Точно так же, после неудачного заговора 20 июля, Борман живо воспользовался ошибками и упущениями своего соперника. Пока Гиммлер наивно верил (так как Геринг просто впал в немилость), что именно он, и никто другой является наследником нацистского трона, и воспринимал каждое продвижение вверх по служебной лестнице как подтверждение своей уверенности, Борман делал все возможное для того, чтобы, напротив, удалить Гиммлера как можно дальше от власти. В пасмурные дни последней военной зимы Борман добился своего очередного триумфа: он одобрил назначение Гиммлера командующим группой армий «Висла», которой было поручено остановить русское наступление восточнее Берлина. Таким образом, Гиммлер был удален из столицы, где он мог снова втереться в доверие к Гитлеру и оттеснить Бормана. Мало того, Борман, оставшись при Гитлере один, при каждом удобном случае нашептывал ему на ухо, что безостановочное наступление Красной армии является следствием некомпетентности или измены его, Бормана, соперника.
Тем не менее Борман, несмотря на все его влияние, был не один и не был всемогущим великим визирем в ставке фюрера. Во-первых, у Гитлера оставался Геббельс. Пожалуй, из всех соратников Гитлера Геббельс был единственным по-настоящему способным человеком. Даже Борман сознавал, что ссора с Геббельсом может стать смертельно опасной. Геббельс, со своей стороны, признавал, что Борман добился исключительного положения своей постоянной близостью к Гитлеру. По этой причине между этими людьми, несмотря на разное понимание политики, установилось рабочее согласие. Будучи близким личным другом Гитлера, Геббельс мог прийти к нему в любое время дня и ночи. Тем не менее сам министр пропаганды считал разумным делать это при посредничестве Бормана, если дело касалось каких-то рутинных вещей, и только в особых случаях пользовался своим правом непосредственного доступа к фюреру. Борман, со своей стороны, ценил эту уступку и никогда не мстил Геббельсу за эпизодические проявления независимости. В дни агонии рейха этот компромисс между двумя уцелевшими высшими жрецами нацизма стал просто символическим. Они давали Гитлеру разные советы, у них были разные намерения, но в том, что касалось решений фюрера и мрачного паноптикума в его окружении, они были единодушны. Они оба участвовали в бракосочетании Гитлера и в его языческом погребении, и только после этого разными путями пошли навстречу судьбе.
Вторым человеком, характер которого ограничивал влияние Мартина Бормана, был сам Гитлер. Либеральные эмигранты, ортодоксальные марксисты и отчаявшиеся реакционеры были уверены или пытались заставить себя поверить в то, что Гитлер был лишь пешкой в чужой политической игре или слепым орудием в руках неких космических сил. Это фундаментальное заблуждение. Какими бы независимыми силами он ни пользовался, какую бы чужую помощь он ни принимал, Гитлер до конца оставался единственным хозяином движения, которое он вдохновил и создал и которое он своим решением в конце концов и уничтожил. Ни Рём, ни Гиммлер, ни армия, ни юнкеры, ни финансисты и крупные промышленники – никто и никогда не контролировал этого демонического гения, невзирая на то что время от времени они оказывали ему услуги и делали одолжения. Они лишь питали надежды и упования, стараясь утешить себя за неудачи и частые разочарования. И наконец, как бы высоко ни вознесся Борман, на сколько бы он ни превзошел Геринга, Гесса и Гиммлера, он так и не смог управлять волей самого Гитлера, одной лишь милостью которого он получил свою власть. Последний политический совет Бормана – бежать в апреле из Берлина в Оберзальцберг – был Гитлером отвергнут; самое горячее желание Бормана – стать преемником – было проигнорировано. В 1939 году, когда сэр Невил Гендерсон предложил Герингу использовать свое влияние, чтобы заставить Гитлера изменить политику, Геринг ответил, что после того, как фюрер принимает решение, «все остальные становятся не более чем пылью под его ногами». И это была правда – она оставалась правдой в отношении Бормана и Геринга, оставалась правдой как в 1939-м, так и в 1945 году. Вероятно, утверждает Шпеер, Борман до самого конца сохранял полный контроль над всеми внутренними делами, но если бы Гитлер пожелал, то он в любой момент взял бы этот контроль на себя. «Он исповедовал и применял на практике древний принцип: Divide et impera[90]. Всегда найдутся политические группы, готовые устранить другие политические группы. Одно слово Гитлера – и все враги Бормана тотчас бы вцепились ему в горло». Если Борман действительно пользовался всей полнотой власти, то делал он это не по собственному почину, но с молчаливого согласия всемогущего диктатора, невероятная сила воли и магнетическое влияние которого заставляло даже противников беспрекословно повиноваться ему. «Был ли Гитлер, как исторический феномен, следствием событий, происходивших после Первой мировой войны? Был ли он порождение Версальского договора, революции и других потрясений? Был ли он одной из тех фигур, которые неизбежно появляются на фоне таких событий?» – так философствовал Альберт Шпеер за крепкими каменными стенами своей тюрьмы. Однако в поисках ответа на эти вопросы он был вынужден переосмыслить характер человека, ответственного, по мнению Шпеера, за поражение Германии. И он переосмыслил свое отношение, решив, что за Гитлером стояло нечто большее: «Конечно, верно, что без этих событий Гитлер никогда не нашел бы почву, на которой его деятельность принесла бы такие обильные плоды; но вся демоническая личность этого человека не может быть понята лишь как результат всех упомянутых событий. Они могли бы найти политическое выражение и в лице вполне заурядного национального лидера. Гитлер же был одним из тех необъяснимых исторических феноменов, которые в истории человечества появляются крайне редко. Его личность определила судьбу народа. Он один указал нации путь и повел ее по дороге, приведшей к ужасающему концу. Он околдовал нацию, околдовал так, как не удавалось никому за всю историю человечества».
