Зина повернулась и пошла к дому.
— Ты что? — опешил он. — Обиделась? А сама хотела правду!.. Я же пошутил.
Зина не остановилась. И вообще ничего не ответила.
Спит Валька летом всегда в сараюшке вместе с дедом. У них там два топчана стоят. И воздух курортный. Часов за пять высыпаешься. Валька шел к себе в сарай и думал: «Никогда больше с ними связываться не буду. Им что ни говори — своё! Помирятся — не помирятся, я виноват. Ну их всех в болото! Сами разберутся».
Дед бодрствовал. Положив две подушки под голову, чтобы повыше, он читал при свете фонаря «летучая мышь» третий том Гоголя и дымил из своего мундштука, как гибнущий пароход.
— Ну как кино? — не отрываясь от книги, спросил дед.
— Да так… Про любовь.
— Угу, — сказал дед и больше ничего не спрашивал.
Только Валентин хотел завалиться на свой топчан, глядит — там Юрка лежит. Дрыхнет как ни в чем не бывало.
Валька его растолкал, и тот подвинулся, зевая и потягиваясь. Валька тут же завалился и накрылся одеялом с головой. Но от Тихонова просто так не отвяжешься. Он сдернул с него одеяло и начал оправдываться:
— Меня к вам отпустили на ночь… Ну, чего она?.. Я же не хотел. Сам видел, как получилось…
— «Получилось, получилось»… — проворчал из своего угла дед. — Что Зина–то говорит, внучек?
— Ничего, — буркнул внучек. — Молчит.
— Молчит? — Дед снова уткнулся в книгу. — Раз молчит, значит, дело серьезное.
— А если бы она чего–нибудь говорила? — угрюмо поинтересовался Юрка.
— Тогда бы еще ничего, — откликнулся дед. — У всех у них одно и то же. Поговорит — и полегшает на душе. Отойдет, значит. И простит.
— Я ей сказал, чтобы она к тебе похуже относилась, — проворчал Валька.
— Правильно, — уныло кивнул Тихонов. — Я такой.
Больше они Вальку ни о чем не спрашивали. «Поэт» улегся рядом. Лежали валетом. Юрка все время ворочался, и его ноги шуршали у Валькиной головы, словно мыши.
Дед погасил лампу, и в сарае сразу стало темней, чем на улице. Дверь была открыта, от реки тянуло холодом. Откуда–то издалека доносились смех, паровозные гудки, лай собак. Пахло камышом и лягушками.
Уныло загремела цепью за соседским забором дворняга, яростно и громко запели коты. Наступила ночь. И Валентин заснул.
Юрка разбудил его под утро, когда только еще начинало светать. И утро не наступило, и ночь уже прошла. Темнота нехотя рассеивалась. И все окружающее проступало сквозь серые сумерки…
Июнь только начался, и вода была еще холодной. Но они привыкли: уже третий год начинали купаться в мае.
Стояли на берегу, поеживаясь от зябкой свежести. И медлили, прежде чем войти в воду.
— Зина очень на меня обиделась? — вдруг спросил Юрка
— Да вроде. — Неохота было об этом говорить.
Как только Тихонов напомнил о вчерашнем, Валька сразу почувствовал, что новый день наступил бесповоротно. Стоять теперь на берегу было как–то глупо, и он побрел по мелководью к омуту. Вода поднималась все выше, она словно одевала. Если всмотреться, то она слегка прогибалась вокруг него, а потом вновь опоясывала кольцом.
Валька нырнул. На самом деле вода не одевала, а раздевала. Она схватила холодом, и, вынырнув, он оттолкнулся от упругой поверхности, выбросившись чуть ли не по пояс, и с диким криком снова ушел в глубину. Снова вынырнул и так заколотил по воде, вздымая брызги, что чуть не отбил ладони. Юрка бесился рядом. Тоже что–то орал, откликалось эхо, и они подняли такой шум, словно пришел купаться целый взвод солдат, которых редко водят на реку.
Потом их подхватило течение, снесло за железнодорожный мост, и они выбрались на песок дикого пляжа.
— Я не думал, что так получится, — задумчиво проговорил Тихонов, стуча зубами от холода и пересыпая колючий песок из ладони в ладонь.
— Никто не знал, что так получится…
— Хочешь, я пойду извинюсь? — привстал Юрка. Он сказал это так, что согласись с ним — и помчится, не разбирая дороги.
— Не надо, сама придет, — сказал Валька и опять соврал: он хорошо помнил, что говорил Зине вчера вечером.
— А Славка–то как вчера злился! — вдруг засмеялся Юрка.
Валька вспомнил, какое было у Чумиция лицо, и тоже засмеялся. И все сразу встало на свое место. К черту всю эту муру! Они два товарища, два закадычных друга, сидят на песке и торжествуют победу над своим врагом.
