Эрик Сигал Однокурсники
Из дневника Эндрю Элиота
12 мая 1983 года
Через месяц состоится традиционный сбор моего выпуска по случаю двадцатипятилетия со дня окончания Гарварда, и я со страхом жду этого события.
У меня замирает сердце, как представлю себе, что увижусь со всеми однокашниками — успешными и знаменитыми, которые соберутся здесь в сиянии славы, тогда как мне за прошедшие годы и предъявить-то особо нечего, за исключением нескольких седых волос.
Сегодня мне принесли увесистый том в красном переплете — в нем описаны все достижения выпуска 1958 года. Честное слово, содержание этой книги вновь напомнило мне о собственной несостоятельности.
Я полночи не спал, листал книгу и разглядывал лица ребят: когда-то мы вместе учились, а теперь они стали сенаторами и губернаторами, известными учеными и прославленными врачами. Как узнать, кто из них добьется всемирного признания и однажды выступит с речью в городской ратуше в Стокгольме? А может, на лужайке перед Белым домом?
И ведь что удивительно, некоторые до сих пор женаты на своих первых женах.
Кое с кем из наиболее блестящих и успешных мы даже были довольно близкими приятелями. Мой бывший сосед по общаге — его я вначале принял за психа, — скорее всего, станет нашим следующим госсекретарем. Будущий ректор Гарварда — тот самый парень, который некогда брал у меня поносить одежду. Еще один, которого мы едва замечали, стал сенсацией среди музыкантов нашего поколения.
Самый отважный из всех отдал жизнь за свои идеалы. Его героизм достоин преклонения.
А мне лишь остается засвидетельствовать: лично я ничьих надежд не оправдал.
Я — последний из длинного списка представителей династии Элиотов, которые учились в Гарварде. Все мои предки были выдающимися личностями. Они блистали на всевозможных поприщах как во время войны, так и в мирное время — будь то церковь, наука или образование. Не далее как в 1948 году мой кузен Том получил Нобелевскую премию по литературе.
Однако с моим появлением в стенах Гарварда эта блестящая семейная традиция явно потускнела. Мне далеко даже до успехов Джареда Элиота (год выпуска 1703-й) — это благодаря его стараниям Америка узнала, что такое ревень.
И все же кое-что хотя бы отдаленно, но роднит меня с моими славными предшественниками. Они вели дневники. Так, преподобный Эндрю Элиот (выпуск 1737 года), в честь которого меня и назвали, не только отважно опекал свою паству, но и ежедневно вел записи, сохранившиеся до сих пор: в них он описывал все, что происходило при осаде Бостона в 1776 году, во время Войны за независимость.
А когда город освободили, он поспешил на собрание членов правления Гарварда, чтобы внести предложение о присвоении генералу Джорджу Вашингтону звания почетного доктора университета.
Его сын, унаследовавший от отца не только дар проповедника, но и умение писать, оставил после себя подробные сведения о первых днях Америки уже в статусе республики.
Разумеется, тут нечего и сравнивать, но я тоже всю свою жизнь веду дневниковые записи. Наверное, это единственное качество, которое досталось мне по наследству. Все эти годы я следил за всем, что происходит вокруг, даже если сам не участвовал в событиях.
Между тем душа у меня все равно уходит в пятки.
Студенческая жизнь
Каждый оценивающе оглядывал других: так тигры обычно смотрят на своих грозных соперников. Но в джунглях наподобие этих никогда не знаешь, где на самом деле таится настоящая опасность.
Дело было в понедельник, 20 сентября 1954 года. Самые лучшие и блестящие юноши мира в количестве одной тысячи ста шестидесяти двух человек выстроились в очередь у стен нелепого сооружения в стиле викторианской неоготики, известного под названием Мемориал-холл, мечтая быть зачисленными в Гарвард студентами. Это были будущие выпускники 1958 года.
Представлявшие полный спектр портновского искусства — от костюмов фирмы «Брукс бразерз» до «секонд-хенда» — молодые люди и вели себя по-разному: одни демонстрировали нетерпение или испуг, другие — скуку или даже беспомощность. Некоторые из новоявленных студентов проделали путь в тысячи миль, а кто-то — всего в пару кварталов. Но каждый из них понимал: им предстоит совершить величайшее путешествие всей своей жизни, и оно начинается здесь и сейчас.