Эта концепция о Гитлере как о фениксе, один раз в тысячу лет возрождающемся из пепла, как о космическом феномене, неподвластном обычным законам бытия, принималась в Германии далеко не всеми. С ней были не согласны генералы – трезвые, не склонные к мистике военные теоретики и практики. Для них он был всего лишь выскочка, дорвавшийся до огромной власти, но ни в коем случае не бывший – по их меркам – гением. «Работая с ним, – вспоминает Гальдер, один из лучших представителей своей касты, – я всегда старался найти в нем отблеск гениальности. Я старался изо всех сил быть честным и не поддаваться антипатии, которую всегда к нему испытывал. Но я так и не смог обнаружить в нем гениальности, хотя в нем и в самом деле было что-то дьявольское». Нашелся, однако, человек, который обнаружил эту гениальность, и признание ее стало основой ее успеха. «В течение долгих периодов человеческой истории случается иногда так, что политический лидер и политический философ объединяются в лице одного человека. Чем теснее это слияние, тем труднее задача, стоящая перед таким человеком. Он трудится не ради удовлетворения требований, понятных любому филистеру; он стремится к целям, понятным лишь немногим избранным. Таким образом, жизнь его разрывается между любовью и ненавистью. Протест современных поколений, которые его не понимают, побеждается лишь признанием потомков, ради которых этот человек трудится».
Автор этого описания – сам Гитлер; это его автопортрет[91]. Он написал его в тюрьме, задолго до того, как достиг власти, о которой мечтал и примеривал на себя. Его собственная твердая вера в свое мессианство стала, возможно, самым важным элементом невероятной мощи его личности, обаяние которой продолжалось даже после того, как исчезли все внешние его причины. Лучшим доказательством силы этого обаяния служит вера в его миф даже такого интеллектуала, как Шпеер.
Глава 2 Гитлер терпит поражение
Таковы были реквизиты театральных подмостков и актерский состав, когда в августе 1944 года союзникам удалось взять Авранш и начать последний акт германской трагедии. Заключительное действие – приближение катастрофы, взаимосвязь и последовательность событий – определялось внешними, не поддающимися контролю силами: наступлением союзных армий. С каждым новым кризисом, с падением каждой следующей крепости и форсированием каждой следующей реки в Растенбурге, Берлине или Бад-Наухайме вспыхивал новый приступ лихорадки. Но это были всего лишь этапы развития драмы, а не изменения или факторы, влиявшие на ее ход. Несмотря на то что политически безграмотное окружение фюрера продолжало предаваться заблуждениям, несмотря на то что Гиммлер по-прежнему видел себя новым великим диктатором, а Риббентроп до конца надеялся на неизбежный раскол между союзниками, фактически перед руководством стояли всего лишь два вопроса, ответов на которые пока не было: когда именно наступит конец и как нацистская партия вообще и Гитлер в частности должны будут его встретить? Было ясно, что после провала генеральского заговора ответы на эти вопросы целиком и полностью зависели от Гитлера. Результатом этой его последней победы стала не возможность спасения или хотя бы помилования Германии, а возможность ее окончательного уничтожения по сценарию фюрера.
