Л. ф. Г.».
Я не видел причин дальнейшими возражениями продолжать эту, по сути, бессмысленную переписку.
* * *Летом 1861 г. дело дошло до ожесточенной борьбы внутри министерства [176], которая описана в нижеследующем письме военного министра фон Роона от 27 июня.
«Берлин, 27 июня 1861 г.
Вы, вероятно, в общем знакомы с принявшим теперь критический оборот вопросом о присяге. Положение накалилось до разрыва. Король не может идти на уступки, не погубив навсегда себя и корону. Большинство министров также не уступят; этим они вспороли бы себе свои безнравственные животы и уничтожили бы себя политически. Они не способны поступить иначе, чем быть и оставаться непокорными. До сих пор я, занявший в этом жгучем вопросе совершенно противоположную позицию, и Мантейфель с трудом убеждаем короля не сдавать позиции. Он бы пошел на этот шаг, если бы я ему посоветовал, но я молю бога, пусть лучше он вырвет у меня язык, но не согласится. Но я одинок, совершенно одинок. Эдвин Мантейфель уезжает сегодня в крепость. Вчера король наконец разрешил мне обозначить для него других министров. Он стоит на неутешительной точке зрения, что, кроме Шталя и Ко, мы не найдем людей, которые сочли бы допустимой присягу с принесением клятвы. Меня интересует: считаете ли вы исконный обычай принесения присяги монарху посягательством на конституцию? Если вы ответите утвердительно, значит, я ошибался, полагая, что вы разделяете мое мнение. Если же вы согласны со мной и полагаете, что соображение моих любезных партнеров, что будто они считают себя не в состоянии поступить так же, является доктринерским шарлатанством, следует из политических обязательств и диктуется партийной позицией в политике, – тогда и вы не будете колебаться и вступите в совет короля, чтобы подобающим образом разрешить вопрос о присяге. Тогда вы также найдете способ безотлагательно подготовиться к назначенному отъезду в отпуск и без промедления известите меня по телеграфу. Достаточно будет написать: «Да, приеду», будет лучше, если вы сможете указать дату прибытия. Шлейниц уйдет в любом случае, независимо от вопроса о присяге. Это решено. Но еще не ясно, чей вам нужно будет взять портфель: его или Шверина. Его величество склоняется, по-видимому, в пользу второй возможности. Но это уже дальнейшая забота. В первую очередь надо убедить короля, что он сможет составить такое министерство, какое ему нужно, не меняя явным образом системы. Также я обратился с такими же вопросами к президенту фон Мёллеру и фон Зельхену, но они еще не ответили. Положение безрадостное! Король жестоко страдает. Ближайшие члены его семьи – против него и советуют ему пойти на худой мир. Упаси его Господь поддаться! Если он согласится – мы на всех парусах въедем в болото парламентарного правления. Я горю в деловой лихорадке, возросшее бремя вместе со всем этим политическим бедствием того и гляди раздавит меня, но добрый конь падает мертвым и не отказывается служить. Деловые хлопоты оправдывают и лаконичность этих строк. Добавлю только одно: я сжег за собой мосты и поэтому уйду, если король уступит; хотя это само собой разумеется. Это письмо вам доставит английский курьер, как обещает Шлиффен. Отвечайте мне немедленно по телеграфу».
