– Nous avons entendu beaucoup flatteur à propos de votre travail, – перевела я. Доктор посмотрел на меня удивленно, но ничего не ответил.
– Ты разозлила его! – возмутилась мама. – Видишь?
– Он должен быть вполне стрессоустойчивым, ты не думаешь? – прошипела я в ответ.
– Что за муха тебя укусила? – всплеснула руками мама.
– Никто меня не кусал, – пробормотала я. – Тебе не кажется, что для лучшего хирурга в Париже он слишком молод? Ты хоть проверила, он давно практикует? Откуда ты вообще его взяла?
На вид Андре было около двадцати пяти, хотя, ради блага моей собственной матери, я надеялась, что он старше.
– Ты слышала, что случилось с Рене Зельвегер? – спросила я вдруг, хотя понимала прекрасно, что сейчас об этом не время и не место. Я говорила ровным голосом, словно продолжая какой-то обычный бытовой разговор.
– Опять этот нонсенс! – всплеснула мама руками и покосилась на Андре Робена. Доктор снова оторвался от бумаг и, вот черт, уставился на меня, даже не потрудившись соорудить улыбку на своих красиво изогнутых губах. Чего ему надо от меня?
Темно-русые волосы средней длины, зачесанные назад, теперь растрепались, добавляя ему чуть-чуть небрежности. Я снова поймала себя на том, что бессовестно таращусь на него из своего угла, как на экзотическое животное в зоопарке.
– Она теперь на себя не похожа, мама, – продолжила я, глядя на доктора. – И никто не хочет ее снимать. Ее карьера разрушена. Думаешь, Кузьме будет интересна актриса без ролей?
– Перестань, – мамин голос чуть дрогнул. – Со мной такого не случится. Désolé. – Последнее, «извините», было адресовано Андре Робену. Тот только покачал головой. Видать, в его кабинете еще и не такое случается.
– Имеешь в виду, Кузьма не уйдет? – прошептала я. – Да с чего ты взяла, что этот доктор хороший? Только с того, что он красив и молод? Это ничего не значит, все, что ему нужно, – твои деньги.
– Я не должна была тебя с собой брать, – прошептала мама и отвернулась, уставившись на стену с книгами.
Чего я ожидала? Что я смогу переубедить ее тут, в кабинете, после того, как пробовала уже столько раз? Да, это было жестоко и зло. Я должна была смолчать, но я оказалась на крайней линии, и я была единственной, на кого мама могла рассчитывать по-настоящему.
Если что-то пойдет не так, именно я буду сидеть около нее и держать ее за руку, слушать ее плач и гладить по голове. Я знала, как это будет ужасно, когда (не «если», а «когда») Кузьма бросит ее. Я утешала маму с самого детства.
И тут случилось невероятное.
– А вы считаете, что, если я молод и обладаю приятной наружностью, я наверняка плохой доктор? – спросил меня вдруг доктор Андре Робен на чистейшем русском и в первый раз улыбнулся во всю ширь своих красиво очерченных губ.
Значит, все же у них в клинике есть русскоговорящие сотрудники. Среди врачей. Черт!
Я онемела. Мама, наверное, густо покраснела, но этого все равно было невозможно заметить сквозь толстый слой ее профессионального грима. Я смотрела на Андре и хлопала своими стопроцентно натуральными, не накрашенными ресницами. Он, кажется, наслаждался моментом, смотрел на меня изучающе, чуть склонив голову, и ожидал с нескрываемым интересом, какова будет моя реакция. Да откуда, вашу мать, он знает русский, да еще так хорошо? Никакого акцента! Мамочки дорогие! Это чему же их учат во французских медицинских школах?
– Вы ничего о нас не знаете, – сказала я и тут же прикусила губу. Да уж, не самый умный выбор ответа.