Автор этого описания – сам Гитлер; это его автопортрет[91]. Он написал его в тюрьме, задолго до того, как достиг власти, о которой мечтал и примеривал на себя. Его собственная твердая вера в свое мессианство стала, возможно, самым важным элементом невероятной мощи его личности, обаяние которой продолжалось даже после того, как исчезли все внешние его причины. Лучшим доказательством силы этого обаяния служит вера в его миф даже такого интеллектуала, как Шпеер.
Глава 2 Гитлер терпит поражение
Таковы были реквизиты театральных подмостков и актерский состав, когда в августе 1944 года союзникам удалось взять Авранш и начать последний акт германской трагедии. Заключительное действие – приближение катастрофы, взаимосвязь и последовательность событий – определялось внешними, не поддающимися контролю силами: наступлением союзных армий. С каждым новым кризисом, с падением каждой следующей крепости и форсированием каждой следующей реки в Растенбурге, Берлине или Бад-Наухайме вспыхивал новый приступ лихорадки. Но это были всего лишь этапы развития драмы, а не изменения или факторы, влиявшие на ее ход. Несмотря на то что политически безграмотное окружение фюрера продолжало предаваться заблуждениям, несмотря на то что Гиммлер по-прежнему видел себя новым великим диктатором, а Риббентроп до конца надеялся на неизбежный раскол между союзниками, фактически перед руководством стояли всего лишь два вопроса, ответов на которые пока не было: когда именно наступит конец и как нацистская партия вообще и Гитлер в частности должны будут его встретить? Было ясно, что после провала генеральского заговора ответы на эти вопросы целиком и полностью зависели от Гитлера. Результатом этой его последней победы стала не возможность спасения или хотя бы помилования Германии, а возможность ее окончательного уничтожения по сценарию фюрера.
Никто в Германии не мог дать внятного и однозначного ответа на первый вопрос, ибо этот ответ зависел не только от Германии. У нацистской партии, конечно, был ответ: конец не наступит никогда – по крайней мере, в виде поражения Германии. Никогда еще клич «Мы никогда не капитулируем!», характерный уже для речей Гитлера 1933 года[92], не звучал так часто, визгливо и неубедительно, но тем не менее послушно, как в последнюю зиму войны. Если мы примем такой ответ, то второй вопрос потеряет смысл; но в действительности никто, включая и руководство нацистской партии, не воспринимал этот ответ всерьез. Многие нацистские руководители уже строили планы бегства и спасения. Тем не менее это был официальный ответ. Другие просто не допускались, из чего получилось любопытное, но неизбежное следствие. С лозунгами победы на устах все готовились к поражению; но поскольку официальной подготовки к нему не было, постольку повсюду царил упадок дисциплины и дезорганизация. Планы коллективного сопротивления или даже выживания рассматривались как невозможные, потому что все или почти все вынашивали планы сепаратного мира или просто дезертирства. Громкая похвальба доносилась лишь с южных бастионов, с Альпийского редута в священных горах нацистской мифологии, замешанных на легендах о Барбароссе и освященных резиденцией фюрера; но в условиях, когда никто, за исключением Гитлера и немногих романтиков-мальчишек, не верил ни в какое сопротивление и готовился к индивидуальной капитуляции или бегству, разговоры о нем относились к и без того перегруженной области немецкой метафизики. Этот порок с самого начала поразил саму идею о движении немецкого Сопротивления, которое в условиях войны определяют как движение непокоренных людей в покоренной стране. Однако официальная доктрина нацистского руководства гласила, что Германия не только не будет, но и не может быть покорена. При такой предпосылке любое упоминание о движении Сопротивления автоматически попадало под запрет. Шелленберг в своих мемуарах пишет, как в те мрачные дни некий генерал-майор Гелен, долго изучавший опыт польского движения Сопротивления, выдвинул подобный план германского подполья. Однако, когда Шелленберг попытался осторожно познакомить с ним Гиммлера, тот отреагировал так, что Шелленберг понял, что его жизнь повисла на волоске. «Это полнейшее безумие! – ответил Гиммлер. – Если бы я попробовал обсуждать этот план с Венком[93], то меня объявили бы главным пораженцем Третьего рейха. Узнав о таких планах, фюрер пришел бы в ярость!» И Гиммлер принялся ругать высокопоставленных штабистов, которые отсиживаются в безопасности и вынашивают послевоенные планы, вместо того чтобы сражаться. Даже в феврале 1945 года, когда надписи на стенах были уже настолько недвусмысленными, что не требовали особого перевода, офицеры штаба Верховного командования вермахта получили циркуляр, напоминавший о жестоких карах за пораженчество и о трех штабистах, расстрелянных за это преступление. Подобно римским авгурам, которые обменивались многозначительными улыбками при торжественном отправлении бессмысленных ритуалов, многие офицеры германского Верховного командования, секретные планы которых были уже давно готовы, про себя улыбаясь, ставили подписи под бессмысленными документами.
