Элинор опять кивнула, вспомнив, что еще ей говорила тетя Бини тридцать лет назад: «И нельзя переоценивать».
Внезапно дорога резко пошла под уклон, и их глазам открылась панорама того, что должно было быть западным побережьем Большого острова Гавайи. На западе в сизой дымке расстилался Тихий океан. Элинор показалось, что на севере она видит какие-то огни.
Впереди показалась развилка. На север показывал знак с надписью «Ваймеа».
– Нам на юг, – сказала Корди Стампф.
На побережье было намного теплее. Элинор поняла, как холодно было на Конной тропе, только когда ветер с гор на прощание дохнул им в спину. По шоссе № 19 они выехали к Вайколоа и направились вдоль берега навстречу огням первого из прибрежных курортов. Ощущение тропиков вернулось с запахом моря и хорошо уже различимым сквозь шум мотора грохотом прибоя.
Движения на дороге в этот час почти не было, но даже редкие машины после безлюдья Конной тропы казались признаком цивилизации. Элинор думала, что этот район более населен, но, кроме огней Ваймеа в тридцати милях от них и редких домов Вайколоа, других населенных пунктов не было видно. Прожекторы освещали границы лавовых полей, и, подъехав ближе, путешественницы начали различать надписи. Слова и целые предложения были выложены белыми коралловыми обломками на черной лаве. В основном обычные подростковые излияния – «ДОН И ЕГО КРОШКА», «ПОЛА ЛЮБИТ МАРКА», «ПРИВЕТ ОТ ТЕРРИ», но Элинор не нашла здесь обычных непристойностей, словно трудный поиск подходящих обломков кораллов заставлял пишущих задуматься. Много было приветствий: «АЛОХА ТАРА! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ГЛЕНН И МАРСИ!», «ДЭВИД ПРИВЕТСТВУЕТ ДОНА И ПАТТИ. МАХАЛО ЛАЙМЕНАМ!» – и Элинор поймала себя на том, что ищет собственное имя, ожидая приветствия от этой радушной земли.
Сами курорты оставались невидимыми, проявляясь на шоссе только отблесками света, запертыми воротами и тропинками, проложенными к морю сквозь залежи лавы. По пути на юг они проехали Вайколоа, куда направлялся толстяк электронщик, потом, после десяти миль пустынного шоссе, залитый светом Кона-Вилледж и, наконец, аэропорт Кеахоле, над которым виднелись яркие огни.
– Самолеты садятся, – заметила Корди Стампф.
Элинор, погруженная в свои мысли, начисто забыла о ее присутствии и едва не подпрыгнула, услышав ее голос.
– Должно быть, аэропорт уже открыли, – сказала она, поглядев на звезды вверху. – Наверное, пепел отнесло к югу.
– Или в этом самолете летят пассажиры поважнее нас, – усмехнулась Корди. – Для больших людей можно и отменить правила.
Элинор нахмурилась, но ничего не сказала. В нескольких милях от аэропорта на западе показались огни Калуа-Кона. Въехав в город, она нашла всего одну бензоколонку, на которой, к ее удивлению, не оказалось самообслуживания. Заспанный рабочий залил ей бак, и она еще больше удивилась, когда он сказал ей, что уже полночь. На то, чтобы проехать восемьдесят миль от Хило, у нее ушло почти три часа.
– Далеко до Мауна-Пеле? – спросила она рабочего-гавайца, почти ожидая, что в ответ он изречет что-то вроде: «Вы не должны туда ехать» – как в старом добром «Доме ужасов Хаммера».
Вместо этого гаваец буркнул, даже не отрываясь от помпы:
– Двадцать две мили. С вас семь пятьдесят пять.
За Коной дорога стала более коварной, скалы круто обрывались к морю, а небо снова заволокли тучи.
– О господи, – вздохнула Корди, – а до этого райского местечка не так-то легко добраться.
– Может, нам лучше было бы остаться в Хило с остальными? – сказала Элинор, борясь с дремотой. – Пускай бы они отвезли нас завтра. – Она поглядела на часы. – Вернее, сегодня.
Корди в темноте покачала головой:
– Вот еще! Мне полагается семь дней и шесть ночей, включая сегодняшнюю, и я не собираюсь ее терять.
Элинор улыбнулась. К востоку, где в тумане угадывалась громада Мауна-Лоа, тянулись пологие холмы. За тучами едва просвечивало оранжевое зарево извержения. К югу от Коны, казалось, не было ничего, кроме скалистых отрогов и лавовых полей. Даже выложенные кораллами надписи исчезли, сделав поля аха темнее и мрачнее.
Миль через двадцать дорога отошла от прибрежных скал на пару миль в глубь острова. На черном асфальте шоссе, сливающемся с чернотой лавы вокруг выделялась только белая разделительная полоса.
