– Боже, а я-то! Что ж это я наделала, засидевшись до сих пор? – тревожно проговорила Лиза, хватаясь за свою шляпку.
– Вы! Нет, уж вы не беспокойтесь: я вашу лошадь давно отослал домой и написал, что вы у нас, – сказал, останавливая Лизу, Гловацкий.
– Что вы наделали, Петр Лукич! Теперь забранят меня.
– Не бойтесь. Нынче больше бы забранили, а завтра поедете на моей лошади с Женичкой, и все благополучно обойдется.
Прощаясь с Женни, Вязмитинов спросил ее:
– Вы знакомы, Евгения Петровна, с сочинениями Гизо?
– Нет, вовсе ничего не знаю.
– Хотите читать этого писателя?
– Пожалуйста. Да вы уж не спрашивайте. Я все прочитаю и постараюсь понять. Это ведь исторический писатель?
– Да.
– Пожалуйста, – я с удовольствием прочту. Гости ушли, хозяева тоже стали прощаться.
– Ну, что, Женни, как тебе новые знакомые показались? – спросил Гловацкий, целуя дочернину руку.
– Право, еще не думала об этом, папа. Кажется, хорошие люди.
– Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, – шутливо перебила Лиза, – а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.
Смотритель добродушно улыбнулся и пошел в свою комнату, а девушки стали раздеваться в комнате Женни.
Глава четырнадцатая Семейная картинка в мереве
– Однако, что-то плохо мне, Женька, – сказала Лиза, улегшись в постель с хозяйкою. – Ждала я этого дома, как бог знает какой радости, а…
– Что ж там у вас? – с беспокойным участием спросила Женни.
– Так, – и рассказать тебе не умею, а как-то сразу тяжело мне стало. Месяц всего дома живу, а все, как няня говорит, никак в стих не войду.
– Ты еще не осмотрелась.
– Боюсь, чтоб еще хуже не было. Вот у тебя я с первой минуты осмотрелась. У вас хорошо, легко; а там, у нас, бог знает… мудрено все… очень тяжело как-то, скучно, – невыносимо скучно.
– Что, Петр Лукич? – спросила Лиза, помещаясь на другое утро за чайным столиком против смотрителя.
– Что, Лизанька?
– Боюсь домой ехать.
Смотритель улыбнулся.
– Право! – продолжала Лиза. – Вы не можете себе представить, как мне становится чего-то страшно и неловко.
– Полноте, Лизочка, – я отпущу с вами Женни, и ничего не будет, ни слова никто не скажет.
– Да я не этого и боюсь, Петр Лукич, а как-то это все не то, что я себе воображала, что я думала встретить дома.
– Это вы, дитя мое, не осмотрелись с нами и больше ничего.
– Нет, в том-то и дело, что я с вами– то совсем осмотрелась, у вас мне так нравится, а дома все как-то так странно – и суетливо будто и мертво. Вообще странно.
– Потому и странно, что не привыкли.
– А как совсем не привыкну, Петр Лукич?
Смотритель опять улыбнулся и, махнув рукою, проговорил:
– Полноте сочинять, друг мой! – Как в родной семье не привыкнуть.
Тотчас после чаю Женни и Лиза в легких соломенных шляпках впорхнули в комнату Гловацкого, расцеловали старика и поехали в Мерево на смотрительских дрожках.
Был десятый час утра, день стоял прекрасный, теплый и безоблачный; дорога до Мерева шла почти сплошным дубнячком.
Девушки встали с дрожек и без малого почти все семь верст прошли пешком. Свежее, теплое утро и ходьба прекрасно отразились на расположении их духа и на их молодых, свежих лицах, горевших румянцем усталости.
Перед околицей Мерева они оправили друг на друге платья, сели опять на дрожки и в самом веселом настроении подъехали к высокому крыльцу бахаревского дома.
– Встали наши? – торопливо спросила, взбегая на крыльцо, Лиза у встретившего ее лакея.
– Барин вставши давно-с, чай в зале кушает, а барышни еще не выходили, – отвечал лакей.
Егор Николаевич один сидел в зале за самоваром и пил чай из большого красного стакана, над которым носились густые клубы табачного дыма.
Заслышав по зале легкий шорох женского платья, Бахарев быстро повернулся на стуле и, не выпуская из руки стакана, другою рукою погрозил подходившей к нему Лизе.
– Шалуха, шалуха, что ты наделала! – говорил он с добродушным упреком.
– Что, папочка?
– Я хотел было за тобою ночью посылать, да так уж… Как таки можно?
– Что ж такое, папа! Было так хорошо, мне хотелось повидаться с Женею, я и поехала. Я думала, что успею скоро возвратиться, так что никто и не заметит. Ну виновата, ну простите, что ж теперь делать?
– То-то, что делать? – Шалунья! Я на тебя и не сержусь, а вон смотри-ка, чту с матерью.
