— Ну что, «добро» получил? — спрашиваю я.
— Ага.
— А куда мы идём в таком случае?
— По пожарной лестнице пойдём. Там на шестом этаже с неё есть вход в кабинет Вербицкого. Отдельный. Для экстренных случаев.
— А сейчас у нас что? Экстренный случай, тот самый?
— Антон, ты пойми, шеф просто не хочет людей будоражить. Тут все дни все в цветах, газеты, радио, телевизор, Интернет — везде плач и стон по убитому гражданскому заступнику. А тут ты воскресаешь. Не стоит людей нервировать. И слухи ненужные рождать. Вот как всё выяснится, так и объявим, а пока…
— Так чего выяснять-то? Я вот он — жив и здоров. Или тебе и всем на этот случай какая-то отдельная инструкция нужна? Справка от Ангела, стоящего у входа в Чистилище, что не принимал меня? Или что отпустил обратно на землю, до срока?
— Антон, вечно ты со своими шутками. Ну не так я выразился. Я имел в виду, что сначала ты поговоришь с Вербицким, а потом вы вместе выступите перед всем народом, сообщите, что ты жив, и всё прочее.
— Ну вы даёте…
Мы вышли на этаж с чёрного хода, быстро миновали коридор, пустую приёмную (вероятно, секретаршу Вербицкий срочно попросил удалиться) и зашли в кабинет:
— Антон, как я рад тебя видеть, ты не представляешь! — Вербицкий встал из-за стола, чего раньше за ним не водилось, и, подойдя ко мне, обнял.
— Я тоже, Аркадий Яковлевич, я тоже, рад, так сказать, наконец узреть родные пенаты.
— Коньяку?
— Да, и давайте я Ольгу попрошу, чтобы кофе сделала. Я неделю хорошего кофе не пил, отвык.
— Я сам, я сам. Ольги нет пока. — Вербицкий вышел из кабинета и закрыл за собой дверь.
Видимо, небо всё-таки упало в Дунай или на Северном полюсе вымерли разом все медведи, если Аркадий Яковлевич собственной персоной пошёл мне за кофе и коньяком. Или произошло кое-что более интересное. Вербицкий вернулся с подносом, на котором стояли две чашки кофе, два бокала и бутылка коньяка.
— Ты не представляешь, что тут творилось всё это время. Телевизор, газеты, выступление депутатов в Думе. Ты, как я понимаю, уже что-то видел или слышал?
— Я четыре дня до Москвы добирался, на телеге, потом попутками, потом поездом. В провинции, Аркадий Яковлевич, ещё нет того технического прогресса, к которому мы привыкли.
— Да, да. Я забыл. Выбираюсь не часто, сам понимаешь.
— Я вот тоже выбирался не часто, теперь выбрался. Нда… А газетку я видел одну. «Московский комсомолец» со статьёй про смерть защитника гражданских свобод. На Курском вокзале, перед тем, как меня в милицию забрали.
— В милицию? — насторожился Вербицкий. — А за что тебя забрали?
— За бродяжничество, — смеюсь я, — на допросах пытались мошенничество шить. Чужой паспорт, да ещё и на имя правозащитника, сами понимаете.
— И что ты им говорил, ну… что они у тебя спрашивали?
— А ничего. Продержали двое суток, потом отпустили. Как сказал их майор, «вроде ты — это он, а вроде он мёртвый». В общем, разбираться не стали особо.
— Ну ладно, что я тут тоже?.. Ты лучше расскажи, как ты выбрался, Антошка, — хлопнул меня по плечу Вербицкий, — ну молодец, ну красавец.
— Нет, Аркадий Яковлевич, лучше сначала вы мне расскажите, как всё произошло.
— В смысле?
— В прямом. Как вышло, — я запинаюсь, пытаясь подобрать правильные слова, — как вышло, что вертолёты расстреляли нас в упор?
— Ты понимаешь, Антон, тут долгая история, — начал Вербицкий, пожевав нижнюю губу.
