Я выбрала Симонова. Редакция журнала «Молодая гвардия» составила письмо с просьбой дать мне «доброго пути». Не могла же я явиться к Симонову по собственной инициативе, с улицы. Я взяла письмо, приложила рассказ и отправилась по адресу.
Моя институтская подруга Ольга (та самая, которая возглавила оппозицию против меня) руководила моим походом к Симонову. Она принесла из дома драгоценности: кулон с бриллиантом и опаловую брошь. Ольга обряжала меня, как невесту. Константин Симонов должен был ослепнуть от моих драгоценностей.
Константин Михайлович не ослеп. Он даже не пригласил пройти в дом. Я осталась на лестнице, и все драгоценности были скрыты пальто: и кулон и брошка.
Он взял письмо из редакции, рукопись и проговорил, улыбнувшись смущенно:
– Я не могу подать вам руки. Она в водке. Я ставлю собаке компресс.
Я понимающе закивала головой. Он закрыл дверь, а я пошла вниз по лестнице – оплеванная, не допущенная к святыням.
Пройдя этаж, я остановилась перед большим окном на лестничном пролете. Смотрела на белые деревья. Во мне что-то происходило, как в атмосфере, перемещаясь слоями. Что именно? Я не могла в себе разобраться. Прежде всего – сам Симонов, знаменитый до небес. Запах богатства, таланта, прижизненной славы.
Однажды я спросила у маленькой девочки, Маруси Чухрай:
– Маруся, ты хочешь быть знаменитой?
– Зачем?
– Чтобы тебя любили все люди на земле.
– А зачем мне любовь людей, которых я даже не знаю? Мне надо, чтобы меня любили те, кто рядом.
Сейчас, в своем третьем возрасте, я согласна с Марусей. Зачем нужна любовь незнакомых людей?
Симонова любила вся страна. А умирал он тяжело и довольно рано, в шестьдесят три года. У него была проблема с бронхами. Трудно дышать.
Я встретила его незадолго до смерти, он был мелового цвета. Я так испугалась, что сказала:
– А вы хорошо выглядите…
– Мне это сегодня уже третий человек говорит, – сказал Константин Михайлович, усмехнувшись.
Понимал, что люди пугаются и стараются успокоить.
Симонов прочитал рассказ и позвонил мне по телефону. В девять часов утра. Звонок вырвал меня из сна. Я услышала голос Симонова.
– Я не считаю, что есть писатели начинающие и продолжающие. Писатель, он или есть, или нет. Вы – писатель.
Константин Михайлович проговорил все, что считал нужным, и положил трубку. А я не могла ее опустить. Слушала короткие гудки и прижимала трубку к лицу, как будто это была фотография любимого человека.
Рассказ вышел летом, в июле. С моей удачной фотографией и с предисловием Константина Симонова. Парадный выход.
Я отдыхала в это время в Прибалтике, в Доме творчества писателей.
Мой муж купил в ларьке журнал и принес мне на пляж.
Я раскрыла журнал, увидела и побежала по кромке моря. Как в кино. Я бежала потому, что не могла стоять на месте. Счастье распирало меня во все стороны. И если бы я осталась неподвижной – взорвалась бы, как перегретый атомный реактор.
Я бежала целую остановку: от Дзинтари до Майори. Это был самый счастливый день в моей жизни. Я встретилась с собой. С этих пор началась моя настоящая жизнь, в которой не было ничего лишнего.
Кого мне благодарить?
Во-первых – гены. Во-вторых – Володю Войновича. Он вовремя сказал главные слова: «Твоя сила в подробностях». Встречу с ним я считаю определяющей. Большой взрыв, после которого образовалась Вселенная.
Он заметил однажды:
– Да брось, Вика. Я многим говорил: «Пиши подробнее». Но писателем никто из них не стал. Не во мне дело.
Я считаю по-другому. Благодаря Володе я напечаталась в двадцать шесть лет. Я не потеряла ни одного дня.
Все это случилось на хвосте оттепели. Осенью уже сняли Хрущева (хорошо, что не убили, просто отстранили от должности).
Пришел Брежнев, и начался долгий застой. Талантливые молодые писатели не могли пробиться сквозь плотную резину застоя. Творческая энергия уходила, как дым в трубу. И туда же жизнь. Они спивались, меняли жен, уезжали из страны. Все это прекрасно написано у Довлатова.
Слава пришла к Довлатову после смерти. Лучше поздно, чем никогда. Но еще лучше вовремя.
Мой рассказ был замечен. Критика долго размышляла – как определить жанр? Для смешного рассказа он слишком длинный. Для серьезного рассказа – слишком смешной. Значит, что это?