Я ответил 2 июля:
«Ваше послание прибыло сюда через англичанина вчера в бурю и ливень и нарушило мой покой, прервав мечты о спокойном времени, которое я намеревался провести в Рейнфельде [177], попивая киссинген. В спокойный спор между влечением к молодым глухарям и желанием повидать жену и детей резким диссонансом вторглась ваша команда: «На коня!» Я стал ленивым, сонным и малодушным с тех пор, как болезнь подорвала мой организм. Но к делу. Я не слишком хорошо понимаю, как спор о присяге смог приобрести такое значение для обеих сторон. В правовом отношении я не сомневаюсь, что король вовсе не вступит в противоречие с конституцией, если примет присягу по традиционной форме. Он имеет право требовать от каждого подданного в отдельности и от каждой корпорации своей страны принесения присяги, когда и где ему вздумается. И если у моего короля оспаривают право, которое он хочет и может осуществлять, то я чувствую себя обязанным бороться за это право, хотя бы я сам и не был не верил в практическую важность его осуществления. Поэтому я телеграфировал Шлиффену, что считаю верным то «юридическое основание», на которое должно опираться новое министерство, и объясняю доктринерским упрямством отрицательную позицию противоположной партии и то значение, какое она придает недопущению акта присяги. Если я добавил, что иные возможности мне не понятны, то подразумевал не личности и дарования, благодаря которым мы могли бы взяться за дело, но программу, с помощью которой нам пришлось бы действовать. На мой взгляд, здесь и заключается вся трудность. По сложившемуся у меня впечатлению, основная слабость нашей политики состояла до сих пор в том, что мы показывали себя либералами в Пруссии и консерваторами за границей, низко ставили права нашего короля, а права иностранных государей слишком высоко. Это естественный результат дуализма между конституционным направлением министров и легитимистским направлением, придававшимся нашей внешней политике личной волей его величества. Мне было бы не легко отважиться принять наследство Шверина, тем более я считаю недостаточным капиталом для этого мое здоровье в его сегодняшнем состоянии. Если бы это и произошло, я бы и во внутренних делах чувствовал необходимость другого направления нашей внешней политики. Я думаю, что только через поворот нашей «внешней» политики можно укрепить позицию короны внутри страны и избавить ее от давления, которому в противном случае она фактически не в состоянии будет долго противостоять, хотя я и не сомневаюсь в том, что средств для этого достаточно. Давление паров изнутри, по-видимому, достаточно сильно, иначе непонятно, как нашу общественную жизнь могут до такой степени волновать ничтожества вроде Штибера, Шварка, Макдональда, Пацке, Твестена и т. п. За границей будут недоумевать, как и почему проблема с присягой могла взорвать кабинет. Можно было бы подумать, что гнетущее, дурное управление в течение долгого времени так восстановило народ против власти, что теперь при малейшем дуновении ветра вспыхивает огонь. В немалой степени наша политическая незрелость повинна в том, что мы спотыкаемся на каждом шагу. Однако за последние четырнадцать лет мы привили нации вкус к политике и не сумели удовлетворить ее аппетит, теперь она ищет себе пищу в помойных ямах. Мы почти так же тщеславны, как французы. Когда нам удается убедить себя, что мы пользуемся уважением за границей, тогда и дома нам многое нравится. Но если нам кажется, будто любой мелкий вюрцбуржец [178] смеется над нами и презирает нас, будто мы сносим все это, трусим и надеемся, что императорская армия защитит нас от Франции, – тогда мы видим внутренние недостатки в каждом закоулке, и любой газетный писака, горланящий против правительства, оказывается тогда прав. Ни один владетельный дом от Неаполя до Ганновера не поблагодарит нас за нашу симпатию, а ведь по отношению к ним мы проявляем подлинно евангельскую любовь к врагу в ущерб безопасности собственного трона. Моему государю я предан вплоть до Вандеи [179], но ради всех остальных я вовсе не чувствую себя обязанным хотя бы пальцем шевельнуть. Я боюсь, что слишком расхожусь во взглядах с нашим всемилостивейшим государем и что он едва ли найдет меня подходящим человеком для вступления в совет короны. Если он вообще захочет воспользоваться моими услугами, то скорее всего во внутренних делах. Впрочем, на мой взгляд, это не имеет значения, так как я не ожидаю успешных действий от правительства в целом, если наша внешняя политика не будет более твердой и менее зависимой от династических симпатий. По недостатку доверия к самим себе мы пытаемся на них опереться, хотя они не могут служить опорой, да она нам и не нужна. Имея ввиду выборы, жаль, что разрыв происходит именно в такой форме. Верноподданная масса избирателей не поймет спора о присяге, а демократия исказит его смысл. Было бы вернее ни в чем не уступить Кюне в военном вопросе [180], прервать отношения с палатой, распустить ее и этим показать нации, как король относится к этой шайке. Пожелает ли король, если это будет необходимо, прибегнуть к такой мере зимой? Я не полагаю, чтобы выборы на этот раз были удачными, впрочем, именно присяга даст королю кое-какие средства повлиять на них. Но все-таки своевременный роспуск после явных эксцессов большинства – весьма целительное средство, самое надежное, при помощи которого можно восстановить здоровое кровообращение. Я имею возможности исчерпывающе изложить в письме свою точку зрения на положение дел, с которым я мало знаком, и не рискую доверить бумаге многое из того, что мне хотелось бы сказать. Получив сегодня разрешение на отпуск, в субботу я отправлюсь отсюда морем, во вторник утром надеюсь быть в Любеке, а вечером в Берлине. Выехать раньше не смогу, потому что император хочет еще повидаться со мной. Это письмо тоже придет с английским курьером. Подробности, значит, устно. Прошу передать сердечный привет вашей супруге.
