинамъ имѣлъ особенное уваженіе. Я представлялъ ихъ себѣ образцомъ всего прекраснаго и благороднаго, но при всемъ томъ въ присутствіи ихъ я только и могъ робко любоваться ими, мало говорить и много думать о нихъ послѣ ихъ ухода.
Одинъ изъ главныхъ результатовъ моей репутаціи за скромную и серьезную наружность заключался въ исполненіи безчисленнаго множества древнихъ завѣщаній, возложенныхъ на меня умирающими друзьями. Другой бы непремѣнно подумалъ, что противъ меня сдѣланъ заговоръ, цѣлью котораго было обременить меня доказательствами довѣрія. Запасъ траурныхъ колецъ былъ у меня весьма значительный. Выраженіе «девятнадцать гиней за его труды» звучало для меня знакомыми звуками. Наконецъ я принужденъ былъ заранѣе намекать какому нибудь престарѣлому и больному рѣзчику, что обязанности мои въ этомъ родѣ такъ многочисленны, что я едва успѣваю исполнять ихъ. Но, вопреки всѣмъ моимъ возраженіямъ, одинъ старый рѣзчикъ, добрый мой знакомецъ, по имени Которнъ, неотступно просилъ меня быть его душеприкащикомъ. Онъ успокоивалъ меня увѣреніемъ, что въ помощь мнѣ назначилъ еще одного пріятеля, съ которымъ мы должны были вмѣстѣ исполнять предназначенныя по духовной обязанности и принять на себя опеку надъ его дочерью Люси. Отказаться не было возможности; къ счастію моему, товарищъ мой, вступивъ въ обязанности опекуна, рѣдко безпокоилъ меня, развѣ только когда принуждала къ тому необходимость. Такимъ образомъ, дѣла наши шли спокойно нѣсколько лѣтъ. Дочь покойнаго Которна сдѣлалась прекрасной дѣвицей девятнадцати лѣтъ, съ голубыми глазами, бѣлокурыми волосами, струистыми какъ солнечный блескъ на поверхности гладкой воды, колеблемой легкимъ вѣтеркомъ. Во время болѣзни старика я часто видѣлъ ее у него въ домѣ и уже тогда считалъ красавицей. Встрѣчая ее на лѣстницѣ со свѣчой въ рукѣ, я полагалъ, что свѣтъ разливался отъ прелестнаго лица ея, и что, поднимаясь по ступенькамъ, она не касалась земля ногами, но плавно летѣла по воздуху. Чувство моего уваженія къ ней простиралось до крайней степени; я заключаю это изъ того, что рѣдко рѣшался говорить съ ней, и мнѣ кажется, что съ перваго раза она уже считала меня за суроваго и холоднаго человѣка. Наконецъ опекунъ ея умеръ, и хотя я заранѣе зналъ, что при этомъ случаѣ обязанность его перейдетъ ко мнѣ, но, признаюсь, дѣйствительность поразила меня своею внезапностью. Я едва могъ вѣрить, что съ этого времени Люси должна смотрѣть на меня какъ на единственнаго своего защитника. Какъ бы то ни было, дѣла моего товарища въ короткое время приведены были въ порядокъ, и Люси переѣхала жить въ старинный нашъ домъ.