– Что с мамашей? – тревожно спросила девушка.
– Она совсем в постель слегла.
– Боже мой! я побегу к ней. Побудь здесь пока, Женни, с папой.
– Ни-ни-ни! – остановил ее Бахарев. – У нее целую ночь были истерики, и она только перед утром глаза сомкнула, не ходи к ней, не буди ее, пусть успокоится.
– Ну, я пройду к сестрам.
– Они тоже обе не спали. Садитесь-ка, вот пейте пока чай, Бог даст все обойдется. Только другой раз не пугай так мать.
За дверями гостиной послышались легкие шаги, и в залу вошла Зинаида Егоровна. Она была в белом утреннем пеньюаре, и ее роскошная, густая коса красиво покоилась в синелевой сетке, а всегда бледное, болезненно прозрачное лицо казалось еще бледнее и прозрачнее от лежавшего на нем следа бессонной ночи. Зинаида Егоровна была очень эффектна: точно средневековая, рыцарственная дама, мечтающая о своем далеком рыцаре.
Тихой, ровной поступью подошла она к отцу, спокойно поцеловала его руку и спокойно подставила ему для поцелуя свой мраморный лоб.
– Что, Зинушка, с матерью? – спросил старик.
– Маме лучше, она успокоилась и с семи часов заснула. Здравствуйте, Женни! – добавила Зина, обращаясь к Гловацкой и протягивая ей руку. – Здравствуй, Лиза.
– Здравствуй, Зина.
– Позвольте, папа, – проговорила Зинаида Егоровна, взявшись за спинку отцовского стула, и села за самовар.
– Чего ты такая бледная сегодня, Зиночка? – с участием осведомилась Лиза.
– Не спала ночь, – мне это всегда очень вредно.
– Отчего ты не спала?
– Нельзя же всем оставить мать.
Лиза покраснела и закусила губку. Все замолчали.
Женни чувствовала, что здесь в самом деле как-то тяжело дышится.
Коридором вошла в залу Софи. Она не была бледна, как Зина, но тоже казалась несколько утомленною.
Лиза заметила это, но уже ни о чем не спросила сестру.
Софи поцеловала отца, потом сестер, потом с некоторым видом старшинства поцеловала в лоб Женни и попросила себе чаю.
– Весело тебе было вчера? – спросила она Лизу, выпив первую чашку.
– Да, очень весело, – несколько нерешительно отвечала Лиза.
И опять все замолчали.
– Что ваш папа делает, Женни? – протянула Зинаида Егоровна.
– Он все в своем кабинете: ведомости какие-то составляет в дирекцию.
– А вы же чем занимались все это время?
– Я? Пока еще ничем.
– Она хозяйничает; у нее все так хорошо, так тихо, что не вышел бы из дома, – сочла нужным сказать Лиза.
– А! это прекрасно, – опять протянула Зинаида Егоровна, и опять все замолчали.
«В самом деле, как здесь скучно!» – подумала Женни, поправив бретели своего платья, и стала смотреть в открытое окно, из которого было видно колосистое поле буревшей ржи.
– Здравствуй, красавица! – проговорила за плечами у Женни старуха Абрамовна, вошедшая с подносом, на котором стояла высокая чайная чашка, раскрашенная синим с золотом.
– Здравствуй, нянечка! – воскликнула с восторгом Женни и, обняв старуху, несколько раз ее поцеловала.
– А ты, проказница, заехала, да и горя тебе мало, – с ласковым упреком заметила Лизе Абрамовна, пока Зина наливала чай в матушкину чашку.
– Ах, полно, няня!
– Что полно? не нравится? Вот пожалуй-ка к маменьке. Она как проснулась, так сейчас о тебе спросить изволила: видеть тебя желает.
Лиза встала и пошла к коридору.
– Ты послушай-ка! Постой, мол, подожди, не скачи стрекозою-то, – проговорила Абрамовна, идя вслед за Лизой по длинному и довольно темному коридору.
Лиза остановилась.
– Ишь, у тебя волосы-то как разбрылялись, – бормотала старуха, поправляя пальцем свободной руки набежавшие у Лизы на лоб волосы. – Ты поди в свою комнату да поправься прежде, причешись, а потом и приходи к родительнице, да не фон-бароном, а покорно приди, чувствуя, что ты мать обидела.
– Что вы, в самом деле, все на меня? – вспыльчиво сказала долго сдерживавшаяся Лиза.
– Ах, мать моя! не хвалить ли прикажешь?
– Ничего я дурного не сделала.
– Гостей полон дом, а она, фить! улетела.
– Ну и улетела.
– Как это грустно, – говорила Женни, обращаясь к Бахареву, – что мы с папой удержали Лизу и наделали вам столько хлопот и неприятностей.
