Но в математике такой номер не пройдет. И поэтому, ради бога, старик, держись подальше от точных наук. И даже если считается, что надо обязательно включать естествознание в учебную программу, бери эти предметы на втором курсе. К тому времени ты доведешь свою манеру формулировать пустые слова и выражения до совершенства, и в этом случае тебе, наверное, не составит труда доказать, что, «с определенной точки зрения, два плюс два — это, возможно, не что иное, как некое выражение пяти».
Программа, которую выбрал для себя Эндрю Элиот, — мечта любого преппи. Во-первых, это курс по общественным отношениям (1), ибо само название — общественные отношения — уже является приглашением для трепотни и перемалывания чуши. Затем английский язык (10), изучение произведений авторов от Чосера до кузена Тома. Предмет довольно строгий, но Эндрю прочитал большую часть этого добра (по крайней мере, в кратком изложении, в серии «Hymarx»), когда учился в старших классах подготовительной школы.
Выбор курса лекций по истории искусств (13) тоже подтвердил дальновидность Эндрю. Читать не много, изредка записывать кое-что. В основном же студенты занимаются тем, что смотрят слайды. Мало того, лекции у них проходят около полудня, в затемненной аудитории, и атмосфера полумрака весьма располагает к тому, чтобы желающие слегка вздремнули перед обедом. А Ньюол еще заметил: «Как только найдем себе подружек среди клиффи, можно будет водить их туда — вот где идеальное место для перепихона».
С четвертым предметом вообще не было никаких проблем. Конечно же, «Гум-два». Помимо прочих привлекательных сторон этой дисциплины Эндрю находил еще одну: поскольку преподаватель занимал должность, которую учредили предки Элиота и завещали ее университету, он считал профессора Финли в некотором смысле членом их семьи.
В день, когда им выдали на руки учебные карточки, Эндрю, Уиг и Ньюол устроили вечеринку «джин-с-тоником» в честь официального утверждения выбранных ими учебных планов, способствующих их дальнейшему самосовершенствованию.
— Ну, Энди, — спросил Дики после четвертой рюмки, — кем ты хочешь стать, когда повзрослеешь?
И Эндрю ответил, полушутя:
— Если честно, мне что-то вообще не хочется взрослеть.
Из дневника Эндрю Элиота
5 октября 1954 года
Случаи, по которым все тысяча с лишним человек нашего курса собираются вместе, за всю нашу жизнь чрезвычайно редки.
Находясь в стенах университета, мы соберемся трижды. В первый раз — на церемонии посвящения в первокурсники, где все чинно, серьезно и скучно. Затем — на пресловутой пьянке под названием «Дымарь» в День первокурсника, где все совсем наоборот. И наконец — однажды июньским утром через четыре года, когда мы получим наши дипломы, после того как пройдем всю дистанцию, преодолев все барьеры и препятствия.
В иных обстоятельствах наши пути в Гарварде почти не пересекаются. Говорят, самой важной встречей для нас станет та, которая произойдет четверть века спустя. Это будет в 1983 году — трудно даже представить себе, когда это еще будет.
А еще рассказывают, будто когда мы соберемся на двадцатипятилетие нашего выпуска, то испытаем нечто вроде братских чувств друг к другу, ощутим некое единство. Но пока мы гораздо больше напоминаем зверушек в Ноевом ковчеге. То есть мне, например, не кажется, что львам найдется о чем поболтать с ягнятами. Или с мышами. Примерно такие же чувства мы с моими дружками-соседями испытываем к некоторым существам, которые находятся на борту нашего корабля, вышедшего в плавание на четыре года. Мы живем в разных каютах и гуляем по разным палубам.
Так вот, сегодня вечером мы впервые собрались все вместе, выпуском 1958 года, в театре «Сандерс». И все было очень торжественно.
Я знаю, в последнее время не все в восторге от доктора Пьюси, но когда ректор говорил сегодня об университетской традиции защищать право преподавателя свободно выражать свою точку зрения — это задело за живое.
Он привел в пример А. Лоуренса Лоуэлла, который в начале этого века сменил моего прапрадеда на посту ректора Гарвардского университета. Оказывается, сразу же после окончания Первой мировой войны довольно много ребят в Кембридже заигрывали с социалистами и коммунистами — даже страстно проповедовали все эти новые идеи. Лоуэлл испытывал сильное давление со стороны тех, кто требовал исключить леваков из числа профессорско-преподавательского состава.
И когда Пьюси привел слова из знаменитой речи Лоуэлла в защиту права профессоров в учебном классе быть абсолютно свободными и учить «правде так, как они ее понимают», даже самые недалекие парни, вроде меня, поняли, что наш ректор проводит скрытую аналогию с той неумолимой войной, которую развязал против него сенатор Маккарти.