Сын президента Либерии, Шадрах Тубман, прилетел из Монровии через Париж в нью-йоркский аэропорт Айдлуайлд [1], откуда его на посольском лимузине доставили в Бостон.
Джон Д. Рокфеллер IV скромно, без претензий, приехал поездом, идущим из Манхэттена, зато от Южного вокзала до Гарвардского двора он гордо прикатил на такси.
Принц Ага-хан, очевидно, возник просто ниоткуда. (Ходили слухи, будто он прилетел не то на ковре-самолете, не то на личном реактивном самолете.) Как бы там ни было, он, как все прочие смертные, тоже стоял в общей очереди, ожидая зачисления.
Эти первокурсники стали звездами еще до своего прибытия сюда. Едва родившись на свет, они сразу же привлекли к себе всеобщее внимание.
Но в тот день ранней осенью 1954 года более тысячи других комет ожидали своего звездного часа, чтобы когда-нибудь ярко вспыхнуть на небосводе, прорвавшись сквозь мглу безвестности.
Среди них — Дэниел Росси, Джейсон Гилберт, Теодор Ламброс и Эндрю Элиот. Они — и еще пятый, который пока был далеко отсюда, — и есть герои нашей истории.
Дэниел Росси
С самого раннего детства Дэнни Росси был одержим единственным и отчаянным стремлением — угодить своему отцу.
И мучим единственным кошмаром — что это у него никогда не получится.
Поначалу он верил, что равнодушие доктора Росси к своему младшему сыну имеет какие-то законные основания. В самом деле Дэнни был всего-навсего хлипким и невзрачным братиком самого крепкого и мощного защитника за всю историю округа Ориндж, штат Калифорния. И пока Фрэнк Росси, душа школьных скаутов, неутомимо набирал очки для своей команды, папочка так неистово болел за старшего сына, что на младшего отпрыска его уже не хватало.
А то, что Дэнни получал хорошие отметки — в отличие от Фрэнка, который учился откровенно плохо, — совершенно не производило на отца никакого впечатления. Ведь старший сын имел рост под два метра (он был на голову выше Дэнни), и лишь при одном его появлении на поле весь стадион вскакивал со своих мест, горячо приветствуя могучего атлета.
Но чем мог маленький рыжий очкарик Дэнни заслужить подобные аплодисменты? Он был — так, во всяком случае, постоянно твердила его мать — одаренным пианистом. Почти вундеркиндом. Обычно большинство родителей гордятся такими детьми. Однако доктор Росси ни разу не удосужился прийти на концерт младшего сына и послушать, как он играет.
Понятно, что Дэнни мучился приступами зависти. И обида постепенно перерастала в ненависть. «Ну что ты все молишься на Фрэнка, папа! Я же тоже личность. Вот увидишь, рано или поздно ты все-таки заметишь меня».
А потом, в 1950 году, Фрэнка, ставшего летчиком-истребителем, сбили в небе над Кореей. Теперь вместо зависти, которую Дэнни до сих пор тщательно скрывал от всех, он ощутил боль утраты, которая переросла в чувство вины. Ему казалось, будто и на нем лежит ответственность за то, что случилось. Словно он желал смерти своему брату.
Имя Фрэнка присвоили школьному стадиону, и на торжественной церемонии, посвященной этому событию, отец безудержно рыдал. Смотреть на страдания человека, которого Дэнни ценил превыше всех, было мучительно. И он дал себе слово, что станет для него утешением. Но чем же он мог порадовать отца?
Едва заслышав, как Дэнни упражняется на пианино, Артур Росси раздражался и выходил из себя. Ведь и без того работа дантиста с раннего утра и до позднего вечера проходит под аккомпанемент жужжащей бормашины. Поэтому он распорядился построить в подвале дома студию и выложить ее пробковыми плитами — специально для сына, оставшегося у него в единственном числе.
Дэнни воспринял этот жест вовсе не как проявление заботы и щедрости со стороны родителя: ему казалось, будто отцу просто захотелось избавиться от необходимости не только видеть младшего сына, но и слышать его.
И все же Дэнни был полон решимости продолжить борьбу за любовь отца. Он понимал, что единственный путь наверх — из недр подвала отцовского неодобрения — лежит через спорт.
