Мы уже сказали, что девица держалась бойко, и можем добавить, что у нее всегда были наготове улыбка и острое словцо. Но ее веселость казалась нарочито усвоенной как непременное условие промысла, в котором, может быть, самым тяжелым была необходимость постоянно прикрывать улыбкой душевную муку. Так, по-видимому, обстояло дело и с Луизой. О своей ли подлинной судьбе рассказывала в балладе певица или была у нее иная причина для горести, но временами у нее пробивалась струя затаенной печали, не дававшей свободно литься живому веселью, какого безоговорочно требует занятие Утешной Наукой. И даже при самых бойких шутках девушке недоставало дерзкого задора и беззастенчивости ее сестер по ремеслу, которые не лезли за словом в карман, чтоб ответить острослову на скользкое замечание или поднять на смех всякого, кто их перебивал или мешал им.
Заметим здесь, что женщины этого разряда, очень в тот век многочисленного, понятно, не могли пользоваться доброй репутацией. Тем не менее обычай покровительствовал им, а законы рыцарства настолько их ограждали, что лишь в редчайших случаях можно было услышать о зле или обиде, нанесенной таким девушкам-бродяжкам, и они благополучно проходили туда и обратно повсюду, где вооруженного путешественника ждали кровавые столкновения. Но хотя уважение к их искусству обеспечивало странствующим менестрелям, будь то мужчина или женщина, покровительство и неприкосновенность, они, подобно нашим современным служителям общественного увеселения — уличным музыкантам, например, пли бродячим актерам, — жили слишком беспорядочной, полунищенской жизнью и, значит, не могли считаться почтенными членами общества. Мало того — среди более строгих католиков этот промысел считался нечестивым.
Такова была девица, которая, расположившись па упомянутом небольшом возвышении, с виолой в руке подошла поближе к обступившей ее публике и назвалась «мастером Веселой Науки» — что, заявила она, удостоверяется грамотой от Суда Любви и Музыки, состоявшегося в провансальском городе Эксе под председательством галантного графа Эме. «Оный граф Эме, краса и гордость рыцарства, ныне обращается с просьбой к кавалерам веселой Шотландии, славящимся по всему свету храбростью и учтивостью, разрешить бедной чужестранке познакомить их с ее искусством, которое, быть может, доставит им некоторое удовольствие». Любовь к песне, как и любовь ь сражению, была в тот век общим пристрастием, н если кто не разделял его, то делал вид, что разделяет, поэтому предложение Луизы не встретило ни у кого отказа. Все же старый, хмурый монах, затесавшийся среди публики, счел нужным указать музыкантше, что, хотя ее по особой милости допустили сюда, он надеется, что она не станет петь или говорить ничего несообразного со святостью места.
Певица низко наклонила голову, тряхнула черными кудрями, истово перекрестилась, как бы отвергая самую возможность такого проступка, и запела «Балладу о бедной Луизе», которую мы полностью привели в предыдущей главе.
Но только она начала, как ее прервали крики:
— Расступись… расступись… Дорогу герцогу Ротсею!
— Не нужно, не тесните из-за меня никого, — учтиво сказал рыцарь, въехав во двор на благородном арабском скакуне, которым он управлял с удивительной грацией, хотя так легко перебирал поводья, так неприметно нажимал коленями и покачивался в седле, что любому наблюдателю, кроме опытного наездника, подумалось бы, что конь ступал как хотел и ради собственного удовольствия нес так грациозно седока, а тот по лености не давал себе труда об этом позаботиться.
Принц был одет очень богато, но с неряшливой небрежностью. При невысоком росте и крайней худобе, он был удивительно изящно сложен, а черты его лица были просто красивы. Но тусклая бледность лежала на этом лице, изнуренном заботами или распутством, либо вместе и тем и другим. Запавшие глаза были мутны, как если бы накануне принц предавался допоздна излишествам пирушки, а щеки горели неестественным румянцем: то ли еще не прошло действие вакхической оргии, то ли утром он вновь приложился к чарке, чтоб опохмелиться после ночного кутежа.
Таков был герцог Ротсей, наследник шотландской короны, возбуждавший своим видом вместе и злословие и сострадание. Все перед ним обнажали головы и расступались, между тем как он повторял небрежно:
— Не к спеху, не к спеху — туда, где меня ждут, я приду и так не слишком поздно. Что там такое? Девушка-менестрель?.. И вдобавок, клянусь святым Эгидием, премиленькая! Стойте, друзья, я не был никогда гонителем музыки… Голос, право, совсем недурен! Спой для меня твою песню с начала, красотка!