Надо отдать ему должное. Ректор проявил мужество, «силу для сопротивления», по определению Хемингуэя. Но выпуск 1958 года так и не удостоил его овацией стоя.
Но что-то подсказывает мне, что когда-нибудь, когда мы станем старше и многое повидаем на своем веку, нам всем будет очень стыдно, что сегодня мы не поблагодарили Пьюси за отвагу.
*****
— Куда ты направляешься, Гилберт?
— А как по-твоему, Д. Д.? Завтракать, ясное дело.
— Сегодня?
— Ну да, а почему нет?
— Ладно тебе, Гилберт, ты и сам должен знать. Забыл? Ведь сегодня — Йом-Кипур.
— Ну и что?
— Разве ты не знаешь, что это такое?
— Знаю, День Искупления для евреев, или Судный день.
— Гилберт, ты должен поститься сегодня, — напомнил его сосед. — Ты говоришь так, будто ты — не еврей.
— Вообще-то, Д. Д., я действительно не еврей.
— Ладно, не заливай. Ты такой же еврей, как и я.
— На каких доказательствах строится подобное категорическое утверждение? — шутливым тоном спросил Джейсон.
— Ну, для начала, разве ты не заметил, что в Гарварде евреев всегда селят вместе? Как ты думаешь, почему тебя подселили ко мне?
— Да уж, хотел бы я знать, — сострил Джейсон.
— Гилберт, — упорствовал Д. Д., — ты и в самом деле стоишь на своем и отрицаешь собственную принадлежность к еврейской вере?
— Послушай, я знаю, что мой дед был евреем. Но наша семья принадлежит к местной унитарной церкви.
— Это ничего не значит, — резко возразил Д. Д. — Гитлер, будь он сейчас жив, все равно считал бы тебя евреем.
— Слушай, Дэвид, — невозмутимо ответил Джейсон, — на всякий случай, если ты вдруг не слышал: этот мерзавец уже несколько лет как подох. Кроме того, мы в Америке. Вспомни-ка ту часть из «Билля о правах», где говорится о свободе вероисповедания. Поэтому внук еврея может завтракать даже на Йом-Кипур.
Но Д. Д. и не думал признавать поражение.
— Гилберт, тебе надо почитать очерк Жан-Поля Сартра о национальной самоидентификации евреев. Это поможет тебе решить свою дилемму.
— Если честно, я и не думал, будто у меня есть дилемма.
— Сартр пишет, человек уже еврей, если общество считает его евреем. И это значит, Джейсон, что ты можешь быть блондином, есть бекон на Йом-Кипур, носить одежду преппи, играть в сквош — это ничего не меняет. Общество все равно будет считать тебя евреем.
— Ну, знаешь, друг мой, до сих пор никто, кроме тебя, еще не огорчал меня по этому поводу.
Но тут же про себя Джейсон подумал, что эти слова — не совсем правда. Разве он уже не столкнулся с небольшой «проблемой» со стороны приемной комиссии Йеля?
— Ладно, — сказал Д. Д., завершая разговор, пока Джейсон застегивал свое пальто, — если хочешь и дальше жить как страус — это твое право. Но рано или поздно ты сам все поймешь. — И с издевкой добавил на прощание: — Приятно тебе позавтракать.
— Спасибо, — весело откликнулся Джейсон, — и не забудь за меня помолиться.
*****
Пожилой человек пристально наблюдал за тем, как затихает волнующееся море студентов, которые, затаив дыхание, приготовились слушать его комментарии по поводу принятия Одиссеем решения плыть домой после десяти лет изнуряющих встреч с женщинами, чудовищами и чудовищными женщинами.
Он стоял на сцене театра «Сандерс», единственного подходящего помещения в Гарварде — как по размерам, так и по обстановке, — способного вместить в себя всех желающих посещать лекции профессора Джона X. Финли-младшего, самим Олимпом избранного для того, чтобы донести славу Древней Греции до простых масс Кембриджа. И действительно, профессорское красноречие обладало такой притягательной силой, что многие из числа тех сотен студентов, которые в сентябре пришли на курс классической литературы («Гум-два») как праздные филистеры, к Рождеству превратились в страстных эллинофилов.
Таким образом, в 10 утра по вторникам и четвергам почти четверть всего населения Гарварда собиралась для того, чтобы прослушать лекции этого выдающегося человека об эпической поэзии от Гомера до Мильтона. Для каждого из слушателей нашлось свое любимое место в зале, откуда ему удобнее было созерцать Финли. Эндрю Элиот и Джейсон Гилберт предпочитали сидеть на балконе. Дэнни Росси обычно садился в разных местах, убивая тем самым двух зайцев: таким способом он изучал акустику зала — место проведения основных концертов в Гарварде, где иногда выступал даже Бостонский симфонический оркестр.