Философ Евгений Богат нашел определение: ироническая интонация. Так я и въехала в литературный процесс под вывеской «Ироническая интонация».
Возвращаясь в то время, вспоминаю, как Володя Войнович впервые провожал меня домой. Он усадил меня в свой маленький зашмарканный «запорожец» и спросил:
– Рада, что познакомилась с Войновичем?
Сейчас я не помню своего ответа. Все-таки я была плотно замужем и не забывала об этом.
Войнович был, конечно, гениальный писатель, но неухоженный. Чувствовалось, что бедность сопровождала его всю жизнь, и он к ней привык. У него были другие приоритеты. В нем зрели его замыслы, а то, во что он одет или какая у него машина, не имело значения.
Это наследственное. И родители были такие же. В своем романе «Автобиография» Володя рассказывает, как его родители совершили квартирный обмен. Поменяли прекрасную светлую квартиру в солнечном городе на нечто противоположное, переехали в сырость и мрак. Совершенно непрактичные люди. Своего сына Володю, способного юношу, послали учиться в ПТУ. Володя приобрел специальность плотника. Можно было бы понять, будь родители необразованные, темные люди. Но вовсе нет. Отец был журналист, мать – учительница математики. Интеллигенция.
Володя – такой же. Оказавшись в эмиграции, он издавался миллионными тиражами. У него скапливались большие суммы. И где они? Просочились сквозь пальцы как вода.
В Володиной непрактичности есть что-то чистое, детское, трогательное. Особенно в наше время дикого капитализма, когда деньги стали национальной идеей.
Володя окончил ПТУ. Стал работать на стройке. Женился на Вале Болтушкиной. Он – плотник, она – маляр. У них родилось двое детей.
Бедность шла по пятам, как голодная собака. Володя каждое утро брал свои брюки, подносил их к окну и смотрел: не протерлись ли до дыр? Сквозь дыры будут проглядывать голубые кальсоны, а это неудобно.
Володя уже тогда тяготел к прозе и ходил в литературное объединение клуба железнодорожников. Там он познакомился с молодым Окуджавой.
Однажды он шел со своим приятелем по улице Горького, им встретился какой-то человек. Он работал редактором на радио. Редактор подошел и обратился к приятелю, проговорил озабоченно:
– Слушай, мне надо в редакцию какого-нибудь молодого парня, без амбиций, который может писать все что угодно за маленькую зарплату. У тебя, случайно, никого нет?
– Вот. Пожалуйста, – ответил приятель, указывая на Войновича, стоящего рядом. – Молодой, без амбиций, может писать все что угодно и за бесплатно.
Видимо, у редактора было безвыходное положение, и он согласился. Взял Войновича на работу, не понимая, кого берет. Володя тогда и сам не понимал, кто он. Это все равно что взять золотой шлем Александра Македонского и пользоваться им как рукомойником.
В эти дни Гагарин полетел в космос. В отдел позвонили и прокричали: «Срочно нужна песня о космонавте! Оскар Фельцман уже написал музыку, нужны стихи. Срочно!»
Завотделом, опытная редактор, стала обзванивать маститых поэтов: нужны стихи срочно, за два дня максимум.
Маститые поэты обижались: какие два дня… мы что, халтурщики? Надо обдумать, потом создать…
Ситуация становилась критической.
Тогда Володя присел на краешек стула и за полчаса написал: «Заправлены в планшеты космические карты, и штурман уточняет в последний раз маршрут. Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом, у нас еще в запасе четырнадцать минут…» Впоследствии слово «закурим» пришлось заменить на «споемте», потому что началась кампания против курения. «Закурим» – безусловно, лучше. Какие это мудаки начнут петь перед стартом, тем более таким опасным?
Завотделом прочитала, быстро позвонила Фельцману и сказала:
– Мы получили прекрасные стихи, их написал молодой талант, надежда нашей поэзии.
Фельцман мог не согласиться на неизвестного автора, но капризничать было некогда. Гагарин уже летит и уже возвращается. Оскар Борисович согласился.
Песня стала гимном космонавтов. Ее хочется петь непрестанно. Она не надоедает и не стареет.
Слова из песни цитировал с высоких трибун уютный пузатый Хрущев. Звезда Войновича взметнулась и зажглась.
Однажды он вернулся домой сильно выпивши. Его комната была в конце коридора коммунальной квартиры. Он мысленно провел прямую от своих глаз до дверей комнаты, сосредоточился и зашагал по этой прямой. Достиг дверей, вошел в комнату и, не раздеваясь, грохнулся на диван. И тут же заснул. А когда проснулся, увидел на столе идиллическую картинку: тарелочка, на ней почищенная и аккуратно порезанная селедочка, сверху посыпанная зеленым лучком. Рядом телеграмма, прислоненная к стакану.