— А я никуда не тороплюсь. У меня времени — вагон. Мёртвые — они не спешат.
— Ну. В общем и целом. Если коротко и по сути…
Меня всегда бесила эта идиотская манера Вербицкого городить огород из вводных слов-паразитов перед тем, как начать говорить на какую-то серьёзную тему. Я откинулся в кресле, глотнул коньяку и приготовился выслушать ещё пару-тройку предложений из серии «собственно говоря», «вероятно, стоит начать с» и тому подобных. Но неожиданно он перешёл к сути вопроса:
— Антон, произошла нелепая случайность. Вмешался тот самый идиотский человеческий фактор. Ты помнишь, что когда мы заряжали военных, то договаривались, безусловно, с генералами. Потом приказ пошёл по цепочке. От генерала к полковнику, от полковника к… и так далее. Пока не дошёл до командира эскадрильи.
— И? — у меня начинает стучать в висках от того, что я понимаю, к чему клонит Вербицкий. Я залпом допиваю коньяк и наливаю себе ещё бокал. Я уже не в силах сидеть, поэтому отхожу к окну и слушаю оставшуюся часть рассказа, стоя спиной к Вербицкому.
— И командир эскадрильи повёл вертолёты через грузинскую границу. Только была одна беда у этого командира. Он когда услышал, что приказ секретный, что говорить об этом нельзя, что брать на задание нужно только проверенных людей, он это по-своему истолковал. Решил, что враги России готовят какой-то заговор…
— Что в общем и целом соответствует действительности, — вставляю я.
— Ну да… то есть не в том дело. А дело в командире эскадрильи. Короче говоря, он прилетел на место события и нажал на гашетки. Решил, что он американских диверсантов уничтожает или израильских, я не знаю.
Бокал выпадает из моей руки на пол. Я выдавливаю из себя одну-единственную фразу:
— Как просто…
Вербицкий подходит ко мне, кладёт руку на плечо и говорит тихим и печальным голосом:
— Все самые важные в истории события реализовывались по очень простым сценариям, Антон. Я рад, что ты смог выжить. Ты герой, Антон, не сочти за высокие слова, но ты просто герой.
— Аркадий Яковлевич, я не понимаю. Ну ладно этот командир, больной оказался. Но подчинённые-то его? Они что, тоже идейные?
— Видимо, да. Их уже не спросишь…
— То есть?
— Когда я узнал об этом, я задействовал наших людей… В общем, никого уже не спросишь.
— Хорошо. А какого чёрта они летели с боевыми зарядами, если договорились, что использовать будут холостые? Им же заранее не говорили, что там будут «враги России»?
Вербицкий подходит к журнальному столику, опрокидывает в себя бокал с коньяком и начинает говорить очень громко и эмоционально:
— Я не знаю, Антон, понимаешь? Хотя мне положено знать все, но я не знаю. В этой истории больше вопросов, чем ответов. Она в принципе из разряда фантастики. Но мы-то с тобой знаем, что она случилась в реальности? В этой стране всегда так. Тут невозможно прогнозировать, потому что всегда найдётся долбоклюй, псих или ура-патриот, который все обосрет в нужный момент. Тут у людей отсутствуют общепринятые человеческие инстинкты и правила поведения. Например, не лезть не в своё дело, думать о последствиях, беречь голову, не стоять под стрелой. Именно благодаря таким людям Россия всегда выигрывала войны. Вот и нам такой красавец попался. Матросов, блядь. Да ещё и с техникой. А она в руках идиотов хуже атомного оружия, сам понимаешь.
Я смотрю в окно и вспоминаю, как я стоял на той чёртовой поляне и думал, почему вертолёты летят со стороны Грузии. Как я рисовал себе хитрые схемы, благодаря которым пилоты сэкономят горючее и, продав, купят два ящика водки. Да. Прав Вербицкий. Весь сермяжный вопрос российской истории в матросовых, а не в водке. Хотя какая теперь, собственно говоря, разница? Но тем не менее я задаю Вербицкому вопрос:
— Аркадий Яковлевич, а почему вертолёты летели со стороны грузинской границы?
