Высокое всегда содержит в себе долю грусти, когда хочется заплакать.
Появился шофер, который привез Валентину, и стал таскать ее тяжелые сумки в свой газик. Ему пришлось сделать несколько ходок. Наконец все было вынесено и уложено в машину.
Настала пора прощаться. Мы с Валентиной вышли в деревья. Она приподняла свое круглое, очень русское лицо и проговорила:
– Чтобы здесь не было зла… – и притиснула кулак к груди.
Мы расставались без зла. Казалось бы, а как еще? Но у людей, потерпевших фиаско, зло – такая же обязательная приправа, как соль в пище. А фиаско терпят все, до одного. Хотя бы тем, что стареют.
Валентина выкатилась за ворота и уехала в свою собственную жизнь.
Далее у нее все сложилось вполне благополучно. Она стала давать частные уроки русского языка, то есть работала по специальности, развела сына с женой. Ее мечты сбылись.
Она пришла ко мне – ни кола ни двора. А ушла – с квартирой, пропиской и пенсией. Пусть по минимуму, но все есть. Полноценный гражданин.
Моя внучка выросла. Прошлое осталось в прошлом, а «что пройдет, то будет мило».
Где ты сейчас, Валентина? Ау…
2После Валентины образовалась Татьяна. Она пришла ко мне в яркий солнечный день, – такая незаметная, что ее было трудно различить среди деревьев. Рост – полтора метра, вес – сорок пять килограммов, как у ребенка. На вид ей было лет сорок. Возможно, она была старше, но, как говорится, маленькая собачка до старости щенок.
Я подумала: а как же она будет убирать целый дом?
Для начала я поручила ей сделать генеральную уборку.
Когда она окончила работу, я не поверила своим глазам. Как будто в доме шуровала целая бригада китайцев. Чистота буквально бросалась в глаза. Окна и зеркала блестели, сверкали, сияли. Мягкая мебель дышала полной грудью. Появились краски доселе невиданные: в коврах проступили новые узоры, деревянные потолки приобрели оттенок старого золота. Татьяна их протерла шваброй, стоя на стремянке.
Я не узнала своего дома. Неужели это все сделала она одна своими тонкими ручками?
Я взяла ее не раздумывая.
Готовила Татьяна неважно, пришлось учить. Но ведь не бывает, чтобы все было одинаково хорошо. Что-то лучше, что-то хуже.
Татьяна была тихая, все время о чем-то страдала. Позже она рассказала мне свою трагедию: сын – тридцатилетний алкоголик, пьет по-черному, пропил в доме все: холодильник, мебель, газовую плиту. Напоследок содрал с пола доски и тоже продал. Живет в одних стенах. Она каждый месяц посылает ему сто долларов. Минимум, но на еду хватает.
– И когда это кончится? – спросила я.
– Никогда, – ответила Татьяна.
– Может, все-таки кончится…
У Татьяны лицо стало испуганным.
– Нет! Что вы! Он такой хороший… Он очень хороший…
Наверное, она решила, что я намекнула на самое страшное, но в таких случаях трудно сказать: что самое страшное – смерть или такая жизнь.
Я тяжело вздохнула. Я встречала алкоголиков, и я знала – это всегда трагедия для семьи. А для них самих – может быть, и нет. Всегда смещенное сознание, весело. Возможно, алкоголики сочувствуют нам, вечно трезвым. Мы преодолеваем жизнь с ясным сознанием. Это – как операция без наркоза.
Татьяна ходила с повешенным носом. В доме погода – как в Прибалтике. Редкое солнце.
Она приехала на заработки, чтобы скопить деньги и отремонтировать дом. Ее дом стоял на земле, почти без фундамента, как домик Нуф-Нуфа. Дунешь – и упадет. Так построили. Надо было укрепить фундамент, постлать полы, купить плиту, холодильник, телевизор – все, что полагается в нормальном доме. Все стоит денег, и Татьяна их собирала по копеечке.
Я дарила ей одежду, чтобы она не тратилась. Наряжать ее было очень приятно, на ней все хорошо сидело: изящная, хрупкая, с тонким лицом.
Катя любила с ней играть в игру: открой рот, закрой глаза.
Татьяна с ужасом покорялась, и Катя отправляла ей в рот ложку, в которой были перемешаны соль, растворимый кофе и перец.
Татьяна активно плевала во все стороны, я вставала на сторону Татьяны и давала ей дополнительные деньги за моральный ущерб. Эти деньги мирили Татьяну с изобретательной Катей.
Иногда Катя предлагала поиграть в косметический салон. Она делала крем, в который входили: зубная паста, жидкое мыло и собственные слюни. В оправдание Кати можно сказать, что она разрешала этим кремом мазать и себя тоже.