— Знаешь, — вдруг сказал он, — а все–таки ты с Лелей больше не ходи.
— Почему? А–а… Из–за Зины…
— Не из–за Зины, а вообще!
— Так… Понятненько.
— Ну, ладно, — смутился Валька.
Все хорошо, все чудесно на свете! Что им еще нужно!
…Это было утро 3 июня 1941 года.
Глава 2
— Надень штаны! — крикнула мать.
— Не хочу.
Мишка Гапонов лежал на крыльце в одних трусах, положив под голову руку, и поеживался от утренней сырости. Солнце приятно пекло живот, но по спине бегали мурашки.
Сразу перед домом начинался луг, уходя далеко, до самого горизонта. По лугу вышагивали мачты высоковольтной линии. Она начиналась от ТЭЦ, которую давным–давно, еще в двадцатых, спроектировал иностранный инженер Лассон. Отец говорил, что это был одержимый человек. Однажды, когда тот сидел над проектом электростанции, на подоконник конторы вскочил петух и вскричал дурным голосом. Инженер отложил в сторону рейсфедер, стукнул петуха тяжелым пресс–папье и продолжал работать. Правда, потом ему пришлось за петуха заплатить. И Лассон заплатил, не моргнув глазом. Он еще тогда сказал, что у себя на родине не смог бы иметь такого удовольствия, там он был безработным.
На горизонте зеленое поле прерывалось черной линией оврага, а за ним находились невидимые отсюда торфяные карьеры — ТЭЦ работала на торфе. В овраг ребята ходили резать дудки, тут они разыскивали дикий лук и всякую вкусную траву. Среди дремучих зарослей бузины они соорудили шалаш, и Гапон любил целыми днями лежать в нем на сене и смотреть через прореху крыши на синее небо, похожее на море, по морю плавали облака — льдины. В шалаше пахло вялой травой и свежими огурцами. Здесь, в шалаше, ребята мечтали о путешествиях и рассказывали друг другу страшные истории. Чего только тут Гапон не наслышался! Он узнал, что во время грозы нельзя ходить по полю с лопатой на плече: шел однажды так человек — его и убило; и что если разозлить кошку, она может запросто загрызть человека; и что по парку, бывшему поповскому саду, ночью гуляют покойники.
Овраг был длинный — будь здоров, и там, где он кончался, за шатким деревянным мостиком, проходила железная дорога — сюда Мишке ходить не разрешалось. У водокачки останавливались пышущие паром паровозы и длинными шеренгами выстраивались щербатые товарные вагоны. Когда прибывал пассажирский, мальчишки выбегали на тропинку, ведущую в поселок, и приезжие отдавали им желтые и красные билеты. Эти разноцветные картонки потом выменивали друг у друга на рыболовные крючки, поплавки и трубки от школьных ручек. Из таких металлических трубок можно было стрелять кружками сырой картошки на приличное расстояние.
Послышался далекий гудок паровоза. «Спешу–у–у–у!..» — кричал паровоз. На крыльцо вышел отец. В руках у него была бритва, и с лица на деревянные ступеньки мягко шлепалась мыльная пена.
— Война, — растерянно сказал он.
А затем выскочила мать и закричала на Гапона не своим голосом:
— Надень штаны, кому я говорю!
Гапон влетел в комнату и быстро надел брюки, потому что встречать войну без штанов было просто нельзя. С сегодняшнего дня жизнь обещала быть особенно интересной.
По радио передавали выступление Молотова:
«…и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий…»
Потом местный узел каким–то очень бодрым голосом объявил, что надо сделать светомаскировку и заклеить бумагой, крест–накрест, окна на случай бомбежки. Всполошившись, мать сразу же полезла на табуретку завешивать окно одеялом, будто сейчас был вечер, а не день. В комнате сразу стало темно, как в погребе.
Потом что–то грохнуло, и опять засияло солнце. Одеяло упало — мать сидела на полу, растирала ушибленную ногу и плакала. Рядом валялась табуретка.
Глава 3
Это все малышня придумала, приятели Валькиного брата — семилетнего Шурика: один прикатил два велосипедных колеса с погнутыми спицами, другой приволок огромный ящик из–под конфет, третий принес несколько болтов и гаек, четвертый — клещи и молоток… А Гапон любезно предоставил под аэродром крышу своего сарая. Вчера по местному радио передавали, что рабочий Черненко из пригородного совхоза сдал в Фонд обороны сто тысяч из собственных трудовых сбережений на постройку истребителя. Поэтому самолет, который собирались построить ребята, был им нужен не просто так. Не для забавы. Надо сделать деревянный истребитель и пикировать на нем с крыши во двор, тогда можно добыть для обороны страны кучу денег. У них в городе живет много мальчишек. Пусть каждый из них прокатится хотя бы десять раз и заплатит хотя бы копеек двадцать за каждый рейс… По грубым подсчетам Шурика выходило, что на вырученные средства если даже и не на целый, то уж на половину–то настоящего истребителя денег хватит.