Володя протянул руку, взял телеграмму, прочитал: «Поздравляю, желаю больших успехов на пыльных тропинках литературы. Александр Твардовский».
Володя решил с похмелья, что приходил Твардовский, почистил селедку, посыпал лучком и ушел.
Он снова заснул с улыбкой на лице. Ведь не к каждому приходит домой великий Твардовский и даже чистит селедку.
Потом выяснилось, что в его отсутствие приходила сестра Фаина, вытащила из почтового ящика телеграмму, потом приготовила селедку и поставила рядом с телеграммой.
Большой настоящий успех пришел к нему после публикации в «Новом мире» двух рассказов: «Хочу быть честным» и «Расстояние в полкилометра».
В этот период он уже начинал писать своего «Чонкина». Он знал, что это будет главная книга его жизни.
Все складывалось счастливо. Его востребованность, успех, любовь. В это время он женился на Ире – девушке своей мечты. Ради нее он пожертвовал Валей Болтушкиной. Это было непросто, но…
С Ирой он уехал в эмиграцию. Это было трудное время. Эмиграция – большое испытание. Но он не сам в нее отправился. Его выдавили из страны.
У Войновича – социальный характер. Он не умеет быть равнодушным к тому, что происходит в обществе. Он не терпит несправедливости. Не выносит, когда им манипулируют, попирают.
Можно сказать: упрямый. Но это что-то большее. Это потребность справедливости.
Горьковский Данко разорвал себе грудь, достал сердце и понес его как факел. Охота ему разрывать свою грудь? Но он должен был освещать путь идущим. Та же позиция и у Войновича. Все кончилось тем, что его выгнали из страны. И это не самое плохое. Могли бы дать в подъезде по башке, так многих убирали. Действовали, как уголовники.
Володя не был уверен в своем завтрашнем дне, но все равно не поддавался давлению, стоял на своем. Жертвовал жизнью ради правды. Он был и остался ПРАВОзащитник.
Владимир Войнович – один из немногих нравственных идеалов, которые освещали нашу жизнь. К ним я отношу Лихачева, Ростроповича, Сахарова. Такие люди разбивают тьму и указывают путь, как огонек в ночном лесу. Становится понятно: куда идти, в какую сторону.
Ира, жена Володи, – преподаватель. Однажды ученики подарили ей картину. Она принесла ее домой и повесила на стену. Володя смотрел, смотрел… Ему не нравился фон картины. Он купил краски, кисточки и поправил фон. Затемнил или, наоборот, сделал светлее. Картина стала много лучше.
И с этого началось. В Володе проклюнулся художник. Он стал писать картины.
Картины похожи на его прозу. Он никогда не льстит тем, кого изображает.
Илья Глазунов – откровенно льстит своим героям. У него на портретах глаза огромные, как у инопланетян. Конечно, будешь красивым с такими очами. Глазунов – прекрасный художник, высокий профессионал. Я не хочу сказать, что он пишет хуже, чем Войнович. Но Войнович – честен во всем и до конца. Никакого конформизма. В этом и есть его сущность.
Перестройка вернула Володе гражданство. Горбачев дал ему квартиру.
Войнович уже имел гражданство в Германии, но тем не менее с удовольствием перечеркнул свою эмиграцию и вернулся в Москву.
В Доме литераторов проходили его творческие вечера. Я помню эти переполненные залы. Сидели на ступеньках, только что не висели на люстрах.
Народ любил его творчество и его гражданский подвиг. Он рисковал собой ради нас всех.
Войнович стоял на сцене и улыбался своими крупными зубами.
Он больше не выглядел зашмарканным. На нем был немецкий твидовый пиджак и новые брюки. Но особого шика тоже не наблюдалось. Вид был усредненный, среднестатистический. Но все это не имело никакого значения. Зал рукоплескал ему и любил. И я тоже стояла в зале, и рукоплескала, и восхищалась. В первых рядах сидела его жена Ира, одетая скромно и дорого. И их дочь – милая девочка Оля, неуловимо похожая на Володю.
Это было хорошее время, буквально звездный час.
Однако судьба не любит, когда долго все хорошо. Ира тяжело заболела.
Они долго сражались с болезнью, но однажды Ира сказала: «Я устала. Я больше не могу, я буду умирать».
Это были скорбные минуты.
Ира лежала, проваливаясь в забытье. Однажды она вынырнула из забытья и проговорила:
– Я была ТАМ.
– И как ТАМ? – торопливо спросил Володя.
– Это невозможно рассказать…
Главная тайна не была приоткрыта. Видимо, ТАМ – другое время и пространство, и в нашем языке нет слов, определяющих это «другое».
