И вдруг почувствовала, что от моей диафрагмы к сердцу, точно пузыри из пучины, подымаются совсем другие слова: «Как ты, Офер, такая же красивая, как ты сам, Офер. Кажется, мне не стоит смотреть на тебя».
Ну, не важно. Вернусь к тому пари на берегу Кинерета. Офер набрал воздуха, нырнул и исчез, и прошли минуты полторы, и я вдруг поняла, что это уже чуть многовато для мальчика, поднялась с песка и крикнула: «Офер!» — а потом: «Что с ним случилось? Кто-нибудь видит его?!»
И тут мы увидели, как из воды появились его руки, которые метались из стороны в сторону, точно призывая на помощь. За руками появилась его макушка, потом мальчик погрузился вновь, но на наше счастье оказалось, что он довольно близко. Я бросилась в воду, подплыла к нему, схватила и потянула к берегу, а потом несколько учеников помогли мне вытащить его по мелководью на песок. Здесь его вырвало, и он пришел в себя. И тогда ребята начали пересмеиваться: «Это он представляется. Он просто хотел, чтобы учительница Рута сделала ему искусственное дыхание изо рта в рот».
Офер смутился, а я сказала:
— Не думайте, что из-за этой небольшой драмы я забыла о нашем пари. — И обошла их всех со своей соломенной шляпой, этакая Рута-приставута: — Кладите свои шекели! Сюда, прошу!
Кто-то спросил:
— Учительница Рута, что ты сделаешь с такими большими деньгами? — А потом добавил — Может, пригласишь нас в бар на кружку пива?
Я сказала:
— Учительницы не накачивают своих учеников алкогольными напитками. — А про себя: «Хотя я и в этом могла бы легко победить вас всех».
На следующий день я отдала все эти деньги школьной секретарше, чтобы она купила на них какие-нибудь книги для нашей библиотеки или пробирки и горелки для лаборатории, и думала, что поступила абсолютно правильно, но ребята обо всем рассказали родителям, и те пожаловались директрисе: как это учительница спорит на деньги со своими учениками? А Хаим и Мири Маслина, наши соседи за забором, вообще завопили: «Она чуть не утопила нашего сына!» В общем, поднялся шум. Директриса вызвала меня «для серьезного разговора», инспектор записал мне замечание в личное дело, и в конце концов мне все это осточертело и на ближайшем родительском собрании я вернула каждому родителю эти несколько шекелей его ребенка и надеюсь, что эту торжественную церемонию они не забыли по сей день.
Глава двенадцатая
— Обычно Довик ездил на этот свой пруд один. Дедушка разрешал ему уже в четырнадцать лет брать машину — тогда это была еще наша прежняя развалюха, «форд» с круглыми крыльями, — при условии, что он не станет выезжать на главные магистрали, а будет ездить только полевыми дорогами. На пруду он раздевался, плавал, а потом лежал в воде голышом на надутой шине — он называл это «Довик в корзинке» — и представлял себе, так он мне рассказывал, что сейчас на берегу появится дочь фараона и желательно со своими прислужницами — потому что именно так написано в Танахе, там, где говорится про Моисея в корзинке, зачем же менять, — и он объяснит им в точности, как вытащить его из воды и что с ним сделать потом.
Как вы сами, конечно, понимаете, он убегал туда довольно часто, лежал там часами и предавался мечтам о войнах с крокодилами, вроде тех, которые описывал Нахум Гутман[64] в книжке «Лубенгулу-король Зулу», и о нашей маме — что она делает в Америке, и думает ли о нас, и как это будет, если навестить ее там и уговорить купить ему мотоцикл «харлей-дэвидсон» в качестве компенсации за то, что она бросила своего сына. И как это она, с одной стороны, могла отказаться от нас в пользу дедушки, а с другой стороны, как хорошо, что она оставила нас у него, и почему это так, что все в мошаве нашего дедушку боятся, а для нас он такой хороший и добрый. Став чуть постарше, он начал убегать туда, когда хотел улизнуть от работы, которую поручал ему дедушка. Валялся на берегу пруда и мечтал, как закончит наконец школу и пойдет в армию и как покончит с собой, если его не возьмут в достойную военную часть из-за его астмы. А многие годы спустя он начал прятаться там от Далии с ее занудством и «символами», которые она ухитрялась отыскать везде, где угодно. И однажды даже сказал мне: «Я увидел, что дочери фараона не приходят вытащить меня из воды, и поэтому стал время от времени привозить туда какую-нибудь свою фараонову дочь».