Бахарев выпустил из-под усов облако дыма и ничего не ответил. Вместо его на этот вызов отвечала Зина.
– Вы здесь ничем не виноваты, Женичка, и ваш папа тоже. Лиза сама должна была знать, что она делает. Она еще ребенок, прямо с институтской скамьи и позволяет себе такие странные выходки.
– Вы здесь ничем не виноваты, Женичка, и ваш папа тоже. Лиза сама должна была знать, что она делает. Она еще ребенок, прямо с институтской скамьи и позволяет себе такие странные выходки.
– Она хотела тотчас же ехать назад, – это мы ее удержали ночевать. Папа без ее ведома отослал лошадь. Мы думали, что у вас никто не будет беспокоиться, зная, что Лиза с нами.
– Да это вовсе не в том дело. Здесь никто не сердился и не сердится, но скажите, пожалуйста, разве вы, Женни, оправдываете то, что сделала сестра Лиза по своему легкомыслию?
Для Женни был очень неприятен такой оборот разговора.
– Я, право, не знаю, – отвечала она, – кто какое значение придает тому, что Лиза проехалась ко мне?
– Нет, вы, Женичка, будьте прямодушнее, отвечайте прямо: сделали бы вы такой поступок?
– Я не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить таким образом, а если бы вздумалось, то я поехала бы. Мне кажется, – добавила Женни, – что мой отец не придал бы этому никакого серьезного значения, и поэтому я нимало не охуждала бы себя за шалость, которую позволила себе Лиза.
– Правда, правда, – подхватил Бахарев. – Пойдут дуть да раздувать и надуют и себе всякие лихие болести, и другим беспокойство. Ох ты, господи! господи! – произнес он, вставая и направляясь к дверям своего кабинета, – ты ищешь только покоя, а оне знай истории разводят. И из-за чего, за что девочку разогорчили! – добавил он, входя в кабинет, и так хлопнул дверью, что в зале задрожали стены.
Осторожно, на цыпочках входили в комнату Ольги Сергеевны Зина, Софи и Женни. Женни шла сзади всех.
Оба окна в комнате у Ольги Сергеевны были занавешены зелеными шерстяными занавесками, и только в одном уголок занавески был приподнят и приколот булавкой. В комнате был полусвет. Ольга Сергеевна с несколько расстроенным лицом лежала в кровати. Возле ее подушек стоял кругленький столик с баночками, пузыречками и чашкою недопитого чаю. В ногах, держась обеими руками за кровать, стояла Лиза. Глаза у нее были заплаканы и ноздерки раздувались.
– Здравствуй, Женичка! – безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: – Положим, что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
– Господи, maman![6] уж и сестре я даже могу вредить, ну что же это? Будьте же, maman, хоть каплю справедливы, – не вытерпела Лиза.
– Ну да, я так и ожидала. Это цветочки, а будут еще ягодки.
– Да боже мой, что же я такое делаю? За какие вины мною все недовольны? Все это за то, что к Женни на часок проехала без спроса? – произнесла она сквозь душившие ее слезы.
– Лиза! Лиза! – произнесла вполголоса и качая головою Софи.
– Что?
– Оставьте ее, она не понимает, – с многозначительной гримасой простонала Ольга Сергеевна, – она не понимает, что убивает родителей. Штуку отлила: исчезла ночью при сторонних людях. Это все ничего для нее не значит, – оставьте ее.
Все замолчали. Лиза откинула набежавшие на лоб волосы и продолжала спокойно стоять в прежнем положении.
– Пусть свет, люди тяжелыми уроками научат тому; чего она не хочет понимать, – продолжала чрез некоторое время Ольга Сергеевна.
– Да что же понимать, maman? – совсем нетерпеливо спросила после короткой паузы Лиза. – У тети Агнии я сказала свое мнение, может быть, очень неверное и, может быть, очень некстати, но неужто это уж такой проступок, которым нужно постоянно пилить меня?
– Да, – вздохнув, застонала Ольга Сергеевна. – Одну глупость сделаем, за другую возьмемся, а там за третью, за четвертую и так далее.
– Если уж я так глупа, maman, то что ж со мной делать? Буду делать глупости, мне же и будет хуже.
– Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! – нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. – Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не могу с тобой говорить. Я глупа, а не ты, но у меня есть еще другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
Лиза тихо повернулась и твердою, спокойною поступью вышла за двери.
Глава пятнадцатая Перепилили
Гловацкой очень хотелось выйти вслед за Лизой, но она осталась.
Ольга Сергеевна вздохнула, сделала гримасу и, обратясь к Зине, сказала:
– Накапь мне на сахар гофманских капель, да пошлите ко мне Абрамовну.
Женни воспользовалась этим случаем и пошла позвать няню.