Луиза не знала, кто к ней так обратился, но знаки почета, оказываемые всеми вокруг, и то безразличие, та непринужденность, с какой он их принимал, сказали ей, что перед ней человек самого высокого положения. Она начала сызнова свою балладу — и спела ее так хорошо, как только могла. А юный герцог, казалось, даже загрустил или растрогался к концу песни. Но не в его обычае было предаваться печальным чувствам.
— Жалобную песенку ты спела, моя смуглянка, — сказал он, пощекотав под подбородком музыкантшу и, когда она отпрянула, удерживая ее за ворот жакета, что было не трудно, так как он вплотную подъехал на коне к крыльцу, где она стояла. — Но я поручусь, ты, если захочешь, вспомнишь песенку повеселей, ma bella tenebrosa [30]. Да! И ты можешь петь в шатре, а не только на вольном взгорье, и не только днем, но и ночью.
— Я не ночной соловей, милорд, — сказала Луиза, пытаясь отклонить галантное внимание, плохо отвечавшее месту и обстоятельствам, хотя тот, кто с нею говорил, казалось, надменно пренебрегал этой несообразностью.
— Что тут у тебя, милочка? — добавил он, отпустив ее ворот и взявшись за сумочку, висевшую у нее на боку.
Луиза с радостью освободилась от его цепкой хватки, развязав узел на ленте и оставив мешочек в руке у принца. Отступив настолько, чтоб он не мог до нее дотянуться, она ответила:
— Орехи, милорд. Осеннего сбора. Принц в самом деле вынул горстку орехов.
— Орехи, дитя?.. Ты поломаешь о них свои жемчужные зубки… испортишь свой красивый голосок, — сказал Ротсей и разгрыз один орех, точно деревенский мальчишка.
— Это не грецкие орехи моего родного солнечного края, милорд, — сказала Луиза. — Зато они растут невысоко и доступны бедняку.
— У тебя будет на что купить еду посытнее, моя бедная странствующая обезьянка, — сказал герцог, и впервые голос его зазвучал искренней теплотой, которой не было и тени в наигранной и неуважительной любезности его первых фраз.
В это мгновение, обернувшись к провожатому за своим кошельком, принц встретил строгий, пронзительный взгляд высокого черноволосого всадника на мощном сизо-вороном коне, въехавшего с большою свитой во двор, покуда герцог Ротсей был занят Луизой, и замершего на месте, чуть ли не окаменевшего от изумления и гнева при этом неподобном зрелище. Даже тот, кто никогда не видел Арчибалда, графа Дугласа, прозванного Лютым, узнал бы его по смуглому лицу, богатырскому сложению, кафтану буйволовой кожи и по всему его виду, говорившему об отваге, твердости и проницательности в сочетании с неукротимой гордыней. Граф окривел в бою, и этот изъян (хоть и незаметный, пока не приглядишься, потому что глазное яблоко сохранилось и незрячий глаз был схож с другим) накладывал на весь его облик печать сурово-недвижной угрюмости.
Встреча царственного зятя с грозным тестем произошла при таких обстоятельствах, что привлекла всеобщее внимание, окружающие молча ждали развязки и не смели дохнуть из боязни опустить какую-нибудь подробность.
Когда Ротсей увидел, какое выражение легло на суровое лицо Дугласа, и понял, что граф не собирается сделать ему почтительный или хотя бы учтивый поклон, он, видимо, решил показать тестю, как мало он склонен считаться с его недовольством. Взяв из рук камергера свой кошелек, герцог сказал:
— Вот, красавица, я даю тебе один золотой за песню, которую ты мне пропела, другой — за орехи, которые я у тебя украл, и третий — за поцелуй, который ты мне подаришь сейчас. Ибо знай, моя красавица: я дал обет святому Валентину, что всякий раз, когда красивые губы (а твои за отсутствием лучших можно назвать красивыми) порадуют меня приятным пением, я прижму их к своим.
— За песню мне уплачено с рыцарской щедростью, — сказала, отступив на шаг, Луиза, — мои орехи куплены по хорошей цене, в остальном, милорд, сделка не подобает вам и неприлична для меня.
— Как! Ты еще жеманишься, моя нимфа большой дороги? — сказал презрительно принц. — Знай, девица, что к тебе обратился с просьбой человек, не привыкший встречать отказ.
— Это принц шотландский… герцог Ротсей, — заговорили вокруг Луизы придворные, подталкивая вперед дрожащую молодую женщину, — ты не должна ему перечить.
— Как! Ты еще жеманишься, моя нимфа большой дороги? — сказал презрительно принц. — Знай, девица, что к тебе обратился с просьбой человек, не привыкший встречать отказ.
— Это принц шотландский… герцог Ротсей, — заговорили вокруг Луизы придворные, подталкивая вперед дрожащую молодую женщину, — ты не должна ему перечить.