– Я узнаю о вас все, что будет необходимо, у нас будет время для этого. А пока… давайте займемся делом, – ответил он после некоторой паузы. Его спокойный голос был гипнотизирующе густым. Низкий тембр, слова перекатывались, как мягкие плюшевые шарики. У меня дрожали руки, наверное, от стыда и смущения.
– О, как вы прекрасно говорите по-русски! – вырвалось у мамы. – Это так неожиданно! Нам никто не сказал!
– Это я понял, – усмехнулся он, снова скользнув по мне взглядом, и я тут же с ужасом осознала, что он слышал все, все без исключения слова, сказанные мной. Кошмар.
Андре встал из-за стола, высокий мужчина, наверное, даже выше Сережи. Я даже почувствовала какую-то странную обиду за друга. Своим ростом он гордился так, словно сам себя специально выращивал, удобряя и поливая все свое детство. Сережа – высокий увалень, вечно размахивающий руками.
Андре двигался грациозно и неторопливо. Какая прекрасная осанка – такую не купишь ни за какие деньги.
Перестань! Хватит думать о чертовщине какой-то. Думай о своей матери, которую этот мушкетер скоро порежет своими длинными подвижными пальцами. Да, вот так. Думай о том, что этот человек проводит свои дни, разрезая людей на части.
Декстер[1].
Господи, я несу полную чушь. Что он делает? Он подошел к шкафчику около двери, достал оттуда какие-то приспособления и повернулся к маме.
– Сейчас я измерю вам давление и пульс. Потом мы проведем еще ряд тестов. Моя ассистентка поможет вам устроиться. Вы взяли с собой все необходимое? – спросил он, и прошел мимо меня так, словно меня вообще не было в комнате. Еще бы! Ведь я уговаривала маму уехать отсюда. Называла его жадным и непрофессиональным. Я и сейчас уверена, что деньги для него главное. Ведь что еще может заставить мужчину, врача, перешивать лица всяким стареющим примадоннам, если с их талантом можно было спасать людей?
– Даша, помоги мне. Возьми у меня сумку, – попросила мама, невольно продолжая кокетливо улыбаться и передергивать плечами. Наверное, даже лежа на операционном столе, она будет строить глазки и говорить какие-нибудь чудовищные вещи из серии «я отдаюсь в ваши руки полностью».
– У вас все врачи так хорошо говорят по-русски? – спросила я хмуро.
– Только самые лучшие, – насмешливо ответил он, намеренно акцентируя слово «лучшие». – Впрочем, вы ведь не самого высокого мнения о пластической хирургии? Значит, вы считаете, что вашей маме не стоит делать операцию?
– Какая разница, что я считаю? – отвернулась я.
– Поддержка близких значит очень много, – добавил он так, словно упрекал меня.
– Я поддерживаю ее. Вам просто… не понять… – пробормотала я так тихо, что он, возможно, даже не разобрал моих слов. Больше он не сказал ни слова, принявшись колдовать над моей мамой, а я стояла рядом, держа ее сумку, кардиган, бусы, и злилась. Он бесил меня всем своим видом, своей сложной красотой, уверенной манерой держаться. Запахом своего одеколона – мимолетным и невесомым, тонким ароматом, таким необъяснимо правильным, что хотелось подойти, уткнуться носом в его спину и вдохнуть полной грудью этот чистый мужской аромат.
Идиотка несчастная, стою посреди кабинета, увешанная вещами, как рождественская елка, не зная, куда девать руки. Почему я ничего подобного не чувствовала с Сережей? Никогда. Он пользовался одеколоном после бритья, который я терпеть не могла и даже дважды втихаря выбрасывала в мусорку.
Ответ был очевиден. Передо мной стоял мужчина такого класса, о котором ни я, ни даже моя мама никогда не мечтали. Не штампованный рекламный красавец с квадратной челюстью, голубыми глазами и волосами, высветленными в стиле «калифорнийское мелирование». Мужчина – уникальный экземпляр, единственный в своем роде.