В день торжественного испытания самолета во дворе у Гапона собралась галдящая толпа мальчишек. После большого спора и небольшой драки за право первого полета решили тянуть жребий.
Счастливцем оказался Шурик. Ликующе улыбаясь, он вскарабкался на сарай, долго усаживался в кабину, сделанную из ящика, и, наконец, испуганно замер. Гапон крутанул деревянный пропеллер на подшипнике, торчащий из передней стенки ящика, и, страшно взревев, разогнал самолет.
Велосипедные колеса легко зашуршали по отлогой толевой крыше и… Истребитель под дружный крик мальчишек рухнул в мусорную яму у сарая, вместо того чтобы плавно спланировать на заботливо расстеленное сено. Больше всех ругали Гапона, а он чистил щеткой одурелого и гордого с испугу Шурку и торопливо говорил:
— Я ни при чем! Это он рулил неправильно!.. Такое дело провалил!
…Вскоре через городок потянулись беженцы. Заскрипели колеса телег, зачихали моторы полуторок, замычали коровы. И через несколько дней все ветки кустов, торчащие из палисадников на улицу, стали голыми, словно в осень: их, проходя, обглодали тоскливые стада.
…Потом появились отступающие солдаты. Они ничего не отвечали на лихорадочные вопросы жителей, а если что и говорили, то разве только проклинали жуткую немецкую авиацию. Видно, самолеты рабочего Черненко из пригородного совхоза и многих других, кто отдал свои сбережения на оборону, еще не были построены.
Валькина мать выставила перед домом громадный чугунный котел, который раньше без дела валялся у деревянной баньки. Теперь под ним почти круглосуточно пылали дрова.
В эту осень был хороший урожай, и дед вместе с Валентином и Шуриком накопал мешков тридцать картошки. Довольный дед мечтал завести на зиму поросенка и еще кое–какую живность, чтобы к Новому году быть с мясом…
Валька не успевал наполнять котел картошкой. Ее варили в мундирах. А рядом на лавке стояла миска с серой солью. Солдаты выбегали из строя, хватали горячие картофелины, перебрасывали их из руки в руку и торопились дальше.
Многие отцы из городка тоже ушли на фронт.
— За Родину! За Сталина! Ура–а!..
«Русские» наступали. Они брали вражеский дот в кольцо. «Немецкий» пулеметчик отстреливался робко и нерешительно, явно опасаясь в кого–нибудь попасть.
— Сдаюсь! — завопил он, когда у амбразуры разорвалась граната.
Наступающие с треском распахнули дверь сарая, забросали семилетнего Шурика гранатами из сырого песка, и он заревел.
— Все меня да меня! Я больше немцем не буду!
Мальчишки возмущенно загалдели, но вдруг умолкли: в сарае появился Валентин.
— Братуха, — заголосил «немец». — Мне землей в глаз залепили!
Он тут же получил от старшего брата подзатыльник, и все поспешно повалили наружу. Шурик метнулся было за ними, но Валька схватил его за руку.
— Что, я за тобой бегать буду?! Мать зовет.
«Мама пришла, ура! Мама, дорогая, родная, любимая, что поесть принесла?»
…Мать достала из сумки сверток. В нем оказалось два бутерброда с колбасой.
— Валя, Шурик, ешьте.
— А ты? — спросил Валя.
— Я уже ела, — очень бодро сказала мать. — У нас на работе буфет организовали, ДП.
— Что это — ДП? — Шурик схватил бутерброд.
— Дополнительное питание.
— Завтра тоже будут давать? — живо поинтересовался он.
— Будут, будут, — пообещала мать.
Валентин видел, что мать еле держится. Она ходила, как старушка, переваливаясь с ноги на ногу, и одежда у нее была старушечья, темная. А до войны мать носила шелковое платье, часто трогала пушистые волосы у висков стеклянной пробкой, взболтнув флакон «Красной Москвы», улыбалась и разучивала на гитаре песни. Просыпалась рано и, чтобы никого не будить, выходила на крыльцо с гитарой. Веселое трень–брень просачивалось в комнату сквозь щели под дверью…
— Вставай, — говорил старшему сыну отец. — Идем купаться.
И они шли на озёра ТЭЦ, а мать сидела на крыльце и громко била по струнам марш из кинофильма «Цирк». Отец и сын для смеху шагали в ногу, высоко поднимая колени, как танцующие кони.
Озёра ТЭЦ… Особые, удивительные озёра: туда выходила остаточная горячая вода со станции. И Валька всегда вспоминал сказку о коньке–горбунке: как Иванушка–дурачок окунулся в чан с кипящим молоком, а потом в чан с холодной водой и стал добрым молодцем.