Таким образом, в 10 утра по вторникам и четвергам почти четверть всего населения Гарварда собиралась для того, чтобы прослушать лекции этого выдающегося человека об эпической поэзии от Гомера до Мильтона. Для каждого из слушателей нашлось свое любимое место в зале, откуда ему удобнее было созерцать Финли. Эндрю Элиот и Джейсон Гилберт предпочитали сидеть на балконе. Дэнни Росси обычно садился в разных местах, убивая тем самым двух зайцев: таким способом он изучал акустику зала — место проведения основных концертов в Гарварде, где иногда выступал даже Бостонский симфонический оркестр.
Тед Ламброс всегда сидел в первом ряду, дабы не упустить ни единого слова. Он пришел в Гарвард с желанием специализироваться по классическим языкам и литературе, но изыскания Финли лишний раз доказывали, насколько удивительна и роскошна эта область знаний, и это наполняло Теда восторгом и одновременно гордостью за свою нацию.
Сегодня Финли рассуждал на тему, почему Одиссей все же покинул зачарованный остров нимфы Калипсо, не вняв ее страстным мольбам и обещанию даровать ему вечную жизнь.
— Вы только представьте себе… — негромко сказал Финли восхищенным слушателям.
Он замолчал, пока все гадали, что именно надо будет сейчас вообразить.
— Представьте себе, что нашему герою предложена нескончаемая идиллия с прекрасной нимфой, которая навсегда останется юной. А он отвергает все это ради того, чтобы вернуться на несчастный островок, к женщине, которая — Калипсо недвусмысленно напоминает ему об этом — уже находится в том возрасте, когда никакая косметика не помогает. Согласитесь, на редкость заманчивое предложение. Но каков же был ответ Одиссея?
Профессор стал ходить взад-вперед и читать по памяти, не заглядывая в текст, затем сразу же переводить его с греческого:
— «Знаю, богиня, сказала ты сущую правду, и Пенелопе разумной с тобой не сравниться ни ликом, ни станом. Да и возможно ль, чтоб смертные жены земной красотою спорили с вами, богинями вечно живущими. Пусть даже так, но тоска меня гложет по дому, и сладостный день возвращения встретить желаю».
Он перестал расхаживать и медленно, не спеша, приблизился к краю сцены.
— Вот, — произнес он чуть ли не шепотом, который, однако, было слышно в самых отдаленных уголках зала, — это и есть суть послания, заключенного в поэме об Одиссее…
Сотни ручек и карандашей нацелились, чтобы записать те главные слова, которые будут сейчас произнесены.
— Суть заключается в том, чтобы покинуть заколдованный остров — который следует понимать как метафору чего-то милого и приятного — ради того, чтобы вернуться к холодным снежным ветрам в каком-нибудь Бруклине, штат Массачусетс; Одиссей отказывается от бессмертия ради собственной индивидуальности. Иными словами, несовершенство человеческого бытия затмевается блаженством человеческой любви.
В наступившей тишине зал выжидал, когда Финли переведет дух, и лишь затем осмелился выдохнуть сам.
А затем раздались аплодисменты. Постепенно чары рассеялись, и студенты потянулись к выходам в разных концах зала театра «Сандерс». Тед Ламброс расчувствовался едва ли не до слез, он понимал, что просто обязан сказать хотя бы несколько слов мастеру. Однако ему не сразу удалось собраться с духом. Пока он мешкал, подвижный ученый уже успел надеть рыжевато-коричневый плащ и мягкую фетровую шляпу и направиться к высоким арочным дверям главного выхода.
Тед робко приблизился к нему. Подойдя к профессору, он поразился: на самом деле здесь, на земной тверди, этот исполин оказался человеком обыкновенного роста.
— Сэр, с вашего позволения, — начал он, — это была самая захватывающая лекция из всех, которые мне когда-либо доводилось слушать. Конечно, я еще пока только на первом курсе, но собираюсь специализироваться по классической филологии, и готов поклясться, сегодня вы обрели еще сотни приверженцев… да, вот, сэр.
Он понимал, что мямлит слишком долго и нескладно, но Финли уже привык к неуклюжести своих поклонников. В любом случае, ему было приятно.
— На первом курсе — и уже решили заниматься классической филологией? — поинтересовался он.
— Да, сэр.
— Как ваше имя?
— Ламброс, сэр. Теодор Ламброс, выпуск тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года.
— О, — произнес Финли. — «Тео-дорос», дар Бога, и «лампрос» — настоящее имя в духе Пиндара. Сразу приходят на память строки из его Восьмой Пифийской оды: «Lampron phengos epestin andron» — «Лучистый свет, что льется на людей». Сделайте одолжение, приходите к нам в среду на чаепитие в «Элиот-хаус», мистер Ламброс.