— Но мне не дотянуться до вас, милорд! — боязливо промолвила она. — Вы так высоко сидите на вашем коне.
— Если я сойду, пеня будет тяжелей… Чего девчонка дрожит?.. Ставь ногу на носок моего сапога, протяни мне руку! Вот и молодец, очень мило!
И когда она повисла в воздухе, поставив ножку на его сапог и опершись о его руку, он поцеловал ее со словами:
— Вот твой поцелуй, и вот мой кошелек в уплату. И в знак особой милости Ротсей весь день будет носить твою сумочку.
Он дал испуганной девушке спрыгнуть наземь и отвел от нее глаза, чтобы с презрением бросить взгляд на графа Дугласа, как будто говоря: «Все это я делаю назло тебе и твоей дочери!»
— Клянусь святой Брайдой Дугласской, — сказал граф, устремившись к принцу, — ты хватил через край, бесстыдный мальчишка, растерявший и разум и честь! Ты знаешь, какие соображения удерживают руку Дугласа, иначе ты никогда не отважился бы на это!
— Вы умеете играть в щелчки, милорд? — спросил принц и, зажав орех в согнутом указательном пальце, выбил его большим.
Орех попал в широкую грудь Дугласа, исторгнув у него нечленораздельный яростный вопль, выразительностью и свирепостью похожий на львиный рык.
— Виноват, милорд, прошу прощения, — небрежно бросил герцог Ротсей, меж тем как все вокруг затрепетали, — я не думал, что мой орешек может вас поранить сквозь буйволову шкуру. Надеюсь, я не попал вам в глаз?
Настоятель, посланный, как мы видели в предыдущей главе, королем, к тому времени пробился сквозь толпу и, перехватив у Дугласа поводья, чтобы тот не мог двинуться с места, напомнил графу, что принц — сын его суверена и муж его дочери.
— Не бойтесь, сэр приор, — сказал Дуглас, — я мальчишку и пальцем не трону, для этого я слишком его презираю! Но я отплачу обидой за обиду. Эй вы, кто тут предан Дугласу? Вытолкайте эту распутницу за монастырские ворота! Да отстегайте ее так, чтоб она до смертного дня не забывала, как однажды помогла зазнавшемуся юнцу оскорбить Дугласа!
Пять-шесть человек из его свиты тотчас выступили вперед исполнить приказы человека, который не часто давал их впустую, и пришлось бы Луизе тяжко поплатиться за обиду, для которой она лишь послужила орудием — нечаянно и даже против воли, когда бы не вмешался герцог Ротсей.
— Вытолкать бедную певицу? — закричал он в негодовании. — Отстегать ее за то, что она подчинилась моему приказу? Выталкивай своих забитых вассалов, грубиян, стегай своих нашкодивших легавых псов, по остерегись затронуть хотя бы собачонку, которую Ротсей потрепал по шее, а не то что женщину, принявшую его поцелуй!
Не успел Дуглас дать ответ, который оказался бы, конечно, отнюдь не мирным, как началась схватка у внешних ворот монастыря, и люди, кто верхом, кто пеший, очертя голову ринулись вперед — если не прямо в драку, то, во всяком случае, не для мирного разговора.
Схватились с одной стороны приверженцы Дугласа, как показывал их отличительный знак — кровавое сердце, с другой — обыватели Перта. По-видимому, они бились всерьез, покуда оставались по ту сторону ворот, но в уважение к освященной земле, едва переступив их, опустили оружие и ограничились словесной перепалкой.
Схватка имела то благое последствие, что под натиском толпы принц оказался оттесненным от Дугласа в такую минуту, когда легкомыслие зятя и высокомерие тестя грозили толкнуть обоих на крайность. Теперь же со всех сторон выступили миротворцы. Настоятель и монахи бросились в гущу толпы, призывая во имя господа бога блюсти мир и уважать святость этих стен, причем грозили ослушникам отлучением от церкви, к их увещаниям уже начали прислушиваться. Олбени, посланный своим царственным братом в самом начале драки, только сейчас явился на место действия. Он сразу подошел к Дугласу и стал что-то нашептывать ему на ухо, заклиная умерить свой пыл.
— Клянусь святою Брайдой Дугласской, я отомщу! — сказал граф. — Не жить на земле тому, кто нанес оскорбление Дугласу!
— Что ж, вы отомстите, когда приспеет час, — сказал Олбени, — но пусть не говорят, что великий Дуглас, точно сварливая баба, не умеет выбрать ни время, ни место для сведения счетов. Подумайте, все, над чем мы столько поработали, пойдет прахом из-за пустой случайности. Джорджу Данбару только что удалось переговорить со стариком с глазу на глаз, и, хотя сроку было у него лишь пять минут, боюсь, это грозит вашей семье расторжением брака, который мы с таким трудом заключили. Санкция Рима до сих пор не получена.