В первом озерце вода была горячая, над ним всегда висело облако пара, будто над рекой ранним утром.
— Ну, входи, входи, — звал отец.
Валька, зябко переминаясь на берегу, не видел его лица, настолько густым был пар.
— Залезай, — торопил его отец. Он работал кочегаром в котельной станции, и жара была ему нипочем.
Валька входил в горячее озеро постепенно, словно в ледяную воду, набирал в пригоршню воды и сначала растирал живот и грудь, как старик, а затем кидался в озеро, вопил, задыхался и бросался к берегу.
Затем они бежали к соседнему озеру, там вода была не такой горячей, от нее не перехватывало дух. А потом — к следующему, к другому, к третьему… В последнем вода была холодная, ключевая. И так приятно было лежать в ней, раскинув руки…
Леса вокруг были болотистые, и над озерами временами носились злобные стаи малярийных комаров. Но однажды здесь развели умную рыбу гамбузию, для которой комары были, пожалуй, таким же лакомством, как для мальчишек арбузы, и комаров сразу поубавилось. Только как–то промывали котлы щелочью, по недосмотру вода со станции без очистки попала прямо в озера, начали всплывать рыбы со вспученными животами. И Валентину с отцом долго не пришлось купаться.
А теперь Валька иногда бывал на озерах один, без отца…
Когда отец уходил на фронт, мать его попросила:
— Поговори с Валей. Он почти взрослый, за девчонками бегает.
Отец отозвал его в кухню и сказал:
— Уважай мать. За меня не бойтесь. Моя пуля в пне сидит. И вот что… Помни: война сейчас, в такое время всегда много гадостей разных бывает. Смотри не связывайся. И мать беспокоится.
Шурик, подслушивая за дверью, только хлопал глазами и ничего не понимал.
А еще отец сказал, как, наверное, все отцы, уходящие на фронт. Он сказал:
— Ты остаешься за старшего.
Глава 4
Вечерами приходил Гапон. Он молча сидел на лавочке и курил подобранные на перроне бычки. На второй месяц войны ему пришло страшное извещение со станции Чумыри от железнодорожного начальника. Мать ездила туда выменивать на сало отцовский костюм и погибла, попав под бомбежку А от отца все не было и не было никаких известий.
Гапона все жалели, но он не нуждался ни в чьей жалости. А к Вальке он приходил потому, что тот ни о чем его не расспрашивал и не распускал нюни.
Каждое утро они вместе отправлялись добывать топливо. Ходили по шпалам и собирали уголь, раскапывая еще краснеющие кучи золы на местах остановок паровозов. Свои находки бросали в ведра и шли дальше, как грибники. Иногда удавалось найти целую глыбу, свалившуюся с переполненной платформы. Они разбивали ее и строго делили все пополам, до последнего кусочка.
Гапону было двенадцать лет, но выглядел он совсем взрослым и разговаривал с пятнадцатилетним Валькой словно старший, и тот не заводился. Мишка носил длинное, до пят, пальто, переделанное из солдатской шинели, и бесцветную кепочку с малюсеньким, в полтора пальца, козырьком — такие кепки были в моде. Он здорово умел курить и ругаться. А еще он умел плевать на далекое расстояние.
Держался Гапон всегда независимо и даже высокомерно. С тех пор как погибла мать, у него в бараке постоянно околачивалась рыночная шпана, которая приводила в трепет всех ребят с улицы.
Гапон окончил только пять классов и на этом прервал свое образование. «Некогда, — так он объяснял всем. — Надо на жизнь зарабатывать». Вальке было почему–то неудобно перед Гапоном за свое благополучие: учится, мать жива, и дед есть, и братишка, отец пишет. Учиться ему не хотелось, но отец наказывал с фронта: «Учись, Валентин!» И Валентин учился…
А было совсем не до этого. Хлеб по карточкам выбирали вперед, каждый раз надеясь на что–то. А этого «что–то» не случалось.
— Чего ты больше всего хочешь? — тихо спрашивал Шурик старшего брата по ночам, ворочаясь с боку на бок. Его мучила бессонница с голодухи.
— Нажраться. А ты?
— Тоже, — отвечал братишка и, задумчиво помолчав, добавлял: — Я бы еще и сыру съел.
Когда мать задерживалась на работе, Валька уходил в барак напротив, чтобы потолковать о жизни с Гапоном. Тот сам себе хозяин. Его комнатушка находилась в конце длинного, всегда темного коридора.
…В этот раз Гапон был один. В комнате пахло углем и жженой тряпкой. Он варил картошку в чайнике — кастрюли не было, почти всю посуду продал, — и слушал радио. Передавали концерт для фронтовиков.