Я ответил 2 июля:
«Ваше послание прибыло сюда через англичанина вчера в бурю и ливень и нарушило мой покой, прервав мечты о спокойном времени, которое я намеревался провести в Рейнфельде [177], попивая киссинген. В спокойный спор между влечением к молодым глухарям и желанием повидать жену и детей резким диссонансом вторглась ваша команда: «На коня!» Я стал ленивым, сонным и малодушным с тех пор, как болезнь подорвала мой организм. Но к делу. Я не слишком хорошо понимаю, как спор о присяге смог приобрести такое значение для обеих сторон. В правовом отношении я не сомневаюсь, что король вовсе не вступит в противоречие с конституцией, если примет присягу по традиционной форме. Он имеет право требовать от каждого подданного в отдельности и от каждой корпорации своей страны принесения присяги, когда и где ему вздумается. И если у моего короля оспаривают право, которое он хочет и может осуществлять, то я чувствую себя обязанным бороться за это право, хотя бы я сам и не был не верил в практическую важность его осуществления. Поэтому я телеграфировал Шлиффену, что считаю верным то «юридическое основание», на которое должно опираться новое министерство, и объясняю доктринерским упрямством отрицательную позицию противоположной партии и то значение, какое она придает недопущению акта присяги. Если я добавил, что иные возможности мне не понятны, то подразумевал не личности и дарования, благодаря которым мы могли бы взяться за дело, но программу, с помощью которой нам пришлось бы действовать. На мой взгляд, здесь и заключается вся трудность. По сложившемуся у меня впечатлению, основная слабость нашей политики состояла до сих пор в том, что мы показывали себя либералами в Пруссии и консерваторами за границей, низко ставили права нашего короля, а права иностранных государей слишком высоко. Это естественный результат дуализма между конституционным направлением министров и легитимистским направлением, придававшимся нашей внешней политике личной волей его величества. Мне было бы не легко отважиться принять наследство Шверина, тем более я считаю недостаточным капиталом для этого мое здоровье в его сегодняшнем состоянии. Если бы это и произошло, я бы и во внутренних делах чувствовал необходимость другого направления нашей внешней политики. Я думаю, что только через поворот нашей «внешней» политики можно укрепить позицию короны внутри страны и избавить ее от давления, которому в противном случае она фактически не в состоянии будет долго противостоять, хотя я и не сомневаюсь в том, что средств для этого достаточно. Давление паров изнутри, по-видимому, достаточно сильно, иначе непонятно, как нашу общественную жизнь могут до такой степени волновать ничтожества вроде Штибера, Шварка, Макдональда, Пацке, Твестена и т. п. За границей будут недоумевать, как и почему проблема с присягой могла взорвать кабинет. Можно было бы подумать, что гнетущее, дурное управление в течение долгого времени так восстановило народ против власти, что теперь при малейшем дуновении ветра вспыхивает огонь. В немалой степени наша политическая незрелость повинна в том, что мы спотыкаемся на каждом шагу. Однако за последние четырнадцать лет мы привили нации вкус к политике и не сумели удовлетворить ее аппетит, теперь она ищет себе пищу в помойных ямах. Мы почти так же тщеславны, как французы. Когда нам удается убедить себя, что мы пользуемся уважением за границей, тогда и дома нам многое нравится. Но если нам кажется, будто любой мелкий вюрцбуржец [178] смеется над нами и презирает нас, будто мы сносим все это, трусим и надеемся, что императорская армия защитит нас от Франции, – тогда мы видим внутренние недостатки в каждом закоулке, и любой газетный писака, горланящий против правительства, оказывается тогда прав. Ни один владетельный дом от Неаполя до Ганновера не поблагодарит нас за нашу симпатию, а ведь по отношению к ним мы проявляем подлинно евангельскую любовь к врагу в ущерб безопасности собственного трона. Моему государю я предан вплоть до Вандеи [179], но ради всех остальных я вовсе не чувствую себя обязанным хотя бы пальцем шевельнуть. Я боюсь, что слишком расхожусь во взглядах с нашим всемилостивейшим государем и что он едва ли найдет меня подходящим человеком для вступления в совет короны. Если он вообще захочет воспользоваться моими услугами, то скорее всего во внутренних делах. Впрочем, на мой взгляд, это не имеет значения, так как я не ожидаю успешных действий от правительства в целом, если наша внешняя политика не будет более твердой и менее зависимой от династических симпатий. По недостатку доверия к самим себе мы пытаемся на них опереться, хотя они не могут служить опорой, да она нам и не нужна. Имея ввиду выборы, жаль, что разрыв происходит именно в такой форме. Верноподданная масса избирателей не поймет спора о присяге, а демократия исказит его смысл. Было бы вернее ни в чем не уступить Кюне в военном вопросе [180], прервать отношения с палатой, распустить ее и этим показать нации, как король относится к этой шайке. Пожелает ли король, если это будет необходимо, прибегнуть к такой мере зимой? Я не полагаю, чтобы выборы на этот раз были удачными, впрочем, именно присяга даст королю кое-какие средства повлиять на них. Но все-таки своевременный роспуск после явных эксцессов большинства – весьма целительное средство, самое надежное, при помощи которого можно восстановить здоровое кровообращение. Я имею возможности исчерпывающе изложить в письме свою точку зрения на положение дел, с которым я мало знаком, и не рискую доверить бумаге многое из того, что мне хотелось бы сказать. Получив сегодня разрешение на отпуск, в субботу я отправлюсь отсюда морем, во вторник утром надеюсь быть в Любеке, а вечером в Берлине. Выехать раньше не смогу, потому что император хочет еще повидаться со мной. Это письмо тоже придет с английским курьером. Подробности, значит, устно. Прошу передать сердечный привет вашей супруге.