— Откуда?
— Вертолёты появились над лесом со стороны Грузии. По уму они же должны были появиться с российской стороны.
Вербицкий задумывается на мгновение, затем произносит:
— Антон, честно говоря, я не знаю. Меня же там не было. К сожалению. Если бы был, то, может, все бы пошло по-другому. Хотя какого чёрта я несу? Ничего бы я не исправил. Я не знаю, Антон. На плёнке видно только, как вертолёты стреляют. Невозможно определить, откуда они прилетели. Видны только их опознавательные знаки.
Я встрепенулся:
— А что, есть плёнка? Откуда?
— Ваха с ребятами своими после того, как вертолёты улетели, пытался помочь раненым и наткнулся на камеру американцев. Она каким-то чудом не пострадала. Её использовали для трансляции по телевидению.
— Аркадий Яковлевич, — тихо говорю я, — кто-то ещё выжил?
Вербицкий достаёт из бара ещё один бокал, наливает коньяка и протягивает мне.
— Никто, Антон, никто не спасся. Все там остались. Давай помянем ребят.
Мы выпиваем, не чокаясь, и я сажусь обратно в кресло. Вербицкий занимает своё привычное место за столом.
— Аркадий Яковлевич, а что дальше было?
— В каком смысле, Антон?
— Ну, в медийном… что было дальше? Смерть Антона Дроздикова в прямом эфире и вся прочая информационная канва события.
— Всё-таки я в тебе не ошибся когда-то. Ты настоящий профессионал. Другой бы после такой мясорубки сопли бы распустил, а ты сразу задаёшь вопросы, касающиеся твоей непосредственной деятельности. Уважаю.
— Спасибо большое. Но всё-таки можно подробнее про мою непосредственную деятельность? А точнее, про меня. Как эта история была преподнесена в СМИ?
— После того, как Ваха с ребятами начал обследовать поле после обстрела, он наткнулся на тело в твоей куртке, только без головы. Вообще многие тела было довольно трудно опознать. Кстати, что за история с курткой?
— Я отдал куртку Джеффу, он мёрз сильно…
— А сам Джефф?
— Самого Джеффа я последний раз видел перед тем, как потерять сознание. Точнее, не его самого, а только его голову.
— В смысле?
— Ну, она приземлилась рядом со мной…
— Ужас. Кошмар.
— Да уж… Что было после того, как вы получили плёнку?
— После того, как мы получили плёнку, мы передали её западным каналам. С легендой того, что на новой грузинской заставе журналистами из России и США осуществлялись съёмки того, как Грузия укрепляет свои границы, чтобы пресечь проникновения на её территорию боевиков из Чечни. В этот день российские вертолёты, углубившись на территорию Грузии, нанесли удар по заставе. Вследствие которого погибли не только военные, но и простые журналисты. Американцы подали в наш МИД ноту протеста, хотят вынести на обсуждение в ООН вопрос о вводе миротворцев на территорию, прилегающую к грузино-российской границе. Официальные власти, конечно, опровергают факт обстрела грузинской погранзаставы своими вертолётами, ссылаясь на то, что бортовые номера не числятся ни за одной воинской частью. Требуют предъявить тела. Грузинские власти пока отказываются. Американцам наши деятели из МИДа предъявляют съёмку местности со спутника за две недели до происшествия. На съёмке ясно видно, что в указанном месте никакой заставы нет. Некоторые европейские страны показывают свои съёмки из космоса, говорящие о том же. Американцы пока тянут волынку, говоря, что их спутники в то время не осуществляли съёмку этой территории. В этом, конечно, неувязочка, но в целом задача выполнена. Буря в стакане началась. Через неделю все забудут, была там застава или нет, главное, что есть факт расстрела журналистов. Внутри страны уже оппозиция выходит на митинги, правозащитные организации…
— Это понятно, стандартная схема. Я интересуюсь тем, как освещалась моя смерть?