И бесил он меня тем, что такие, как он, никогда не посмотрят в мою сторону.
* * *Я провела в клинике целый день, устраивая маму в палате, объясняясь с медицинским персоналом, решая бесконечные вопросы, неизбежные в такой ситуации. Мама держалась молодцом, хотя и запаниковала, когда ее попытались переодеть в тонкий балахон с веревочками, неплотно завязывающимися на спине. Сквозь ткань проглядывало бы то, что мама даже Кузьме, скорее всего, не показывает. Не при свете дня, во всяком случае. Так что я настояла, чтобы на осмотр и анализы мама пошла в своей одежде.
Андре оставил нас на попечение своих медсестер и больше не появлялся. Хвала небесам.
– У тебя есть все необходимое? – спросила я у мамы, чувствуя себя значительно увереннее в отсутствие «мушкетера» Андре.
– Неужели тут никак нельзя настроить хотя бы один русский канал? Хотя бы Первый? – недоумевала мама.
– А ты считаешь, что Первый канал смотрят по всему миру? – рассмеялась я.
– Мы не так далеко от дома, – пожала плечами мама. – Я уж думала, Эрнст как-то договорится с парижанами.
– Мам, я узнаю.
– Я умоляю тебя! Тут все наши поправляют здоровье! Должен быть Первый!
– Поправляют здоровье? – хмыкнула я. – Подрезают кожу, ты хочешь сказать?
– Не поднимай брови, у тебя так появятся ранние морщины, – тут же одернула меня мама. Ранние морщины меня не волновали. Есть своя прелесть в том, что ты обладаешь стандартной внешностью, растрепанными волосами и угловатым телом. Зато маму моя неухоженность расстраивает. Всю жизнь так – то я слишком неловкая и угловатая, то слишком тощая, то ем много, то волосы надо подровнять, то на ведьму похожа. Мама так и не смирилась с тем, что бог ей послал колючего ёжика вместо ребенка, и фотографироваться с ним для обложек было всегда крайне затруднительно. Я ненавидела журналистов с детства. Кричала, вырывалась и устраивала истерики.
– Мы не так далеко от дома, – пожала плечами мама. – Я уж думала, Эрнст как-то договорится с парижанами.
– Мам, я узнаю.
– Я умоляю тебя! Тут все наши поправляют здоровье! Должен быть Первый!
– Поправляют здоровье? – хмыкнула я. – Подрезают кожу, ты хочешь сказать?
– Не поднимай брови, у тебя так появятся ранние морщины, – тут же одернула меня мама. Ранние морщины меня не волновали. Есть своя прелесть в том, что ты обладаешь стандартной внешностью, растрепанными волосами и угловатым телом. Зато маму моя неухоженность расстраивает. Всю жизнь так – то я слишком неловкая и угловатая, то слишком тощая, то ем много, то волосы надо подровнять, то на ведьму похожа. Мама так и не смирилась с тем, что бог ей послал колючего ёжика вместо ребенка, и фотографироваться с ним для обложек было всегда крайне затруднительно. Я ненавидела журналистов с детства. Кричала, вырывалась и устраивала истерики.
– Мам, все хорошо? – спросила я, уже стоя в дверях.
– После того, как ты нахамила моему врачу? – сказала она, и явный скепсис в ее голосе расстроил меня.
Я вышла из клиники и огляделась. В гостиничном номере меня ждали пачки непереведенных текстов, научный фильм BBC о континентах. Но вместо того чтобы мирно устроиться в кресле с компьютером на коленях, я вновь вышла на улицу побродить по Парижу.
А кто бы поступил иначе? В конце концов, я никогда не была во Франции.
Я продиралась сквозь улицы, то столбенея перед ослепительно красивой вечерней иллюминацией, то ускоряя шаг, опасаясь за свою безопасность. Незнакомый город, и я в нем – совершенно одна, одинока, свободна как ветер.