Преданный вам друг
ф. Бисмарк».
* * *Привожу здесь некоторые письма из моей переписки с королем Людвигом, которые способствуют верной характеристике этого несчастного монарха [181]. Да и сами по себе они могут снова приобрести актуальный интерес. Официальные обращения приведены только в первых письмах.
«Версаль, 27 ноября 1870 г.
Всепресветлейший державный король!
Прошу ваше королевское величество принять изъявление моей благоговейной признательности за милостивые сообщения, переданные мне по повелению вашего величества графом Гольнштейном. Чувство благодарности, которое я питаю к вашему величеству, имеет более глубокое основание, нежели одни только личные чувства, ибо мое служебное положение дает мне возможность оценить великодушные решения вашего величества, коими вы содействовали с самого начала и вплоть до предстоящего окончания этой великой национальной войны [182] объединению и могуществу Германии. Но не мне благодарить Баварский королевский дом за подлинно немецкую политику вашего величества и за героизм вашего войска: это долг немецкого народа, это дело истории. Я могу лишь засвидетельствовать, что до конца жизни буду благоговейно предан и искренно признателен вашему величеству и всегда сочту за счастье, если мне удастся оказать вашему величеству какую-либо услугу. Почтительнейше сообщаю, что в вопросе о титуле германского императора, по моим соображениям, самое главное, чтобы инициатива исходила только от вашего величества и более ни от кого, в особенности не от народного представительства. Могло бы сложиться ложное представление, если бы вопрос не был поставлен благодаря свободной, хорошо взвешенной инициативе самого могущественного из примыкающих к Союзу государей. Я позволил себе вручить графу Гольнштейну проект, который будет направлен моему всемилостивейшему королю и по его желанию, с соответствующими редакционными изменениями, – другим членам Союза. В основу этой декларации положен принцип, которым действительно проникнуты немецкие племена: германский император – их соотечественник, король прусский – их сосед, титул же германского императора означает лишь, что связанные с этим права основаны на добровольном вручении ему полномочий германскими князьями и племенами. История нас учит, что высокому европейскому достоинству великих княжеских династий Германии, включая Прусскую, наличие избранного ими германского императора никогда не было помехой. Почтительнейше пребываю вашего величества нижайшим и глубоко преданным слугой
ф. Бисмарк».
«Любезный граф! [183]
С особым удовольствием я заметил, что вы нашли время выразить мне воодушевляющие вас чувства, несмотря на ваши многочисленные и не терпящие отсрочки дела. Приношу вам за это горячую признательность, ибо я высоко ценю дружеское расположение человека, на которого с гордостью и радостью смотрит вся Германия. Вашему королю, моему любезному и высокочтимому дяде, мое письмо вручат завтра. От всего сердца желаю, чтобы мое предложение нашло полное сочувствие у короля и у прочих членов Союза, которым я также писал, и у всей нации; меня радует сознание, что благодаря положению, занимаемому мною в Германии, я мог в начале и при окончании этой достославной войны сделать твердый шаг на пользу национального дела. Но в то же время питаю стойкую надежду, что Бавария и впредь сохранит свое положение, так как оно вполне сочетается с честной и прямодушной союзной политикой и вернее всего может помешать пагубной централизации. То, что вы сделали для немецкой нации, величественно, бессмертно, и я могу сказать без лести, что вам принадлежит самое почетное место в ряду великих людей нашего времени. Да продлит Господь вашу жизнь на много, много лет, чтобы вы могли продолжать свою деятельность на благо и процветание нашего общего отечества. Примите, любезный граф, искренний привет, с коим я пребываю неизменно вашим искренним другом.