Люси очень скоро позабыла первую свою антипатію ко мнѣ, и мы сдѣлались добрыми друзьями. Я выводилъ ее по старому дому, показалъ ей библіотеку, картины и вообще все, что было пріятнаго и любопытнаго. Позади дома находился садикъ, въ которомъ Люси въ хорошую погоду любила сидѣть за своей работой. Правда, садикъ этотъ былъ очень не великъ, но все же садикъ, и въ добавокъ еще среди самого Лондона. Въ немъ находилось множество кустарниковъ, два или три огромныхъ дерева, и, въ добавокъ, на гладкой лужайкѣ построена была сельская бесѣдка. Хотя зелень въ немъ, вообще можно сказать, была не завидная, но зато задній фасадъ дома имѣлъ довольно живописный видъ. Нижняя половина его покрывалась листьями смоковницы, вѣтви которой прибиты были къ стѣнѣ гвоздиками, а полуразвалившіяся ступеньки охранялись по обѣимъ сторонамъ огромными кустами алоэ, посаженными въ зеленыхъ кадкахъ. Это было любимое мѣсто Люси. По утрамъ она тутъ работала или читала, а передъ обѣдомъ учила двухъ маленькихъ племянницъ нашей ключницы читать и писать. Иногда, по вечерамъ, я бралъ изъ библіотеки какую нибудь старинную книгу, читалъ ей вслухъ и иногда заставлялъ ее смѣяться. Мнѣ помнится, что одинъ переводъ испанскаго романа in-folio, напечатанный въ XVII столѣтіи, чрезвычайно забавлялъ ее. Самый переводъ составлялъ половину книги, а другая половина заключалась въ предисловіяхъ. Такъ, напримѣръ, тутъ находились: «Апологія переводчика за свой трудъ», «Наставленіе, намъ должно понимать эту книгу», «Обращеніе жъ ученому читателю», другое — «Къ благоразумному и благовоспитанному читателю», третье — «Къ простонародному читателю», и такъ далѣе; наконецъ передъ самымъ переводомъ испанскаго романа помѣщено было множество англійскихъ и латинскихъ стиховъ, въ похвалу книги и переводчику, вышедшихъ изъ подъ пера знаменитыхъ поэтовъ того времени.
По воскресеньямъ мы сидѣли въ церкви на одной скамейкѣ. Наблюдая, съ какимъ усердіемъ молилась Люси, я часто забывалъ читать свои молитвы. Мнѣ казалось, что только одна Люси умѣла произносить надлежащимъ образомъ слова христіянской любви. Мнѣ досадно было слушать, какъ старый надсмотрщикъ нашего прихода, котораго я тогда считалъ за человѣка дурной нравственности, повторялъ тѣже самыя слова хриплымъ своимъ голосомъ; мнѣ кажется, я готовъ былъ просить его читать про себя.
Такимъ образомъ, жизнь молодой дѣвицы въ нашемъ домѣ протекала, по моему мнѣнію, не совсѣмъ-то весело, хотя Люси, повидимому, была счастлива и совершенно довольна. Что до меня, то хотя мнѣ и жаль было моего опекуна-товарища, но я благословлялъ тотъ день, въ который Люси переѣхала въ нашъ домъ; я пожалѣлъ даже, что отказался быть опекуномъ съ самого начала: она выросла бы съ самого дѣтства на моихъ глазахъ и научилась бы смотрѣть на меня, какъ на отца. Живя съ ней вмѣстѣ и примѣчая всѣ ея дѣйствія и помышленія, даже и тогда, когда она вовсе не подозрѣвала, что наблюдаютъ за ней, я почиталъ ее непорочнѣе всѣхъ непорочнѣйшихъ моихъ идеаловъ. Еслибъ я и вздумалъ въ мои лѣта жениться, то, признаюсь, отложилъ бы это намѣреніе до той поры, пока Люси не сыскала бы достойнаго мужа.