«Но как же тогда быть с вервольфами?» – спросит недоуменный читатель. Ответ прост. Вервольфы не опровергают, а иллюстрируют приведенные мною факты. Долгое время эти факты было трудно интерпретировать, потому что они казались противоречивыми. Было известно, что организация для ведения партизанской войны была создана под руководством вездесущего Гиммлера, а затем по немецкому радио было объявлено о несравненном мужестве, решимости и будущих результатах этого грозного движения. Предполагалось, что это будет движение Сопротивления, сравнимое с такими партизанскими армиями, которые сражались против оккупационных немецких войск в Польше, Франции, Италии, Дании и на Балканах. В то же время вызывал удивление тот факт, что руководитель вервольфов, обергруппенфюрер СС Ганс Прюцман, вместе с гаулейтером Гамбурга и другими высокопоставленными нацистами участвовал в переговорах или в попытках переговоров с британцами через представителей датского подполья, добиваясь мирной капитуляции. Когда же такая капитуляция состоялась и вервольфы должны были приступить к действиям, случилось нечто совершенно противоположное. В своей речи по радио адмирал Дёниц, новый фюрер, приказал всем вервольфам на Западе прекратить сопротивление. Этот приказ был выполнен. Из всех оккупированных стран Европы только в Германии не было никакого движения Сопротивления.
Объяснение этому, казалось бы, непонятному факту существует, и оно достаточно прозрачно. В мае 1945 года руководитель вервольфов Прюцман сдался в плен во Фленсбурге. К сожалению, ему удалось застрелиться до начала полноценного расследования его деятельности, но история, которую он мог бы рассказать, стала известна из других источников. Никто не предполагал, что вервольфы будут действовать в Германии после поражения, так как само упоминание о поражении было строжайше запрещено. Вервольфы должны были стать полувоенными формированиями, действующими в тылах союзных войск в качестве диверсионных и террористических групп, помогающих действиям регулярной германской армии. Таким образом, вервольфы должны были воевать вместе с регулярной армией, а не вместо нее после ее разгрома и поражения. Никто и никогда не говорил о том, что вервольфы будут действовать независимо от Верховного командования. На самом деле сами вервольфы никогда не рассчитывали воевать в гражданской одежде. Они должны были сражаться в форме, чтобы в случае захвата считаться военнопленными, а не разбойниками. Поняв, что на действия в форме рассчитывать не приходится, вервольфы начали массово дезертировать.
Но почему тогда вервольфы считались грозной силой? Здесь мы снова должны обратиться к свежей информации, чтобы разгадать старую загадку. 1 апреля 1945 года произошло событие, затемнившее вопрос и одновременно ярко проиллюстрировавшее условия постоянной подковерной войны, похоронившей множество нацистских планов и организаций. Ведомство Прюцмана, согласно мнению всех, кто о нем знал, было совершенно неэффективным и бесполезным. Сам Прюцман был тщеславным и пустоголовым хвастуном. Организация его штаба, утверждал Шелленберг, вполне соответствовала ментальному уровню его работников – она была откровенно слабой. Шелленберг говорил, что, рассказывая Гиммлеру о штабе Прюцмана, называл всю эту затею «глупой и преступной». Однако 1 апреля появился новый инструмент централизации – радио «Вервольф», впервые разрекламировавшее секретную до тех пор организацию и превратившее название «Вервольф» из таинственного символа в пропагандистский лозунг. Правда, радио «Вервольф» было независимо от ведомства Прюцмана, ибо пропаганду движения взял в свои руки Геббельс, который даже теперь, когда стрелки часов уже приблизились к одиннадцати, продолжал цепляться за остатки власти, надеясь захватить руководство новой организацией целиком в свои руки. Геббельс не поддерживал личных отношений с Прюцманом, считая его, по-видимому, недостаточно радикальным; но радио «Вервольф» не смогло вылечить пороки движения, оно лишь внесло в него еще больше хаоса. Так как Геббельс использовал радиостанцию для проповеди идеологического нигилизма, не имевшего никакого отношения к реальным и весьма ограниченным целям организации «Вервольф», радиостанция дезориентировала и дискредитировала многих участников движения. Узурпация радио «Вервольф» Геббельсом послужила причиной появления множества нелепых мнений о вервольфах и гротескного несоответствия между провозглашенными целями и реальными достижениями. Эта радиостанция не принесла делу нацистов никакой пользы; она лишь еще больше его дискредитировала и ускорила его конец[94].