Наша Далия, кстати, из тех женщин, которым очень важно показать людям, какая у нее удачная и счастливая семейная жизнь. На улице она ходит с Довиком только за ручку, а своих двойняшек по той же причине назвала Дафна и Дорит, чтобы их имена начинались на ту же букву, что и имена родителей. Когда девочки были еще маленькими, она дважды в день, утром и в полдень, тащила Довика в детский сад, чтобы все видели, что счастливые родители вместе приводят и забирают детей. Вдобавок она то и дело намекает, что у них с Довиком есть какие-то особенные любовные забавы, и всегда рассказывает, как он любит все, что она готовит. Нет, поймите меня правильно, готовит она очень хорошо, это правда, я тоже люблю ее обеды, но все-таки еда — это всего лишь еда, жизнь на этом не построишь.
Поначалу все эти ее штучки меня слегка напрягали. Ну для кого ты устраиваешь эти представления? Но потом до меня дошло: это не представления для кого-то, это она себя пытается убедить — и тогда я даже немного пожалела ее. Ну, не важно. Теперь Довик уже редко навещает это свое тайное укрытие, потому что кто-то из его друзей, узнав такой большой секрет, немедленно рассказал кому-то другому, а другой третьему и кончилось тем, что какой-то журналист написал целую статью об «уединенном бассейне». Один из тех журналистов, которые рекомендуют людям места для «уединенного отдыха», после чего стаи саранчи с мангалами и наргиле со всех концов страны мчатся туда со своими семьями, чтобы оставить там после себя обертки от сэндвичей, коробки из-под кукурузных хлопьев и кучи, я извиняюсь, дерьма вместе с туалетной бумагой. А шум, который они производят, висит там в воздухе долгие часы после их отъезда. Так вот, в один прекрасный день Довик застал около своего пруда семейство, которое жарило на берегу шашлыки, что, по его мнению, было равносильно кощунству, разозлился так, что проколол им все шины, и после этого начал уединяться со своими фараоновыми дочерьми в разных других местах. «Я понял, что они могут спасти меня и без корзинок и даже без Нила вообще», — как-то сказал он мне, когда попросил попробовать новый вариант лимончелло и сказать, нужно ли что-то поменять в соотношении воды, лимона и спирта.
Мы тогда много экспериментировали с этим лимончелло, пробуя разные соотношения крепости, сладости и кисловатости, и каждый раз на определенном этапе начинали хихикать и говорить всякую ерунду. Довик готовит замечательные лимончелло, но при этом всегда утверждает, что на самом деле все решает не человек, а лимон. А с нашим старым лимонным деревом, кстати, случилась интересная перемена: после смерти дедушки его плоды стали значительно лучше. Такое ощущение, что ему буквально полегчало, когда дедушка исчез. А вот наша шелковица, напротив, явно скорбела о покойном — от нее пошел какой-то вонючий запах, и ее листья стали опадать прямо посреди лета. Вот так это у деревьев — они чувствуют, помнят и не умеют обманывать.
Короче: однажды Довик снова отправился к своему пруду, но на этот раз не на машине, а на старом велосипеде, медленно и лениво, и, прибыв туда, увидел на берегу военный джип, припаркованный возле тропинки. Джип показался ему знакомым. Он пригляделся и понял, что добрая половина переделок на этом джипе сделана им самим, во время его армейской службы. Кто это водит мой джип? Кто это ходит по моей тропинке? Он тихонько подкрался к пруду и услышал, что кто-то там плывет. Кто это плавает в моем пруду? На кусте у берега висела армейская рабочая роба, трусы, майка, а под кустом лежала пара поношенных спортивных ботинок с воткнутыми в них носками. Кто это здесь носит спортивные ботинки да еще умудрился так их разносить? Только кто-то из нашей части!
Довик спрятался в кустах и приготовился ждать. Через четверть часа неизвестный «кто-то» вышел из воды — совершенно голый — и пошел в кусты помочиться. Довик был весьма впечатлен. Прежде всего тем, что неизвестный оказался не из тех, которые бесстыдно мочатся прямо в воде. А во-вторых, самим его видом, тем, насколько он был красив. «В нем все было красивое, — рассказывал он мне несколько лет спустя. — Если бы дочь фараона и ее прислужницы появились там наконец, они бы первым делом вытащили из воды не меня, а его».
Неизвестный парень кончил мочиться и вернулся в воду, и Довик, долго не размышляя, разделся и прыгнул туда вслед за ним, постаравшись произвести максимально возможный шум и максимально возможное количество брызг, чтобы показать, что явился законный хозяин. Ну вот. Так они встретились, мой брат и мой супруг: «Довик». — «Эйтан». — «Ты откуда?» — «А ты?» — «Кто тебе рассказал об этом месте?» — «А в какой ты части?» — «Я так и знал. Я был там незадолго до тебя, и я узнал твой джип». — «В самом деле? Как твоя фамилия? А, так ты Довик Тавори! О тебе до сих пор говорят в части, о всех твоих делишках и придумках…»
Довик раздулся от гордости и после всех положенных: «А такого ты знаешь?» — и: «А этого?» — и: «Что ты говоришь?!» — и: «Не может быть!» — пригласил Эйтана попробовать нашей шелковицы, которую прихватил с собой. Они бесстыдно сидели голышом на берегу, пока не обсохли. Потом Эйтан приготовил кофе, Довик подал шелковицу, они поели и попили и вернулись в воду. Эйтан предложил нырять до дна, но Довик сказал, что астма ему не позволяет, но добавил:
— Если ты так уж любишь нырять, то тебе стоит познакомиться с моей младшей сестрой, она ныряет куда лучше меня.