По старинному завѣщанію нашего Общества, мы раздавали, наканунѣ Рождества, двадцати-четыремъ бѣднымъ часть хлѣба, вязанку дровъ и по два шиллинга и десяти пенсовъ на каждаго. Бѣдные эти состояли изъ престарѣлыхъ мужчинъ и женщинъ. По другому старинному правилу, до сихъ поръ еще не отмѣненному, полагалось, чтобы всѣ облагодѣтельствованные собирались въ первый присутственный день, аккуратно въ полдень) «принести благодарность за подарокъ». Въ первое Рождество послѣ пріѣзда Люси, она просила меня позволить ей раздавать подарки, и я согласился. Подперевъ лицо ладонью, я стоялъ подлѣ конторки, внимательно наблюдалъ за Люси и вслушивался въ ея разговоръ съ бѣдняками. Вслѣдъ за удовольствіемъ слушать, какъ она говорила съ маленькими дѣтьми, я восхищался ея разговоромъ съ милыми стариками и старухами. Я находилъ что-то особенно пріятное въ контрастѣ двухъ предѣловъ человѣческой жизни: въ прекрасной юности и въ преклонной, покрытой морщинами старости. Люси внимательно выслушивала однообразныя жалобы стариковъ, утѣшала ихъ, какъ умѣла, нѣкоторыхъ брала за смуглыя, костлявыя руки, помогая спускаться съ лѣстницы. Не знаю, что со мной дѣлалось въ тотъ день. Облокотясь на ладонь, и стоялъ углубленный въ размышленія; мнѣ казалось, я потерялъ ту инстинктивную способность, съ которою мы исполняемъ самыя простыя дѣйствія нашей ежедневной жизни. Передо мной лежали счоты, которые я долженъ былъ повѣрить, но нѣсколько разъ принимался за нихъ — и ничего не могъ сдѣлать. Какъ простыя слова ежедневнаго разговора, срывающіяся съ губъ нашихъ въ одно время съ мыслію, дѣлаются неясными, неопредѣленными, если мы задумаемся объ ихъ происхожденіи и нѣсколько разъ повторивъ ихъ про себя, такъ точно, когда я остановился долго на мысли о работѣ, которая лежала передо мной, эта работа сдѣлалась чрезвычайно трудною. Я передалъ счеты моему писцу, Тому Лотону, сидѣвшему противъ меня.
Бѣдный Томъ Лотонъ! мнѣ казалось, что онъ нѣсколько разъ взглядывалъ на меня съ замѣтнымъ безпокойствомъ. Ни одно существо на всей землѣ не любило меня такъ искренно, какъ Томъ. Правда, я сдѣлалъ ему нѣсколько благодѣяній, но я часто дѣлалъ ихъ и другимъ, только другіе очень скоро позабыли имъ. Благодарность Тома обратилась въ искреннюю привязанность ко мнѣ, и онъ, находясь почти каждый день со мной, не пропускалъ случая выказать ее. Томъ Лотонъ былъ прекрасный молодой человѣкъ и большой фаворитъ вашей ключницы, которая частенько говаривала, что «она любитъ его за любовь его къ матери, и что онъ былъ точь-въ-точь такимъ, какимъ былъ бы сынъ ея, еслибъ смерть не похитила его.» Томъ любилъ чтеніе, и когда писалъ стихи и дарилъ ихъ своимъ друзьямъ, переписавъ сначала четкимъ почеркомъ. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ онъ былъ очень острый малый, но ужь зато въ другихъ простота его доходила до ребячества. Характеръ его былъ самый скромный и самый добрый, что извѣстно было лажа дѣтямъ. Никакія шутки, ни даже насмѣшки, не вызывали на лицо его и малѣйшей тѣни неудовольствія.
Тому предстояло пронести канунъ Рождества вмѣстѣ съ вами я, по принятому обыкновенію, приготовлять тосты и разливать эль; поэтому, когда кончилась раздача подарковъ, онъ оставилъ меня и побѣжалъ домой — переодѣться для предстоящаго случая. Я же еще стоялъ задумавшись подлѣ конторки, пока короткій зимній день не замѣнился вечеромъ. Вошла Люси и позвала меня, объявивъ, что чай поданъ на столъ.
— Мы думали, что вы заснули, сказала она. — Мистеръ Лотонъ пришелъ.