– Как вам здесь? Не похоже на Средний Запад? – обратилась Элинор к своей спутнице, чтобы человеческим голосом развеять ощущение жути, навалившееся на нее.
От долгого пути у Элинор заболела голова.
– Да, в Иллинойсе я такого не видела, – согласилась Корди Стампф. – И в Огайо тоже. Хотя у вас в Оберлине очень мило.
– Вы там бывали?
– У моего предпоследнего мужа были какие-то дела с вашим колледжем. Когда он сбежал с танцовщицей из Лас-Вегаса, мне пришлось взять дела на себя, и я тоже к вам ездила.
– А какие у него были дела?
– О, что-то насчет макулатуры… Смотрите, что это там?
Впереди они увидели каменную стену с воротами и будкой охранника в виде гавайской хижины. Все это освещалось десятком газовых фонарей. Большие медные буквы на стене возвещали: «МАУНА-ПЕЛЕ». Почему-то Элинор вспомнился «Парк юрского периода».
– Нашли. – Корди откинулась на сиденье и пригладила рукой свои гладкие волосы.
Из будки, от которой к воротам тянулась толстая цепь, вышел заспанный охранник.
– Алоха, – сказал он. – Чем могу служить?
– У нас заказаны места в Мауна-Пеле.
Элинор поглядела на часы. Было 12.30 ночи.
Охранник кивнул и достал из кармана какой-то список:
– Ваши фамилии, пожалуйста.
Элинор назвала их фамилии со странным чувством, что она и эта странная, почти незнакомая женщина в домашнем халате – старые подруги и путешествуют вместе. Она отнесла это чувство к обычным последствиям путешествия. Она любила путешествовать, но в первые дни вне дома ей всегда было не по себе.
– Добро пожаловать, – сказал охранник, сверившись со списком. – Мы думали, что все, кто прилетел вечером, остались в Хило. – Он снял с ворот цепь, которая с лязгом упала на дорогу – Езжайте по этой дороге. Она не очень хорошая из-за строительных работ но ближе к Большому хале станет лучше. Никуда не сворачивайте… впрочем, в худшем случае вы упретесь в будку строителей. Машину можете оставить в «порт-кошер»… это в двух милях отсюда… они ее припаркуют.
– А что такое Большой хале? – спросила Элинор.
Охранник улыбнулся:
– «Хале» означает «дом». В Мауна-Пеле двести обычных хале – это как тростниковые хижины, только комфортабельнее, – но Большой хале представляет собой семиэтажное здание с магазинами, столовой и конференц-залом. Там больше трехсот комнат.
– Спасибо, – сказала Элинор. – Махало.
Охранник кивнул и отошел в сторону, давая им заехать. В зеркало Элинор увидела, как он снова закрывает ворота на цепь.
– А что такое «порт-кошер»? – спросила Корди.
Года примерно в три Элинор начала панически бояться задавать глупые вопросы. С тех пор она самостоятельно искала ответы в книгах и подозревала, что от этого и пошла ее научная карьера. Она в очередной раз позавидовала способности Корди напрямик спрашивать о вещах, которых не понимаешь.
– Крытая секция у входа, – объяснила она. – Здесь, в тропиках, там часто ставят машины.
Дорога была еще хуже, чем Конная тропа. Джип подпрыгивал на разбитом асфальте, и Элинор пришлось напрячь все внимание, чтобы не заехать в лавовые стены, тянущиеся с обеих сторон. У дороги стояли строительные машины, и дважды они видели жестяные будки, окруженные изгородью.
– Не очень-то презентабельно для одного из самых дорогих курортов мира, – заметила Элинор.
– А сколько они берут в день за номер… то есть за хале?
– По-моему, пятьсот… включая завтрак.
– Да за такие деньги можно вымостить эту дорогу золотом! – воскликнула Корди.
Постепенно дорога стала ровнее, потом разделилась на две полосы, между которыми пролегла широкая клумба с тропическими цветами. По сторонам тянулись ряды пурпурной бугенвиллеи, освещенные установленными через каждые тридцать футов газовыми фонарями. Элинор поняла, что гладкая, аккуратно размеченная плоскость сбоку от дороги – это поле для гольфа. Воздух наполнился ароматами цветов и влажной земли.
Большой хале – отель, выстроенный в форме гигантской травяной хижины, неуловимо напоминал аттракцион Диснейленда. С каждого балкона низвергались водопады лиан, словно здесь задались целью превзойти висячие сады Семирамиды. У входа их встретила грузная женщина в травяной юбке-муумуу, надела на шею приветственные гирлянды – Элинор помнила, что они называются «леи», – и повела внутрь здания.