Их жизнь была неровной, как и всякая жизнь. Но в последний период он любил ее так же нежно и самозабвенно, как вначале.
Иры не стало.
Володя жил на две страны, так как в Германии осталась его обожаемая дочь Оля.
В Москве Володя бывал все чаще. Здесь был его язык, его душа, его молодость и его друзья.
Мюнхен, конечно, хороший город: чистый, красивый, с хорошими магазинами и хорошей медициной. Но… хорошо не там, где хорошо, а там, где ты нужен, где без тебя не обойдутся.
Как оказалось, родина – не пустой звук. На родине другое кровообращение.
Волею судеб Володя женился в третий раз. На Светлане.
Мы стали жить на одной улице под названием Восточная аллея.
Я вижу его часто. Он не меняется, не становится Владимиром Николаевичем. Тот же Володя, в борьбе и трудах. Он пишет новые книги, рисует новые картины, сражается за справедливость. К нему приходят ходоки за советом и помощью. Телевидение постоянно нуждается в его воспоминаниях, оценках. Буквально нарасхват.
Внуков у него нет. Эту роль взяла на себя собака Нюша. Володя не может без нее жить. Нюша, в свою очередь, не сводит с него влюбленных глаз. Я спрашиваю:
– Володя, кого ты больше любишь, жену или собаку?
– Провокационный вопрос, – отзывается Володя. – Я так и знал, что ты это спросишь.
Он любит их по-разному: Нюшу – нечеловеческой любовью, а Светлану – человеческой.
Его третья жена Светлана – внучка великого нефтепромышленника и мецената Лианозова (сейчас бы сказали – олигарха), унаследовала от деда талант, ум и практичность, добавила свой безукоризненный вкус. Она не потерпела бы возле себя «ежика в тумане», и усредненный вариант ей тоже не подходил. Светлана правильно оформила Володю, и он внезапно преобразился, как Иванушка из сказки «Конек-Горбунок», который искупался в трех котлах. Он внезапно стал стильным, благородным, элегантным. Буквально седеющий сенатор.
Что это были за три котла, в которых он искупался?
1. Эмиграция. Утраты. Умерла Ира, и Валя Болтушкина тоже умерла. Они ушли и забрали с собой часть его души.
2. Любовь, за которую он держался, как Антей за землю.
3. Творчество.
Он и сейчас, переступив за восемьдесят лет, пишет прекрасные книги, его пьесы ставят, картины выставляются и хорошо продаются. Божественная батарейка продолжает тикать и вырабатывать творческую энергию.
Красивая зима.
Я покидаю дом Войновичей. Володя меня провожает. Выходит на крыльцо.
Я оборачиваюсь. Володя стоит седой, моложавый, значительный. Но тот давний «ежик в тумане», большой ребенок, – сидит в нем, как матрешка в матрешке. И не растворяется от времени. Почему? Потому что это – его суть. Его плодородный слой, из которого произрастает все его творчество.
Красивая тихая зима. Снег на деревьях. Войновича мотало по всему свету, а в заключение тихо опустило в рай, на Восточную аллею. Может быть, это компенсация за всю его многотрудную жизнь. А почему бы и нет? Говорят, что справедливости не бывает… Бывает. Тем более для тех, кто всю жизнь ее ищет.
Владимир Войнович втолкнул меня в литературу. А Данелия – открыл передо мной дверь в кино и ввел за руку. С ним мы написали шесть фильмов, из которых два фильма – шлягеры. Это «Мимино» и «Джентльмены удачи». Эти фильмы не постарели. Смотрятся и сегодня, через сорок лет.
Сейчас, с высоты возраста, я понимаю, что основное мое предназначение – литература. Но тогда я училась во ВГИКе. Мы все мечтали «выйти в производство». И я тоже мечтала быть автором поставленного сценария. Мне казалось: здесь настоящая слава.
Будучи студенткой, я нередко ездила на «Мосфильм», предлагала заявки на сценарий, но редактор Грибанов вежливо все отвергал. Он был галантный, хорошо воспитанный мужчина. А когда редактором оказывалась женщина, она отказывала по-хамски. Например, я спрашивала:
– Почему не подходит? Мало страниц?
– Страниц хватает. Мозгов мало.
Я даже помню фамилию этой «деликатной» редакторши, но не хочу говорить.
Но вот в журнале «Молодая гвардия» выходит мой рассказ «День без вранья». Спустя неделю мне позвонил Грибанов и попросил приехать на «Мосфильм». Третий этаж, кабинет 24.
Я целый час рисовала стрелки на верхнем веке, как у Нефертити. Была такая мода. И опоздала, естественно. Грибанов нервничал. Когда я вошла, обрадовался, не скрывая.