Я приложила ладони к щекам, они горели. Перед глазами он – чуть склонился и смотрит мне прямо в глаза. Взгляд острый, серьезный, без тени улыбки. Темный мед.
Нужно позвонить Сереже.
– Мадам, вам оставили записку, – остановил меня портье, когда я уже стояла у лифта. Еще утром это был мамин отель, а теперь я одна – полноценная владелица роскошного номера на втором этаже, в самой глубине крыла, подальше от кафе и ресторана.
– Мерси, – пробормотала я, забирая пропитанный все тем же ароматом отеля лист с фирменными вензелями. Записка была, конечно, от мамы. Черт, я забыла, чем рискую, отключая телефон. Мама терпеть не может того, что я живу совершенно отдельной от нее жизнью, но чтобы тут, в Париже, где я существую исключительно ради нее, я пропадала и становилась «недоступным абонентом»! Это просто неприемлемо.
Я прошла в номер, сбросила босоножки, тонкие хлопковые брюки и майку-топ. После нескольких часов блуждания по незнакомым улицам я чувствовала себя запыленной и усталой. Я – пилигрим, а тяжелая ванна с изогнутыми краями – святой Грааль.
– Да, мам, что случилось?
– Ты спрашиваешь у меня, что случилось? Я думала, что мне придется вызывать полицию и искать тебя по всему Парижу! Я уж решила, что тебя ограбили и отобрали телефон. Я звонила в номер, звонила на мобильный, я звонила этим чудовищным сотрудникам отеля. Они говорят по-английски, по-немецки и, кажется, по-итальянски, но только не по-русски. Зачем! Это всего-навсего самые богатые туристы Европы. И самые щедрые туристы Европы.
– Мам, ты меня зачем искала? – перефразировала я вопрос в нетерпении, так как святой Грааль манил, вода набиралась.
– Я… Даша, мне кажется, этот врач теперь меня игнорирует.
– Что? – нахмурилась я.
– Он не заходил ко мне в палату, прислал каких-то студенток. Мне ставили капельницу.
– Может быть, так положено? В конце концов, ты сама говорила, что он – звезда, этот хирург.
– Я тут первый день. У меня крови взяли литр, наверное. Тебе тоже нужно сдать кровь – ты же родственница.
– Зачем? – заволновалась я.
– Ну… не знаю. Донором стать.
– Чего? Новое сердце для снежной королевы? – усмехнулась я.
– Дашка, опять ты меня расстраиваешь! Спроси у медсестры. У них там миллион вопросов. И еще, я не могу больше смотреть, как животные совокупляются и пожирают друг друга. Что ты мне включила?
– Мама, переключи канал. На любой другой.
– Я не знаю как…
– Только не говори мне, что не умеешь пользоваться пультом от телевизора, – выдохнула я. – Меня все равно сейчас к тебе не пустят. Я приеду завтра, с самого утра.
– Я не знаю, что мне делать с этим врачом. Вдруг он обиделся на тебя?
– На меня? – опешила я.
– Конечно! Ты говорила чудовищные вещи. Знаешь, какие врачи чувствительные.
Я не знала, насколько врачи чувствительны и в особенности насколько чувствителен этот конкретный врач, Андре Робен, и могла ли я так уж сильно задеть его чувства. Вообще-то я могу. Мне даже Сережа говорил, что я вредная и что со мной сложно. Дурацкий характер, опять же. Но ведь Андре врач. Он не станет мешать чувства и работу, верно? Он не станет хуже относиться к пациентке только потому, что у нее вредная, колючая дочь, которая презирает пластическую хирургию.
Или станет?
Я подскочила в кресле и побежала в ванную комнату, где вода уже налилась до краев и вот-вот могла начать заливать полы. Устроить потоп в дорогущем номере – это не самое лучшее, что можно сделать в первый же вечер в Париже.