Элинор выбралась из джипа чуть живая. Спина у нее болела, голова раскалывалась. Запах цветов от леи наплывал откуда-то издалека, как сквозь туман. Она прошла вслед за Корди и женщиной в муумуу, назвавшейся Калани, в просторный вестибюль, где вход охраняли золоченые будды. В клетках высотой тридцать футов спали разноцветные птицы; за окнами шуршали пальмы в таинственном свете фонарей. Последовали формальности занесения в книгу постояльцев и записи номеров кредитных карт. От Корди кредитной карты не требовалось, и она просто выслушала поздравления с замечательным выигрышем от Калани и маленького темнокожего мужчины, выскочившего из-за стойки, как чертик из табакерки. На нем были гавайская рубашка и белые брюки, и улыбался он так же широко, как Калани.
Она распрощалась с Корди, которую повели к лифту, – очевидно, почетные гости жили в Большом хале, – после чего мужчина вывел ее на террасу. Элинор увидела, что Большой хале стоит на склоне холма, обращенного к морю; терраса обрывалась в тридцати футах от земли. Портье свел ее вниз по лестнице к электрокару, в котором уже лежала ее сумка.
– Вы остановились в таитянском хале номер двадцать девять? – спросил мужчина. Элинор поглядела на свой ключ, но ему не требовалось ответа. – Там очень хорошие хале. Очень хорошие. Оттуда не слышен шум Большого хале.
Элинор оглянулась на Большой хале, когда они ехали прочь по узкой асфальтовой дорожке между пальмами. В здании было темно; только в нескольких окнах за плотно закрытыми занавесками горел свет. Она усомнилась в том, что там бывает очень уж шумно.
Они спустились вниз по холму, мимо тропических зарослей, от благоухания которых у нее еще больше разболелась голова, проехали по узким мостикам через лагуны – оттуда были видны океан и белые гребни волн – и вернулись к пальмовым зарослям. Элинор увидела среди деревьев маленькие домики футов десяти высотой, тускло освещенные электрическими лампами, укрытыми в листве. Стоящие повсюду фонари не горели – очевидно, их выключали на ночь.
Элинор со странной уверенностью поняла, что в большинстве этих хале так же пусто, как и в Большом хале, – пусто и темно везде, кроме островка света в вестибюле и вагончиков, где прячутся рабочие. Они объехали еще одну небольшую лагуну, свернули влево и остановились перед стоящим на возвышении хале, к которому вели несколько каменных ступенек.
– Таитянский двадцать девять, – объявил ее провожатый.
Захватив ее сумку, он поднялся по ступенькам и открыл дверь.
Элинор вошла в хале, засыпая на ходу. В домике было довольно тесно – маленький холл вел в открытую ванную, рядом с которой разместились такие же открытые гостиная и спальня. Огромная кровать была покрыта ярким вышитым пледом, по углам горели две лампы. Под высоким потолком медленно вращались лопасти вентилятора. Сквозь плетеную дверь Элинор видела очертания своего личного ланаи и слышала приятный гул наливающейся в ванну горячей воды.
– Очень хорошо, – повторил ее провожатый с едва заметным оттенком вопроса.
– Очень хорошо, – согласилась Элинор.
Мужчина улыбнулся:
– Меня зовут Бобби. Если у вас будут какие-нибудь пожелания, скажите мне или любому из наших сотрудников. Завтрак сервируется на террасе Большого хале и в ланаи Кораблекрушения с семи до половины одиннадцатого. Впрочем, здесь все написано. – Он показал на толстую пачку бумаг на тумбочке возле кровати. – У нас нет знака «Не беспокоить», но в случае чего можете выставить на крыльцо вот этот кокосовый орех, и никто к вам не войдет. – Он показал ей кокос с вулканической эмблемой Мауна-Пеле. – Алоха!
«Чаевые», – подумала сонно Элинор и полезла в сумочку.
Она нашла только десятку, но, когда повернулась, Бобби уже ушел. Снаружи донеслось гудение отъезжающего кара, и все стихло.
Несколько минут она изучала хале, проверяя, все ли двери заперты. Потом села на кровать, слишком усталая, чтобы раздеваться или распаковывать вещи.
Она еще сидела там, в полудреме вспоминая Конную тропу и продирающихся сквозь заросли металлических динозавров, когда за ее окном раздался пронзительный крик.
Глава 6
7 июня 1866 г., Хило, Гавайи
Наш мистер Клеменс становится просто невыносимым.
Двухдневное путешествие из Гонолулу на остров Гавайи вряд ли можно отнести к самым приятным впечатлениям моей жизни. Волны немилосердно швыряли наш ветхий «Бумеранг», и большинству пассажиров оставалось спасаться в обманчивом уединении своих углов. «Обманчивом» потому, что эти углы спального отсека были лишь тонкой перегородкой отделены от «салона», где все, волею судьбы оказавшиеся вместе – гавайцы, китайцы, британские леди и ковбои-паниоло, – ели, пили, вели беседы на разных языках и играли в карты.