Вот так. Эйтану пришло время вернуться на базу, Довик проводил его до джипа и сказал:
— Это крепление для домкрата я не просто установил — я его сам придумал. — И потом: — У меня такое чувство, что мы еще пересечемся.
А Эйтан сказал:
— И у меня тоже. С удовольствием. Пока…
И действительно, через несколько месяцев, уже после того, как Эйтан демобилизовался, они пересеклись на какой-то традиционной встрече. Этакий «слет молодых ветеранов» их части. Вам стоило бы увидеть приглашения на эти их встречи! Каждый листок — сплошные цифры, восемнадцать цифр подряд. Шесть первых — это дата, и их всегда шесть, потому что только первобытные люди добавляют к датам нули. У первобытных это было бы, скажем, «восьмого мая тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года», а у них — ноль-восемь-ноль-пять-шесть-семь. И все. Четыре следующие цифры — время начала встречи, а восемь последних — координаты места. У них, видите ли, каждое место — это некая точка на карте, а каждая встреча — как военная операция. Даже если это встреча в каком-нибудь клубе в Тель-Авиве, адресом будет не улица и номер дома, а его координаты. Почему? Потому что мы не просто приходим — мы прибываем согласно указанным координатам. А если кто-то не в состоянии прочесть эти восемь цифр, то ему нечего там делать.
Они сразу же узнали друг друга на этой встрече, но Эйтан, с его неиссякаемыми дурачествами, в шутку поставил Довика в неловкое положение при всех — притворился, что не узнает его, а потом сказал: «А, это ты?! Я просто не узнал тебя в одежде», — и все, кто это слышал, радостно заржали. И все, и вот так началась их дружба, которая, в отличие от всей болтовни о так называемом «солдатском братстве», стала настоящей дружбой. Да, Варда, болтовни, потому что это пресловутое «солдатское братство» — пустая показуха, бравая поза, что-то вроде героических усов на актере в театре, поза мужчин, тоскующих по своей молодости, повод для еще одного всплеска натужной активности и еще одной порции театральных переживаний. О да, они, конечно, помогут друг другу, о да, они будут встречаться и рассказывать друг другу истории, но это не будет настоящая дружба. Выручка — да, дать взаймы — что за вопрос, собрать пожертвования, когда нужно, — конечно, но открыть душу — этого они просто не умеют. И действительно, у Эйтана — кстати, так же, как у меня, потому что я тоже такая — никогда не было настоящих друзей. Даже среди тех, что служили и воевали рядом с ним. А вот наш Довик, который не служил вместе с ним и даже не был, как он, в боевом подразделении, стал ему по-настоящему близким другом.
И обратное верно: Довик, который раньше всегда говорил только о своих подвигах в армии и о девицах, с которыми у него «было», вдруг начал говорить только о своем новом друге и притом впервые с настоящей любовью, без обычного бахвальства. И именно поэтому он нас сосватал. Я не сомневаюсь. Таким способом он сумел сохранить Эйтана для себя. Мне он рассказывал, какой это классный, и занятный, и симпатичный парень, а Эйтану он объяснил диспозицию.
— У меня есть сестра, намного удачнее меня, — сказал он ему, — и я хочу, чтобы вы встретились.
Эйтан рассмеялся:
— Та самая, которая ныряет лучше тебя, или другая?
— У меня только одна сестра, — сказал Довик. — Приходи, и я тебя с ней познакомлю.
Глава тринадцатая
— Ну вот. Так я установила тот самый «зрительный контакт». Я знала, что парня зовут Эйтан, и что Довик познакомился с ним на берегу своего тайного пруда, и что он на нем зациклился и хочет нас сосватать, поэтому я сделала все, что Довик велел. Точнее, сделала то, что в мои шестнадцать с половиной лет означали для меня слова «установить зрительный контакт», — уставилась взглядом молодой телки прямо ему в глаза. Смешно. Когда я вижу сегодня своих учениц, которые шествуют по школьному двору, «подняв шею, и обольщая взорами, и выступают величавою поступью»[65] в своих бюстгальтерах с силиконовыми подкладками, с накрашенными ресницами и глазами, подрисованными в гламурном стиле, я вспоминаю, что сама в их возрасте была еще совсем как мальчишка. Но Довик велел мне не ограничиваться взглядом, а вдобавок еще убедиться, что Эйтан заметил, как я на него уставилась.