– Может быть, тогда отменить все вообще? – осторожно поинтересовалась я. Пустые надежды. Мама долго молчала.
– Нет. Ты приезжай с самого утра, – и она повесила трубку. А на меня накатило раскаяние.
Могла ли я испортить отношение врача к собственной матери? Нет, если он профессионал. И все же гадостей я наговорила, это факт. И что мне теперь делать? Я же не могу отмотать время назад, чтобы он не слышал всего того, что я говорила при нем. Они обязаны были предупредить, что доктор говорит на нашем языке, на случай, если одна из нас решит говорить гадости о нем и его работе в его присутствии.
Звучит абсурдно, но абсурд – мое второе имя.
Я засела за переводы, но сконцентрироваться на тексте не получалось. Страшные картины рисовало мое подсознание. Мало того, что своим рождением я разрушила красоту своей матери, в чем меня, во всяком случае, тщательно убеждали. Теперь, если что-то пойдет не так с этой операцией, будь она неладна, я и окажусь виновата.
Я ненавижу быть виноватой.
У мамы такая редкая красота, пластичное лицо, которое может отразить миллион эмоций, тончайшие оттенки чувств, любое выражение лица. Когда я была маленькой, иногда тайком смотрела, как моя мама, стоя перед зеркалом, репетирует какую-нибудь роль. Так странно, когда сквозь такое знакомое и любимое лицо твоей матери вдруг начинает проступать незнакомый человек. Он говорит слова, взмахивает руками, кричит, защищается и нападает. В этом ее могущество. Но она беззащитна перед рукой врача.
Интересно, какие у этого Андре руки?
Я почти не спала всю ночь, оправдываясь тем, что мне все равно необходимо сдать тексты, потому что в ближайшие дни я могу оказаться слишком занятой. К утру буквы сливались в ползущую по странице улитку, и именно поэтому я уснула в приемной Андре Робена, прямо в кресле у его кабинета…
* * *Плохо ли это – что я не могу выбросить из своей дурацкой головы другого мужчину? Нарушаю ли я какие-то нормы морали тем, что почти забыла о Сереже? Он звонил, я отправила ему СМС. Завтра он уедет в свою Финляндию – слава богу, без меня. А я жду мужчину с красивыми, чуть изогнутыми бровями, со сжатыми в напряжении губами и взглядом, от которого меня бросает в жар.
Простишь меня, Сережа? Я тебе ничего не скажу об этом, чтобы не осложнять тебе жизнь. И себе тоже.
– Даша? Даша, проснитесь! – я открываю глаза, с ужасом понимаю, что умудрилась уснуть в кресле приемной. Андре здесь, он смотрит на меня с удивлением и едва читаемой насмешкой. Его халат безупречно бел, а лицо идеально выбрито. Я делаю вдох, надеясь на вчерашний запах, но что-то изменилось. Легкая примесь хлора. Я подскакиваю в кресле, протягиваю ему руку, но тут же падаю назад. Я не совсем проснулась.
– Из-вините, – голос не слушается меня.
– За что? – спрашивает он совершенно серьезно. – Вы сказали, что хотите со мной поговорить?
– Да. Да, я хотела, – бормочу я. Хлор… он плавал, он с утра тренировался в каком-то бассейне. В одних плавках. Интересно, какое у него тело. Это совершенно неприлично, но я ничего не могу с собой поделать. Я пытаюсь представить его голым. Обычно мне наплевать на то, что прилично, а что нет. В моей жизни так мало соблазна.
– Пройдемте в мой кабинет, – он подает мне руку, помогая подняться. Его рука теплая, рукопожатие крепкое, но длится оно не больше мгновения. Чистая вежливость, не больше. Я иду за ним, тороплюсь, а по пути судорожно пытаюсь привести в порядок прическу. Чертовы картины со стеклами, я прекрасно вижу, что похожа на пугало огородное. Андре не смотрит на меня, он идет вперед уверенными размашистыми шагами.