У мальчика его комплекции была только одна возможность — заняться бегом. Он отправился к тренеру по легкой атлетике и, смущаясь, попросился к нему в группу.
Отныне каждый день он вставал в шесть утра, натягивал кроссовки и шел тренироваться. На первых порах от чрезмерного рвения ноги его болели, наливаясь свинцом. Но Дэнни упорно продолжал бегать. Причем втайне от всех. Он решил, что расскажет обо всем папе только в том случае, если будет о чем рассказывать.
В первый день весны тренер устроил для всей группы забег на четыреста метров, чтобы оценить уровень физической подготовки своих подопечных. Дэнни, к собственному удивлению, первые три четверти дистанции держался вровень с опытными бегунами.
Но внезапно во рту у него пересохло, в груди стало жечь. Он начал отставать. С середины поля донесся голос тренера:
— Держись, Росси! Не отставай!
Из страха рассердить тренера, ставшего для него в эту минуту кем-то вроде отца, Дэнни все же заставил свое изнуренное тело пересечь финишную черту. После чего в изнеможении рухнул на траву. Не успел он отдышаться, как тренер уже склонился над ним с секундомером в руке.
— Неплохо, Дэнни. Признаться, не ожидал от тебя такой прыти: пять минут сорок восемь секунд. Если будешь так же стараться, пробежишь еще быстрее, чем черт не шутит. Иногда на соревнованиях при результате пять минут можно рассчитывать на третье место. Отправляйся на склад — пусть тебе выдадут форму и шиповки.
Предчувствуя близость заветной цели, Дэнни на время даже забросил ежедневные упражнения на пианино, чтобы тренироваться с командой. А это обычно означало по десять или двенадцать убийственных четырехсотметровок. Почти после каждого забега внутренности у него выворачивало наизнанку.
А еще спустя несколько недель тренер при всех сообщил Дэнни, что в качестве награды за проявленное им упорство он ставит его третьим участником в забеге против команды из Вэлли-Хай.
Вечером он рассказал об этом отцу. Пропустив мимо ушей предупреждение сына о том, что вряд ли он станет победителем в этом забеге, скорее наоборот — пробежит хуже всех, доктор Росси сказал, что обязательно придет на стадион.
В тот субботний день Дэнни пережил три самые счастливые минуты в своей детской жизни.
Когда бегуны в нетерпении выстраивались в линию посредине гаревой дорожки, Дэнни увидел родителей: они сидели в первом ряду.
— Давай, сынок, — ласково сказал ему отец. — Покажи всем, что не зря носишь фамилию Росси.
Эти слова так воспламенили душу Дэнни, что он позабыл о наставлениях тренера — не пороть горячку и держать темп. Едва грянул выстрел стартового пистолета, он сразу рванулся вперед и на первом же повороте возглавил гонку.
«Боже мой, — подумал доктор Росси, — малыш просто чемпион».
«Вот черт, — подумал тренер, — малыш просто спятил. Он же сгорит».
Завершая первый круг, Дэнни поднял глаза и увидел то, что прежде считал невозможным: отец улыбался ему, не скрывая гордости за сына.
— Семьдесят одна секунда, — прокричал тренер. — Слишком быстро, Росси. Чересчур быстро.
— Молодчина, сынок! — крикнул доктор Росси.
Следующие четыреста метров Дэнни пролетел, окрыленный отцовской похвалой.
Отметку, означавшую середину дистанции, он пересек все еще первым. Но к этой минуте у него уже сдавали легкие. Во время очередного поворота ему стало не хватать кислорода. Он почувствовал, что конечности, а затем и все тело его коченеют, — говоря языком легкоатлетов, он бежал словно «труп», — и стало ясно, почему они так говорят. Еще чуть-чуть, и он умрет.
Соперники обошли его и оторвались, уйдя далеко вперед. Он слышал, как кричит на другом конце стадиона отец:
— Давай, Дэнни, не жалей кишок!
Когда же он наконец пришел к финишу, ему хлопали. Это были сочувственные аплодисменты, призванные поддержать безнадежно отставшего участника соревнования.
От усталости у него все плыло перед глазами, но он посмотрел на трибуны. Мать ободряюще улыбалась ему. Отца он не увидел. Все было как в дурном сне.