— Вот ты о чём… — Вербицкий сделал глоток коньяка. — Ты понимаешь, Антон, мы профессионалы. Я это знаю, ты это знаешь. И если абстрагироваться от чувств, то придётся признать, что мы на войне. Ты сам не раз говорил о великой отечественной медиа-войне, помнишь?
— Припоминаю, и что?
— А то, Антон, что мы солдаты. Мы не могли использовать твою смерть иначе. Если бы на твоём месте оказался я, а ты на моём, то ты бы себя повёл так же. Как профессионал. В общем, мы запустили в СМИ информацию о том, что власти знали о твоём нахождении в Грузии. И этот удар был не по грузинам, но по голове российских оппозиционных СМИ. Власть настолько обезумела от вкуса крови, что не может остановиться. И так далее. В общем, сделали из тебя героя-мученика. Все по классическим схемам.
— Ай, молодца! — Я хлопаю себя ладонями по коленям и встаю. — Ох красавцы какие, ну ты подумай. Действительно, настоящие профессионалы.
— Антон, ты поступил бы также на моём месте.
— История не терпит сослагательных наклонений. В данном случае это сделали вы, а не я.
— Антон, формат, в котором мы работаем, медиа-среда — она же бесчувственна и неразумна, её формат…
— Аркадий Яковлевич, вы, по-моему, с коньяком переборщили. Вы уже путаете тех, кто в формате работает, с теми, кто его создаёт. Вы уж определитесь, господин Вербицкий, пока нас тут только двое, а то некрасиво получится. Всё-таки вы в формате работаете или вы его создаёте? Кто, по-вашему, заставляет нас ежедневно пудрить мозги аудитории? Кто это такой, этот мифический и бесчеловечный формат? Что же это за душегубка такая — медиа? Бесчеловечная, бесчувственная и неразумная, а?
— Антон, я хотел сказать…
— А не надо хотеть и говорить разные вещи. В этом проблема, понимаете? В том, что мы хотим сказать одно, а говорим другое. А подразумеваем вообще третье. Так всё же, Аркадий Яковлевич, где эти неодушевлённые убийцы людского сознания? Два ангела ада — «медиа» и «формат», а?
— Антон, я тебя прошу. Я понимаю, что все мы нервничаем сейчас. Ты очень взвинчен, ещё бы, пережить такое. Но всё-таки я тебе прошу…
— А я вас прошу, ответьте, кто это? Не можете? Тогда я за вас отвечу. Это мы с вами. Вы — «формат», а я — «медиа», которая работает в этом формате. Или наоборот, как вам больше нравится. И не надо мне тут гнать про неразумность медиа. Она очень даже разумна, потому что ОНА — ЭТО МЫ. Мы «media sapiens», и поэтому и формат, и информационная среда, и приёмы доведения информации до аудитории — все это мы. А мы очень разумны. Ого! Я бы даже сказал, таких разумных ещё поискать надо. Вот про бесчувственность это вы правильно сказали. Только опять же это не медиа бесчувственна, это мы — бесчувственные и аморальные твари, движимые жаждой наживы и тщеславием. Посему давайте сегодня проявим неслыханную щедрость — хотя бы друг другу лапшу на уши вешать не будем, а?
— Давайте. Тогда, Антоша, дорогой, давай вернёмся в русло столь любимого тобой цинизма, а?
— Давайте. Цинизм — он хотя бы честнее.
— Вот-вот. Про честность давай. Когда Горчакова подралась с собственными строителями, кто предложил двигать в прессу легенду о том, что её, как известную правозащитницу, избили «Наши»? Не ты ли, Антон?
— Ну, я, и что?