Лиза сидела на балконе, положив свою головку на руку. Глаза ее были полны слез, но она беспрестанно смаргивала эти слезы и глядела на расстилавшееся за рекою колосистое поле.
Женни подошла, поцеловала ее в лоб и села с ней рядом на плетеный диванчик.
– Что там теперь? – спросила Лиза.
– Ничего; Ольга Сергеевна, кажется, хочет уснуть.
– Что, если это так будет всегда, целую жизнь?
– Ну, бог знает что, Лиза! Ты не выдумывай себе, пожалуйста, горя больше, чем оно есть.
– Что ж это, по-твоему, – ничего? Можно, по-твоему, жить при таких сценах? А это первое время; первый месяц, первый месяц дома после шестилетней разлуки! Боже мой! Боже мой! – воскликнула Лиза и, не удержав слез, горько заплакала.
– Полно плакать, Лиза, – уговаривала ее Гловацкая. Лиза не могла удержаться и, зажав платком рот, вся дергалась от сдерживаемых рыданий.
– Перестань, что это! Застанут в слезах, и еще хуже будет. Пойдем пройдемся.
Лиза молча встала, отерла слезы и подала Женни свою руку.
Девушки прошли молча длинную тополевую аллею сада и вышли через калитку на берег, с которого открывался дом и английский сад камергерши Меревой.
– Какой красивый вид отсюда! – сказала Гловацкая.
– Да, красивый, – равнодушно отвечала Лиза, снова обтирая платком слезы, наполнившие ее глаза.
– А оттуда, из ее окон, я думаю, еще лучше.
– Бог знает, – поле и наш дом, должно быть, видны. Впрочем, я, право, не знаю, и меня теперь это вовсе не занимает.
Девушки продолжали идти молча по берегу.
– Ваши с нею знакомы? – спросила Женни, чтобы не давать задумываться Лизе, у которой беспрестанно навертывались слезы.
– С кем? – нетерпеливо спросила Лиза.
– С Меревой.
– Знакомы.
Лиза опять обтерла слезы.
– А ты познакомилась?
– С Меревой?
– Да.
– Нет; мы ходили к ней с папой, да она нездорова что ль-то была: не приняла. Мы только были у Помады, навещали его. Хочешь, зайдем к Помаде?
– Я очень рада была бы, Лиза, но как же это? Идти одним, к чужому мужчине, на чужой двор.
– Да что ж такое? Ну что ж с нами сделается?
– Ничего не сделается, а пойдут толковать.
– Что ж толковать? Больного разве нельзя навестить? Больных все навещают. Я же была у него с папой, отчего же мне теперь не пойти с тобою?
– Нет, я не пойду, Лиза, именно с тобою и не пойду, потому что здоровья мы ему с собою не принесем, а тебе уж так достанется, что и места не найдешь.
– Да, вот это-то! – протянула, насупив бровки, Лиза и опять задумалась.
– О чем ты все задумываешься? Брось это все, – говорила Женни.
– Да, брось! Хорошо тебе говорить: «брось», а сама бы попробовала слушать эти вечные реприманды. И от всех, от всех, решительно от всех. Ах ты боже мой! да что ж это такое! И мать, и Зина, и Соничка, и даже няня. Только один отец не брюзжит, а то все, таки решительно все. Шаг ступлю – не так ступила; слово скажу – не так сказала; все не так, все им не нравится, и пойдет на целый день разговор. Я хотела бы посмотреть на тебя на моем месте; хотела бы видеть, отскакивало ли бы от тебя это обращение, как от тебя все отскакивает.
– Чего ж ты сердишься, Лиза? Я ведь не виновата, что у меня такая натура. Я ледышка, как вы называли меня в институте, ну и что ж мне делать, что я такая ледышка. Может быть, это и лучше.
– Я буду очень рада, если тебя муж будет бить, – совершенно забывшись, проговорила Лиза.
Женни побледнела, как белый воротничок ее манишки, и дернула свою руку с локтя Лизы, но тотчас же остановилась и с легким дрожанием в голосе сказала:
– Даже будешь рада!
– Да, буду рада, очень буду рада!
Женни опять подернуло, и ее бледное лицо вдруг покрылось ярким румянцем.
– Ты взволнована и сама не знаешь, что говоришь, на тебя нельзя даже теперь сердиться.
– Конечно, я глупа; чего ж на мои слова обращать внимание, – отвечала ей с едкой гримаской Лиза.
– Не придирайся, пожалуйста. Недостает еще, чтобы мы вернулись, надувшись друг на друга: славная будет картина и тоже кстати.
– Нет, ты меня бесишь.
– Чем это?
– Твоим напускным равнодушием, этой спокойностью какою-то. Тебе ведь отлично жить, и ты отлично живешь: у тебя все ладится, и всегда все будет ладиться.
– Ну, так ты и желаешь, чтобы, для разнообразия в моей жизни, меня бил мой муж?