Еще Катя любила игру в больницу. В эту игру входили горчичники, уколы и постельный режим. За неимением шприцев она делала уколы вилкой. Вытерпеть все это без любви было невозможно. Приходилось Катю любить во всех ее проявлениях и умиляться ее фантазиям.
Чем хороши дети? Их любишь любыми и всю свою жизнь.
Личная жизнь Татьяны не сложилась. Муж Володя умер рано, от рака легких. Родители мужа перестали разговаривать с Татьяной. Они считали ее виноватой в смерти Володи. Как будто в этой болезни есть виноватые… Родители отрезали от себя молодую Татьяну, не помогали и никак не участвовали. Только ненавидели, и все. Темные люди.
Татьяна работала акушеркой в родильном доме. Денег в обрез, но у нее была постоянная подработка. Бабы в поселке делали аборты. Татьяна выполняла роль посредника: сводила жертву с врачом. Регулировала процесс: когда, к кому, в какой день и час. Татьяну благодарили. Процесс – непрекращающийся, поскольку аборты – результат любви. Скажем так: осложнение любви. А всё в мире крутится вокруг этой самой любви.
Перестройка и развал Союза пришли и в их поселок. Родильный дом как-то обмелел. Рожать стали реже. Татьяну сократили. Сын требовал денег на водку, а точнее – выбивал из нее кулаками. Татьяна просто сбежала в Москву.
Первое место работы – у знаменитой оперной певицы. Она попала к ней через агентство. В обязанности Татьяны входило ухаживать за старой матерью. Мать певицы была лежачая, не вставала с постели. Ее надо было протирать полотенцами, переворачивать, что оказалось нереально: в Татьяне – сорок пять килограммов, в старухе – сто двадцать. Это как штангист на соревнованиях должен поднять вес, превышающий собственный вес в три раза.
Платили мало, меньше, чем в других домах, и все теряло всякий смысл.
В один прекрасный день певица заглянула в комнату матери. Татьяна сидела и рыдала, притиснув руки к глазам.
– В чем дело? – спросила певица. – Почему ты плачешь?
– Я плачу потому, что не могу быть вам полезной. Я не в состоянии перевернуть вашу маму. У меня не хватает сил, поэтому я не хочу занимать это место. Ищите кого-то другого, а с моей стороны нечестно брать у вас деньги и плохо делать свою работу.
Татьяна залилась новой серией рыданий, которые отражали ее угрызения совести.
Певица постояла и оценила:
– Ну, Татьяна, ты актриса…
Певица была баба ушлая, умела распознавать, где собака зарыта. Другая домработница пришла бы и сказала: работы много, денег мало, ищи другую дуру. А Татьяна все оформила в виде душераздирающего спектакля, типа: я не могу быть вам полезной, совесть не позволяет…
Агентство устроило Татьяну к новым русским: муж и жена. Среднего возраста. Богатые люди, успевшие ухватить завод во время развала Союза. Пара приезжала только на выходные.
Вдвоем им было абсолютно нечего делать. Муж поднимался на третий этаж и один играл в бильярд, гонял шары по полю.
Жена на втором этаже смотрела телевизор.
Татьяна находилась в отдельном доме для прислуги. Когда она была нужна, барыня нажимала кнопку, и в доме для прислуги раздавался звонок. Значит, надо было идти, накрывать стол, прислуживать.
Окончив свою работу, Татьяна должна была тут же смыться, не висеть на глазах. О том, чтобы дружить с хозяйкой или просто общаться, не могло быть и речи.
По договору Татьяну не кормили. Хозяйка оставляла деньги на еду: сама покупай, сама себе готовь. Но проблема состояла в том, что рядом с домом не было магазина. Надо было идти на станцию за восемь километров в один конец.
Хозяева приезжали на огромной машине джип, и что бы им стоило закинуть в джип мешок картошки и мешок гречки? Но нет… Татьяна для хозяйки была совершенно безликим существом. Хуже собаки, потому что собаке они привозили мешки сухого корма.
Дом стоял среди деревенских изб и контрастировал с окружающей архитектурой, а именно с серыми приземистыми развалюхами. Зимой в деревне никто не жил. По полям шныряли зайцы. Буквально ссылка, как Ленин в Шушенском. И то к Ленину приезжала Наденька Крупская, делила уединение.
Татьяна достала сало, протопила его, сделала шкварки. Целую трехлитровую банку. Выживала, как в блокаду.
В течение недели она должна была следить за домом, содержать его в чистоте, кормить собаку. Собака – платиновый алабай, свирепый и красивый, но человеконенавистник. Татьяна боялась, что он кого-нибудь порвет, а ей отвечать. Поэтому она загоняла его в вольер. Однажды Татьяна ушла на целый день. Алабай решил, что его бросили, и, когда Татьяна вернулась, он упал в обморок. Свирепый, а чувствительный.