— Вздор! — уронил высокомерно Дуглас. — Не посмеют расторгнуть!
— Да, покуда Дуглас на свободе и стоит во главе своих сил, — был ответ Олбени. — Но ступайте за мной, благородный граф, и я покажу вам, как незавидно ваше положение.
Дуглас спешился и безмолвно последовал за своим коварным сообщником. В нижнем зале они увидели выстроившихся в ряды бранданов — при оружии, в стальных шлемах, в кольчугах. Их начальник отвесил поклон герцогу Олбени, как бы желая что-то ему сказать.
— В чем дело, Маклуис?
— Мы слышали, что герцогу Ротсею нанесена обида, и я едва удержал бранданов на месте.
— Благородный Маклуис, — сказал Олбени, — и вы, мои верные бранданы! Герцог Ротсей, мой царственный племянник, благополучно здравствует, как дай господь каждому честному джентльмену. Произошла небольшая драка, но там уже утихомирились. — Он, не останавливаясь, шел вперед и тянул за собою Дугласа. — Вы видите, милорд, — говорил он ему на ухо, — если будет сказано слово «схватить», приказ выполнят без промедления. А вы сами знаете, много ли при вас людей, — едва ли сможете вы защититься.
Дуглас, видимо, примирился с необходимостью на время набраться терпения.
— Я насквозь прокушу себе губы, — сказал он, — и буду молчать, пока не придет мой час выговориться вволю.
Джорджу Марчу выпала между тем более легкая задача — успокоить принца.
— Милорд Ротсей, — сказал он, подступив к нему со всей придворной учтивостью, — я не должен вам напоминать, что вы еще ничем не оплатили урон, нанесенный вами моей чести, хотя лично вам я не ставлю в вину расторжение договора, отнявшее покой у меня и у моей семьи. Заклинаю вас, если вы и впрямь хотите, ваше высочество, хоть чем-то ублажить оскорбленного, прекратите сейчас этот постыдный спор.
— Милорд, я перед вами в большом долгу, — возразил Ротсей, — но этот надменный лорд, не умеющий держаться в границах дозволенного, задел мою честь.
— Милорд, я могу лишь добавить, что ваш державный отец болен — он упал в обморок от ужаса, узнав, что вашему высочеству грозит опасность.
— Болен! — повторил принц. — Добрый, кроткий старик… Он в обмороке, так вы сказали, лорд Марч?.. Лечу к нему!
Герцог Ротсей соскочил с седла и ринулся во дворец, как борзая, когда кто-то легкой рукой ухватился за его епанчу и слабый голос стоящей на коленях женщины пролепетал:
— Защиты, мой благородный принц! Оградите чужестранку!
— Руки прочь, бродяжка! — сказал граф Марч и хотел отшвырнуть молившую о помощи странницу-певицу.
Но принц, более мягкосердечный, остановился.
— Правда, — сказал он, — я навлек месть беспощадного дьявола на беззащитное создание. О боже! Что за жизнь у меня! Кто ни приблизится ко мне, это несет ему гибель! Я так спешу… Что делать?..
Нельзя же привести ее в мои покои… А мои удальцы как есть отпетые негодяи… Эге, вот кто меня выручит! Это ты, мой честный Гарри Смит? Что тебя сюда привело?
— Тут вышло вроде как бы сражение, милорд, — сказал наш знакомец Смит, — между горожанами и бездельниками с южной окраины, людьми Дугласа. Мы их потеснили к воротам аббатства.
— Очень рад… Очень рад! И вы честно побили мерзавцев? — спросил Ротсей.
— Честно ли? Да как вам сказать, ваше высочество… — ответил Генри. — Пожалуй, да. Нас, конечно, было больше числом, но никто не разъезжает в лучшем вооружении, чем те, кого водит за собою Кровавое Сердце. Так что, если подумать, мы их побили честно. Потому что, как известно вашему высочеству, латников вооружает не кто иной, как Смит, а когда на людях доброе оружие, это стоит численного перевеса.
Пока они так беседовали, граф Марч, поговорив с кем-то у дворцовых ворот, в сильной тревоге поспешил вернуться:
— Милорд герцог!.. Милорд герцог!.. Вашему отцу стало лучше, и, если вы не поторопитесь, милорд Олбени и Дуглас завладеют его королевским ухом.
— Если королю лучше, — сказал безрассудный принц, — и он держит или собирается держать совет с моим любезным дядей и графом Дугласом, ни вашей милости, ни мне не подобает вмешиваться, пока нас не пригласили. Так что у меня есть время поговорить о своем дельце с честным оружейником.