И прежде чем Ламброс успел произнести слова благодарности, Финли развернулся на каблуках и шагнул прямо навстречу октябрьскому ветру, читая попутно вслух оду Пиндара.
*****
Джейсон проснулся от звука чьих-то страданий.
Он бросил взгляд на ночной столик. Часы показывали чуть больше двух. Из-за двери в соседнюю комнату доносились приглушенные рыдания и испуганные крики: «Нет, нет!»
Джейсон вскочил с кровати и бросился через гостиную к двери Д. Д., откуда раздавались эти душераздирающие звуки.
Легонько постучав, он спросил:
— Дэвид, как ты?
Рыдания резко прекратились, и стало тихо. Джейсон еще раз постучался и снова спросил, уже иначе:
— У тебя что-то случилось?
Сквозь закрытую дверь послышался отрывистый ответ:
— Уходи, Гилберт. Оставь меня.
Но произнес он это на удивление тоскливым голосом.
— Послушай, Д. Д., если ты сейчас же не откроешь дверь, я ее выломаю.
Через мгновение Джейсон услышал, как скрипнул стул. Еще спустя минуту дверь слегка приоткрылась. И сосед встревоженно выглянул в щелку. До Джейсона дошло, что тот все это время сидел за письменным столом и занимался.
— Чего тебе? — накинулся на него Д. Д.
— Я услышал непонятные звуки, — ответил Джейсон. — И подумал, может, у тебя что-то болит.
— Я просто вздремнул немного, и мне приснился дурной сон. Ничего особенного. И я буду тебе очень признателен, если ты дашь мне заниматься.
Он снова закрыл дверь.
Но Джейсон все еще не уходил.
— Эй, Д. Д., послушай, не обязательно быть семи пядей во лбу, чтобы знать: от недосыпа люди могут свихнуться. Может, хватит на сегодня заниматься?
Дверь опять открылась.
— Гилберт, как я подумаю, что кто-то из моих соперников сидит в это время и зубрит, то мне совсем не спится. Химия, понимаешь? Выживает сильнейший.
— А я все равно считаю, небольшой отдых тебе не повредит, Дэвид, — ласково произнес Гилберт. — А кстати, что это был за дурной сон?
— Даже если расскажу — ты не поверишь.
— А ты попробуй.
— Так, глупость какая-то, — нервно засмеялся Д. Д. — В общем, мне приснилось, будто нам раздали тетради для экзаменационных работ, а я не понял вопросов. Нелепо, да? Ладно, теперь иди спать, Джейсон. У меня все просто отлично.
Наутро Д. Д. не вспоминал о том, что случилось ночью. Правду говоря, он вел себя даже нагло, всем своим видом давая Джейсону понять: то, чему тот был свидетелем несколько часов назад, всего лишь случайная неприятность.
И все-таки Джейсон счел себя обязанным рассказать об этом проктору общежития, который номинально считается ответственным за бытовые условия студентов. Кроме того, Деннис Линден был студентом-медиком и вполне мог объяснить причины явления, с которым столкнулся Джейсон.
— Деннис, — предупредил Джейсон, — дайте слово, что все останется строго между нами.
— Совершенно, — ответил без пяти минут доктор медицины. — Я рад, что ты обратился ко мне со своей проблемой.
— Нет, серьезно. Я считаю, Д. Д. свихнется, если не получит отличных оценок по всем предметам. Он совсем обезумел, он просто одержим желанием стать первым студентом на всем курсе.
Линден затянулся сигаретой «Честерфильд» и, выпуская в воздух дым колечками, ответил как бы между прочим:
— Но, Гилберт, мы ведь оба знаем, что такое просто невозможно.
— Откуда же это известно? — озадаченно поинтересовался Джейсон.
— Позволь мне рассказать тебе кое-что по секрету. Твой сосед даже в собственной школе не был номером один, а ведь оттуда приехало человек пять-шесть ребят с гораздо более высокими средними баллами и школьными показателями. На самом деле даже в приемной комиссии ему поставили чуть выше десяти с половиной.
— Что? — переспросил Джейсон.
— Видишь ли, как я уже сказал, это закрытая информация. Так вот, в Гарварде на основе всех этих баллов и показателей вычисляют, на каком месте впоследствии окажется каждый из студентов, принятых в университет…
— Заранее? — перебил его Джейсон. Проктор кивнул и продолжил:
— Более того, они почти никогда не ошибаются.
— Вы хотите сказать, что знаете, какие оценки я получу в январе? — спросил Джейсон, остолбенев.