Работы было не много, но одиночество убивало. Сидела как в карцере. Даже у певицы в вонючей комнате было лучше. Бабка – интересная, что-нибудь рассказывала. Говорила она ярко. Старость не съела ее память. А здесь ей ничего не рассказывают, никто не считает ее человеком, кроме алабая.
Татьяну начала посещать депрессия, а именно равнодушие, отвращение к людям, – все в точности, как у Анны Карениной, когда она ехала на станцию Обираловка. Но бросаться под поезд Татьяна не собиралась, да и поезда нет. Она просто однажды, дождавшись очередной зарплаты, собрала манатки и покинула дом. Пусть его охраняют другие. Она здесь никому не нужна, и ей тоже никто не нужен, кроме алабая. Напоследок она наварила ему каши и вывернула в нее остатки сала со шкварками. Это была пятница. А в субботу приедут хозяева и разберутся сами в своей новой ситуации.
Гуд-бай, Америка-а!..
Мой дом оказался третьим местом пребывания Татьяны.
Здесь никого не надо переворачивать, все ходят на своих ногах. Питание вместе со всеми. Что хозяева, то и она. Проживание в отдельной комнате с телевизором. Можно подняться к себе и уединиться, что совершенно необходимо каждому взрослому человеку.
Все неплохо. Но счастья хочется.
В Москве работали односельчане Татьяны. К ним она уезжала на выходной, чтобы прикоснуться душой.
Это в основном были нестарые, зрелые, одинокие бабы, жаждущие любви. Они познакомили Татьяну со строительным рабочим по имени Данил. Данил – верующий, адвентист седьмого дня. Адвентисты ждут прихода Мессии, который явится, воскресит мертвых и восстановит справедливость.
– А как он придет? – спрашивала я.
– С неба, – отвечала Татьяна.
– А как мы узнаем?
– А это будет видно и слышно.
Как придет Мессия – детали. Главное в том, что адвентисты не разводятся. Они женятся раз и навсегда, так что Татьяне с ее любовью ничего не светило.
Данил принимал ее ласки в пустой квартире, которую он ремонтировал. Квартира – как после бомбежки, стены разломаны, матрас на полу, цементная взвесь в воздухе, но какое это имеет значение, когда настоящая любовь.
Татьяна возвращалась на работу в мой дом, – серая от бессонной ночи, без сил и без желания заниматься чем-либо.
Я входила в положение. В конце концов, можно один день просидеть на бутербродах.
Мы с Катей жарили хлеб, сверху накладывали копченую грудинку и были совершенно счастливы.
Татьяна была ко всему равнодушна, переживала разлуку с любимым.
– А он тебе конфеты дарит? – между прочим спрашивала я.
– Нет. Какие конфеты? Они денег стоят. А у него трое детей.
– А цветы дарит? – не отставала я.
– Зачем цветы? Я что, невеста?
– А слова говорит?
– Не говорит. Что он может сказать? Он связан по рукам и ногам.
– Тогда что? – не понимала я. – Молча трахает и все?
Татьяна подозрительно на меня смотрела. Подозревала подвох, но никакого подвоха не было. Все и так ясно.
– Он просто пользуется тобой на халяву, и все, – говорила я. – Нашел дуру…
Татьяна вскакивала из-за стола и начинала рыдать.
– Плачь, – разрешала я. – Может, поумнеешь. Все-таки надо себя уважать.
Татьяна подозревала меня в цинизме, в отсутствии романтики. Но все же мои слова в нее запали и проросли, как семена.
Однажды Татьяна простудилась, и Данил приехал ее навестить. К тем же односельчанам.
– Голодный приехал? – спросила я.
– Да.
– И ты встала с температурой и пожарила ему картошку с колбасой…
– А вы откуда знаете? – удивилась Татьяна.
– Догадываюсь. А шоколадку привез хотя бы?
– Нет.
Дальше я не комментировала. Деньги Данил отсылал семье, это понятно. Но какова роль Татьяны? Тоже понятно.
– А адвентистам можно изменять своим женам?
– Нет, наверное.
– Тогда почему он одно соблюдает, а другое нарушает? Какой-то непоследовательный у тебя адвентист.
Татьяна задумывалась, и все кончилось тем, что она стала его избегать, потом и вовсе бросила. Он звонил, настаивал, но в Татьяне что-то оборвалось. Она ему не верила. И даже не это: она предоставляла ему качественные трепетные чувства, а отзвука не слышала. И перспектив никаких. Что душу рвать?
Какое-то время Татьяна не ходила на выходные. Эти дни назывались накопительные. Она копила их в счет отпуска. Сидела при доме. Научилась хорошо готовить. Превратилась в прекрасную и преданную домработницу. Я ее ценила и часто спрашивала вслух:
– За что мне такое счастье?