Довик — мой старший брат и очень близкий мне человек, и я всегда выполняю любую его просьбу. Правда, я всегда была интеллигентней, чем он, и поскольку я интеллигентней, то знаю, что я такая, а он иногда об этом забывает. Но у него есть свои достоинства: он хороший и заботливый брат, и он толковый менеджер, он успешно и умело руководит нашим питомником и, в отличие от меня, целиком отдается работе, тогда как я, намного более интеллигентная, чем он, довольствуюсь тем, что я есть, и не пытаюсь стать такой, какой я могла бы быть.
Ну, не важно. Я остановилась на зрительном контакте, так давайте к нему и вернемся. На свадьбу Далии и Довика я нарядилась в белое платье, чтобы позлить невесту, надела туфли без каблуков, чтобы не быть выше жениха, заплела толстую косу, завязанную на конце красной резинкой — у меня тогда были длинные волосы, — сорвала с нашей плюмерии два душистых цветка и приколола их к волосам, посмотрела в зеркало и сказала себе: «В один прекрасный день, когда ты перестанешь быть своенравным мальчишкой, ты станешь красивой женщиной, даже очень красивой женщиной». В шестнадцать с половиной я еще не давала себе режиссерских указаний, как сегодня, но у меня уже был этот мой второй мозг под диафрагмой, и я нередко говорила сама с собой. Жаль, что я не смогла заодно предсказать себе свое будущее.
Кстати, эту плюмерию, Варда, вы можете еще и сейчас увидеть у нашего забора, рядом с дорогой. У нее, конечно, нет того уровня семейной важности, что у дедушкиного харува в вади, у акации Эйтана в пустыне или у шелковицы во дворе, но она моя, и я за нее отвечаю. Дедушка Зеев посадил ее через несколько дней после того, как привез нас с Довиком сюда к себе. Посадил и сказал: «Рута, это дерево называется плюмерия. С сегодняшнего дня ты за него отвечаешь, и это будет твое дерево. — И добавил: — Когда я был молодым парнем в нашей мошаве в Галилее и мой отец иногда брал меня с собой в Тверию, я видел там много таких деревьев, они очень красиво цвели и сильно пахли. Поливай ее, Рута, ухаживай за ней, она вырастет, и ты вырастешь, и вы обе будете намного красивее, чем каждая из вас по отдельности». Он воткнул вокруг саженца три деревянных шеста и привязал к ним тонкий стволик полосками, которые оторвал от старой простыни. «Простыня лучше веревки, — объяснил он, — она не царапает ствол и не так натягивает, она дает стволу немного двигаться по ветру и наращивать себе мускулы».
А Эйтан? Эйтан заявился на свадьбу в белой отглаженной рубашке (кто это так хорошо гладит ему рубашки? может, это он сам так хорошо гладит? — спросила очень красивая женщина внутри своенравного мальчишки) и в золотистой коже (которая вызвала у меня бурный восторг и почти неудержимое желание прикоснуться к ней, чтобы узнать, такая ли она горячая и гладкая на ощупь, как на вид), и в своих золотисто-зеленоватых глазах, и в светло-каштановых волосах, и в брюках хаки, и в сандалиях — в общем, не буду отрицать, он мне понравился. Очень понравился. Не только как парень, но и как возможный напарник — скажем, для игры в прятки и в догонялки. Я сразу заметила, что он в точности с меня ростом, и это меня обрадовало: я понимала, что он уже перестал расти, а я еще нет, а я не люблю симметрию и поэтому мне нравятся и такие пары, в которых женщина немного выше мужчины, а еще больше мне нравится, когда и мужчине это нравится тоже, и я даже иногда потом веселилась, представляя себе, что на ту первую встречу со мной он решил прийти не только в той одежде и в той коже, которые мне понравятся, но и специально надел на эту встречу тот рост, который придется мне по душе.
Короче, все выглядело весьма многообещающе, но ничего не произошло. Иными словами, я установила с ним зрительный контакт, как того потребовал от меня Довик, и Эйтан вернул мне взгляд, и даже спросил, я ли та младшая сестра жениха, о которой он так много слышал, и даже улыбнулся вполне милой улыбкой, но я не улыбнулась в ответ достаточно широко и достаточно быстро и не дала ему какого-нибудь незабываемого знака. В сущности, если не считать пожеланий счастья и еще одной слабой улыбки, которую он потом послал мне через стол — Довик настоял, чтобы его новый друг сидел с нами за первым столом, — у нас не получилось по-настоящему поговорить. Все осталось в потенции, на стадии куколки. Бабочка еще не появилась.