Мы расположились въ старинной гостиной, вокругъ яркаго огня, между тѣмъ какъ Люси приготовляла чай. Она приготовила бы и тосты; но Томъ сказалъ, что онъ лучше позволитъ ослѣпить себя, нежели уступитъ ей это занятіе. Пришла наша ключница; спустя немного, пришелъ старый рѣзчикъ съ маленькой дочерью. Мы просидѣли до полночи. Рѣзчикъ разсказалъ нѣсколько анекдотовъ про знакомыхъ моего отца, а Томъ разсказалъ исторію про какое-то привидѣніе; которую слушали съ замираніемъ сердца и притаивъ дыханіе, пока не открылось, что все это былъ сонъ. Одинъ только я чувствовалъ внутреннее безпокойство и говорилъ очень мало. Помнится даже, что на какое-то замѣчаніе рѣзчика и отвѣтилъ довольно рѣзко. Онъ погладилъ Люси по головкѣ и выразилъ свое предположеніе, что она скоро выдетъ замужъ и покинетъ насъ, стариковъ. Я не могъ перенести мысли, что она покинетъ насъ, хотя и былъ убѣжденъ, что рано или поздно, но это должно случиться. Люси никогда еще не казалась мнѣ такою интересною, какъ въ этотъ вечеръ. Маленькая дѣвочка, утомленная игрой, задремала, склонивъ головку свою на колѣни Люси; и когда Люси говорила съ вами, рука ея была опутана шелковистыми кудрями ребенка. Я пристально смотрѣлъ на все и жадно ловилъ каждое ея слово. Едва только Люси замолкала, какъ безпокойство мое возвращалось. Тщетно старался я раздѣлять ихъ непринужденную веселость. Мнѣ хотѣлось остаться одному,
Въ ту ночь, когда я сидѣлъ въ своей маленькой спальнѣ, и все еще думалъ о Люси. Голосъ ея все еще звучалъ въ моихъ устахъ; я закрывалъ глаза, и Люси рисовалась передо мной, съ ея кроткимъ прелестнымъ личикомъ, и золотымъ маленькимъ медальономъ, повѣшеннымъ на ея мраморной шейкѣ. Я заснулъ, и во снѣ мнѣ представлялась одна только Люси. Я проснулся — и, въ ожиданія разсвѣта, все еще думалъ о ней. Такимъ образомъ прошли наши Святки. Иногда во мнѣ рождалось довольно пріятное чувство; а иногда я почти желалъ никогда не видѣть ее. Безпокойство и тоска не покидали меня; о чемъ я безпокоился, о чемъ тосковалъ, — рѣшительно не знаю. Я сдѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ, — совершенно не тѣмъ, какимъ я былъ не звавши ее.
Наконецъ, когда я пересталъ скрывать отъ себя, что любилъ ее пламенно и нѣжно, — пламеннѣе, чѣмъ кто нибудь могъ любить, — я началъ сильно тревожиться. Я зналъ, что сказали бы другіе, еслибъ узнали про мою любовь. Люси имѣла небольшое состояніе, а я не имѣлъ ничего, и, что еще хуже, мнѣ было сорокъ-пять лѣтъ, а ей только минуло двадцать. Кромѣ того я былъ ея опекуномъ; умирающій отецъ Люси поручалъ ее моему попеченію, въ полной увѣренности, что если она попала подъ мою защиту, то я стану дѣйствовать въ ея пользу, такъ же, какъ и самъ онъ, оставаясь въ живыхъ, дѣйствовалъ бы. Я зналъ, что былъ бы ревнивъ, сердитъ со всякимъ, кто только обнаружилъ бы къ ней хотя малѣйшее расположеніе. Но при всемъ томъ я спрашивалъ самого себя: неужели мнѣ должно удалять отъ нея того, что могъ бы сдѣлать ее счастливою, кто полюбилъ бы ее какъ я любилъ, и, кромѣ того, по своей молодости и привычкамъ, гораздо больше нравился бы ей? Еслибъ даже случайно я и пріобрѣлъ ея расположеніе, неужели люди не сказали бы, что я несправедливо употребилъ вліяніе моей власти надъ ней, или что я нарочно держалъ ее взаперти отъ общества, такъ что Люси, въ совершенномъ невѣдѣніи о жизни, ошибочно приняла чувство уваженія за болѣе сильное чувство души? Мало этого: справедливо ли было бы съ моей стороны, еслибъ я, откинувъ всѣ людскія предположенія, взялъ бы за себя молодую и прелестную дѣвицу и навсегда заперъ бы ее въ угрюмомъ вашемъ домѣ, уничтожилъ бы въ ней природную ея веселость и постепенно пріучилъ бы ее къ моимъ старымъ привычкамъ? Я видѣлъ эгоизмъ во всѣхъ моихъ помышленіяхъ и рѣшился завсегда изгнать ихъ изъ моей души.