Я была освобождена от домашних дел, могла полностью принадлежать профессии, могла ходить по гостям, могла дружить, интриговать, часами сплетничать по телефону, – жить полноценной жизнью. В сплетнях есть терапевтическое воздействие, в этом их смысл. Полезная вещь.
Время шло. Татьяна нашла себе армянина. Где? На базаре. Он ее приглядел и подкатил. Буквально. На грузовике.
С армянином обозначились расплывчатые перспективы, но он был страшный на лицо и почти совсем не знал русского языка. Постоянно звонил по телефону и мычал, как глухонемой. Я звала его Герасим.
Герасим перевозил с птицефермы битых кур. Татьяну кормил исключительно курами. Она уже их видеть не могла.
Герасим узнал о проблемах Татьяны и предложил поехать вместе к ней на родину и помочь с ремонтом. Но Татьяна стеснялась привозить Герасима в поселок. Соседи помнили ее красивого мужа, и представлять страшного мычащего Герасима ей было унизительно. Она зависела от общественного мнения. Отсутствие внутренней свободы.
Их романтические свидания происходили в грузовике. Зимой было холодно, и Татьяна в конце концов застудила себе плечевой сустав.
Она сидела неподвижно, как птица с перебитым крылом.
– Если ты не любишь этого Герасима, зачем он тебе? – спросила я.
– Досуг, – коротко ответила Татьяна.
Она хотела как-то наверстать упущенное время. После смерти мужа жила монашкой, потому что в поселке были строгие нравы. Полагалось соблюдать верность покойнику.
Вырвалась в Москву с робкой надеждой на счастье, но, как говорила моя мама: «К нашему берегу подплывет як не говно, так палка».
Татьяне стал звонить сын-алкоголик. У него появилась невеста по имени Жанна. Эта Жанна решила поехать поработать в Турцию, ей нужны восемьсот долларов на дорогу. Татьяна решительно отказала, будет она палить деньги на какую-то сомнительную Жанну. Сын стал рыдать в трубку. Татьяна не сдавалась.
Я взяла у Татьяны трубку и строго спросила:
– Не стыдно вымогать у матери деньги?
Он на секунду замолчал. Ничего не ответил. Этот мой вопрос был совершенно лишний. Какая разница – стыдно ему или нет? Нужны восемьсот долларов, их надо выколотить любой ценой, иначе Жанна откажет ему в сексуальном обеспечении.
Сына звали Вова. Он звонил по шесть раз в день, – умолял, угрожал, шантажировал, обещал, что вернет. В конце концов материнское сердце дрогнуло, и Татьяна послала ему восемьсот долларов.
Через месяц Жанна сообщила, что нужны новые восемьсот долларов – вернуться обратно. Работа, которую ей предложили, – в борделе. Нагрузка очень большая, а денег мало. Овчинка выделки не стоит. Жанна хочет вернуться к Вове, нужны восемьсот долларов.
Вова понял, что надо немедленно спасать любимую и высылать деньги на билет. Где их взять? У матери. Снова начались звонки с утра до вечера. Татьяна пользовалась исключительно моим телефоном, чтобы не тратиться на свой мобильный. Ее деньги – драгоценность, а мои деньги – мусор.
Мой телефон постоянно звонил, там то мычали, то рыдали басом.
Телефон – это мое пространство, и я не люблю, когда его замусоривают чужими проблемами. Но что делать? Татьяна – не посторонний человек, и кто ей посочувствует и поможет, как не я? И на кого ей опереться, как не на меня?
Я догадалась, что Жанна разводит Вову, а может, Вова разводит маму, а может, они вместе, Вова и Жанна, принялись за бедную Татьяну. Я приказала Вове больше сюда не звонить и, когда слышала иногородний звонок, – отключала телефон. Вытаскивала из розетки.
Татьяна присутствовала при всем и была такая несчастная, что впору одолжить ей большую сумму, заплатить вперед. Но я знала, что после первого транша последует второй и третий, поскольку у денег есть отвратительная манера: заканчиваться. Как сказал Бернард Шоу: «Если бы деньги умели говорить, они говорили бы только два слова: “до свидания”».
Татьяна послала Вове следующую порцию денег. Какое-то время он не звонил, а потом все же позвонил и сообщил глухим голосом:
– Меня избили.
Оказывается, он где-то что-то украл. Возможно, у своих соседей. На селе этого не любят. И его избили. Не стали сдавать в ментовку, а наказали сами.
Татьяна зарыдала – уже не театрально, а натурально – и потребовала, чтобы Вова немедленно приехал в Москву. Она найдет ему здесь работу.