Непонятно почему, но тренер остался доволен своим подопечным.
— Ну, Росси, парней с таким характером я еще не видел. Твое время — пять минут пятнадцать секунд. Ты многого добьешься.
— Но не в легкой атлетике, — ответил Дэнни, хромая прочь. — С бегом покончено.
К своему огорчению, он понял, что зря старался: стало только хуже. Ведь он опозорился не где-нибудь, а на беговой дорожке стадиона, носящего имя Фрэнка Росси.
* * *После пережитого унижения Дэнни вернулся к прежней жизни. Все свое отчаяние он изливал, стуча по клавишам инструмента. Он играл и днем и ночью, не занимаясь больше ничем другим.
С шести лет он учился музыке у одной местной учительницы. И вот теперь эта почтенная седовласая матрона откровенно призналась матери Дэнни, что ей больше нечего дать мальчику. И предложила Гизеле Росси показать сына Густаву Ландау — бывшему солисту оркестра Венской оперы, который на склоне лет возглавил музыкальное отделение в среднем колледже соседнего Сан-Анджело.
Старец был впечатлен игрой мальчика и взял Дэнни к себе в ученики.
— Профессор Ландау говорит, он очень хорош для своего возраста, — сообщила Гизела мужу за обедом. — Он считает, из него получится профессиональный музыкант.
На это доктор Росси ответил односложно:
— О!
Это означало, что он бы предпочел оставить свое мнение при себе.
Профессор Ландау был мягким, но требовательным преподавателем. А Дэнни был идеальным учеником. Его отличал не только талант, но удивительно страстное желание учиться. Если Ландау задавал по часу в день играть этюды Черни, то Дэнни играл по три часа, а то и по четыре.
— Скажите, я достаточно быстро расту как пианист? — обеспокоенно спрашивал он время от времени.
— Ах, Дэниел, вы могли бы чуть меньше работать над собой. Вы так молоды. Вам следовало бы иногда гулять вечерами, развлекаться.
Но Дэнни было некогда, да и вряд ли что-либо на свете могло его «развлечь». Он очень спешил стать хорошим пианистом. И все свое время, когда он не спал и не учился в школе, проводил за роялем.
Нельзя сказать, что доктор Росси не догадывался, что его сын никуда не ходит и ни с кем не общается. И это его огорчало.
— Послушай, Гизела, есть в этом что-то нездоровое. Он слишком одержим. Может, он ведет себя так из-за своего маленького роста или чего-то там еще. В этом возрасте парни уже вовсю гуляют с девчонками. Бог свидетель — в его годы Фрэнк был настоящим Казановой.
Арта Росси терзала мысль, что его родной сын может оказаться не вполне… мужественным.
Миссис Росси, со своей стороны, считала: будь эти двое мужчин более близки друг другу, от сомнений ее супруга не осталось бы и следа.
Поэтому на другой день, после ужина, она вышла из комнаты, оставив их наедине. Чтобы они побеседовали.
Было заметно, что муж ее раздражен, поскольку, разговаривая с Дэнни, он всякий раз ожидал какого-нибудь подвоха.
— Как в школе — все в порядке? — поинтересовался он.
— Ну, и да и нет, — ответил Дэнни, как и его отец, с неохотой выдавливая из себя слова.
Доктор Росси нервно вздрогнул, словно испуганный солдат-пехотинец, очутившийся на минном поле.
— А что тебя беспокоит?
— Понимаешь, пап, все в школе считают, будто я чудной. Но многие музыканты похожи на меня.
Доктора Росси прошиб пот.
— Ты о чем это, сынок?
— Ну, они по-настоящему любят ее. И я тоже. Мне хочется, чтобы музыка стала моей жизнью.
Последовала небольшая пауза, пока доктор Росси искал подходящий ответ.
— Мой мальчик, — наконец сказал он, не найдя других слов, способных выразить искреннюю привязанность к сыну.
— Спасибо, папа. А теперь мне надо идти вниз и упражняться.
После того как Дэнни ушел, Арт Росси налил себе выпить. «Наверно, мне следует поблагодарить судьбу. Уж лучше пусть любит музыку, чем что-то другое — об этом другом даже и думать не хочется».