— А то, что чья бы корова мычала. А метро? А Зайцев? Начал мне тут задвигать про медиа сапиенс, философ доморощенный. Я-то, старый дурак, ещё сижу и слушаю. У тебя у самого какие принципы и какая мораль?
— Никакой. Как и у вас.
— Так чего же ты хочешь? Ты умер. Точнее, мы думали, что ты погиб, и решили на этом выстроить удар. Сам посуди. Тебе, как мёртвому, разве не всё равно, кто и в каких целях использует твоё имя?
— Может, мне моё светлое имя дорого, как память?
— Ай, — отмахнулся Вербицкий, — брось ты. На наших именах пробы негде ставить.
— Согласен. И что дальше будет?
— В смысле?
— В прямом. Со мной что дальше будет?
— Будешь жить, я так понимаю, долго и счастливо. Говорят, что кого хоронят раньше срока, тот долго жить будет.
— Это из области мистики. Я говорю о практическом плане. Я же теперь воскрес. И как нам всем с этим жить?
— Да… надо подумать…
— Может, церковь создадим? Имени отрока Антона, от кровавой гэбни умученного и счастливо воскресшего? Я буду мессией, вы — апостолом. Прибыль пополам? Идёт? Или даже вы будете воскресителем меня. А чо? Грабовой же «воскрешает» людей и неплохо зарабатывает на этом. Только у него, в отличие от нас, нет доказательств, никто ещё не видел ни одного воскрешённого им человека. А у нас сразу живой воскресший. Да какой!
— Да брось ты ёрничать, — Вербицкий встаёт со своего стула и начинает ходить по комнате, — без тебя тошно, клоун. Задача…
— Да уж, неожиданно воскресший рояль в кустах задавил весь оркестр.
Мне уже по-настоящему смешно и безумно любопытно, каким образом Вербицкий вырулит ситуацию со мной. Такое впечатление, что это будто бы и не со мной происходит. Какой-то политический кинотриллер, да и только. Вербицкий тем временем успокаивается и снова садится за стол.
— Так, Антон Геннадьевич. Я думаю, что мы ничего поменять не сможем. Понимаешь, если ты сейчас для всех воскреснешь, то нам придётся отыгрывать назад обвинения против правительства. Обвинения в том, что спецслужбы специально охотились за тобой.
— Мне, виноват, пойти в гроб лечь?
— Нет, в гроб не стоит, конечно. А вот исчезнуть (Вербицкий поднимает палец к потолку) на время! Исчезнуть на время, думаю, было бы хорошо.
— Это на какое такое время?
— Ну, не знаю. На некоторое. На годик, к примеру. А что, хорошая мысль, — Вербицкий опять встаёт, подходит к шкафу, и видно, как его самого прёт от столь удачной находки, — на годик. За рубеж…
— И как вы себе это видите?
— Вижу отчётливо, дорогой мой. Очень просто. Сделаем тебе документы и отправим на длительный отдых.
— Как шахтёра, — смеюсь я.
— Именно. Ты же бился в каменоломнях путинской России за свободу слова? Шахтёр и есть. Все мы шахтёры…
— Мы, Аркадий Яковлевич, скорее не шахтёры, а ассенизаторы. Только неправильные. Настоящие ассенизаторы говно вывозят, а мы его, наоборот, привозим огромными количествами.
— Антон, ты сегодня на редкость метафоричен.
— Это у меня от народа. Долго путешествовал, вот и набрался. Ладно, давайте дальше.
— А что дальше? Выбирай страну, выпишем тебе отпускные хорошие. Миллион тебя устроит? И страна на выбор. Представляешь, поедешь к морю, будешь загорать целый год, с девками кувыркаться. А может, книгу напишешь?
— А дальше?
— Что дальше?
— Ну, после того, как год пройдёт?
— Да там разберёмся. Сейчас выборы проскочим, ситуация стабилизируется, все про тебя забудут, а через год, Антон, много чего может измениться. Ты, может, и вовсе возвращаться не захочешь?
— А если захочу?