После моей уже описанной словесной победы над докучливым мистером Клеменсом я спустилась в свою мрачную каюту, где прямо на постели меня ожидали два таракана. Я уже упоминала о том, что боюсь тараканов больше, чем медведей гризли, но следует добавить, что это были необычные тараканы. У этих чудовищ размером с омара были красные глаза и усы, на которые можно было повесить шляпку и зонтик.
Кроме этого, со всех сторон раздавались неделикатные звуки, с которыми пассажиры извергали из себя обильные завтраки, поглощенные в Гонолулу, и храп менее чувствительных пассажиров, лежащих по углам, как вязанки дров. Миссис Уиндвуд использовала ноги одного из этих спящих в качестве вешалки, и я только потом увидела, что это был губернатор Мауи.
Осторожно поглядывая на тараканов, которые, казалось, расположились на моей кровати надолго, я опять отступила к верхнему деку и расположилась около транца. Оказалось, что мистер Клеменс тоже собирается провести путешествие на палубе, «где только и можно дышать», и таким образом мы снова оказались вместе. Несколько часов, пока усталость не разогнала нас по углам, мы говорили о разных и зачастую не связанных друг с другом вещах. Похоже, корреспондент был удивлен, обнаружив в моем лице благодарную слушательницу и рассказчицу. Конечно, меня продолжали раздражать его вульгарные манеры и привычка курить дешевые сигары, но в долгом путешествии по Дикому Западу я почти привыкла к отсутствию манер. Признаюсь, что беседа с корреспондентом несколько отвлекла меня от опасностей, ждущих меня в постели.
Когда я упомянула о своем отвращении к тараканам, мистер Клеменс признался, что они были одной из причин его пребывания на палубе.
– Мои, – сказал он, – величиной с кленовый лист, с бешеными глазами и огромными усищами. Они щелкают зубами, как табачные черви, и вечно чем-то недовольны.
Я описала ему омароподобных тварей, притязавших на мою подушку.
– Я пыталась прогнать их зонтиком, но они отобрали его у меня и использовали в качестве тента, – сказала я.
– Хорошо, что вы отказались от дальнейшей битвы, – сказал Клеменс– Я слышал от надежных свидетелей, что эти твари часто обгрызают ногти на ногах у спящих матросов. Поэтому я и предпочел спать здесь под дождем.
Подобной дурацкой болтовней мы и занимались весь вечер.
В пять утра корабль прибыл в Лахаину, самое большое селение на зеленом острове Мауи, и мистер Клеменс одним из немногих выразил желание сойти на берег. На наше с ним несчастье, капитан «Бумеранга» распорядился отправить только ряд припасов, и корреспонденту осталось стоять на палубе и развлекать меня рассказами о своем посещении этого благоухающего сандалом острова три месяца назад.
Мы покинули Мауи в самом начале дня и сразу обнаружили, что пролив между этим островом и его старшим братом на юге опаснее для плавания, чем все воды, которыми мы плыли ранее. Пересечение его заняло у нас почти шесть часов, в продолжение которых большинство пассажиров жестоко страдало от морской болезни. Мистер Клеменс, как и я сохранявший относительную бодрость, признался со своим неподражаемым «остроумием», что «вытошнил свое», когда работал штурманом на Миссисипи еще до войны.
Я спросила, почему он сменил это ремесло на журналистику. Облокотившись на перила и закурив очередную удушливую сигару, мистер Клеменс с неожиданной серьезностью ответил:
– Будь моя воля, никогда бы этим не занялся – я имею в виду литературу. Я искал честную работу – пусть Господь сделает меня методистом, если я говорю неправду. Искал, но не нашел и поддался искушению легкой жизни.
Тогда я спросила, жалеет ли он о своей прежней профессии. Вместо очередной неуклюжей остроты рыжеволосый корреспондент вгляделся в океанскую даль, словно различал на горизонте что-то, скрытое не пространством, а временем.
– Я любил работу штурмана, как, может быть, больше никогда и никого не полюблю, – сказал он взволнованным голосом. – На реке я был свободен, как только может быть свободно человеческое существо. Я никем не командовал и никому не подчинялся.
Удивленная его искренностью, я спросила:
– Так, по-вашему, река прекраснее этого не такого уж Тихого океана?
Мистер Клеменс глубоко затянулся своей ядовитой сигарой.
– Мои первые дни на реке были не менее прекрасны, чем прогулка по Лувру, мисс Стюарт. Повсюду меня поджидала красота, и я был не совсем к этому готов – как сказал ковбой, найдя змею в своем сапоге. Но когда я приобрел опыт, эта красота пропала.