Покончив с ужином, устраиваемся на ночлег. Снова начинает зудеть ссадина на голове. Надо бы ее перевязать, но сейчас это невозможно. Слева от меня лежит Риттер, справа под рукой автомат.
Стынут ступни. Я вытаскиваю спальный мешок, засовываю туда ноги.
Мороз дает о себе знать. Риттер ворочается, встает, снова ложится. Наконец садится и пытается прикрыть ноги полой меховой куртки. Я не выдерживаю. Мешок широкий, в нем еще много места.
— Идите сюда, — говорю я, расправляя мешок. — Комм хир! — Какую-то секунду лейтенант колеблется, но, наконец, решается. Он даже снимает сапоги.
— Хенде! — приказываю я. — Дайте руки!
Лейтенант настороженно протягивает руки. Я связываю
их у запястья, но не туго, так, чтобы он мог все-таки двигать ими. Мы вытягиваемся рядом в одном мешке.
Риттер шевелит ногами, устраиваясь поудобнее. Потом поворачивает ко мне голову.
— Табак! — говорит он. — Сигарет!
Это первые услышанные мной слова. Я достаю сигарету, подношу ее прямо ко рту лейтенанта.
— Фоер! — просит он, щелкнув пальцами.
Протягиваю Риттеру его собственную зажигалку, закуриваю сам.
Лейтенант затихает. Сквозь сапоги чувствую тепло его ног. В бок больно упирается неудобная треугольная кобура парабеллума. Вынимаю пистолет, потом все-таки вкладываю его обратно. Так лучше. Пусть мешает. Меньше шансов заснуть. Спать мне нельзя.
Риттер, докурив сигарету, поворачивается на бок. Кажется, он даже пробурчал что-то вроде «доброй ночи». Через минуту слышится его мерное посапывание. Но я не очень доверяю безмятежному посапыванию лейтенанта.
Я жду. Жду полчаса, час. Воет пурга. Снег падает на лицо. Риттер уже похрапывает во сне. Проходит еще час и, наконец, я решаюсь произвести эксперимент.
К храпу лейтенанта присоединяется мое посапывание. Я даже присвистываю «во сне». Проходит минута, другая, третья… Лейтенант по-прежнему храпит. Кажется, он действительно заснул… И вдруг — осторожный толчок. Открываю глаза и встречаюсь с темными кругами очков. Риттер продолжает «храпеть». Поймав мой взгляд, он тут же откидывается назад.
Ну что ж, посмотрим, у кого окажется больше выдержки.
Главное — не думать о сне. Сейчас, например, мне гораздо больше хочется пить. Ловлю ртом холодные снежинки. Воет пурга. Ветер наметает над нашей ямой сугроб.
6Сугроб закрыл небо. Сквозь узкую щель пробивается тусклый свет. Воет пурга… Сколько мы лежим в этой снежной яме? День, два, неделю? Мои часы стоят. Наверное, в них попала вода. Я пытаюсь восстановить события. Была пурга, и тусклый рассвет сменялся густой темнотой ночи. Несколько раз мы ели. К сожалению, слишком мало. Во второй банке консервов вместо мяса оказалось густое желе, вроде мармелада. Осталось только несколько галет.
Мучительно хочется спать. Рядом мирно сопит Риттер. Но теперь я хорошо знаю, что он тоже не спит. Больше я не провожу экспериментов. Последний едва не стоил мне жизни. Несколько раз я притворялся спящим и каждый раз, почувствовав толчок, встречался со взглядом лейтенанта. Тут я не услышал толчка. Просто, закрыв глаза, сразу провалился в темную пропасть. Какая-то последняя клетка судорожно сопротивляющегося мозга заставила меня очнуться. Я поймал руки Риттера на кобуре пистолета. У меня в запасе был автомат, и лейтенант отступил.
Он ждет своего часа. Он не шел через весь остров пешком, не питался юколой, и у него нет даже царапины на теле. Надо было сразу накрепко связать ему руки. Сейчас, пожалуй, мне это уже не под силу. Я уверен, что смогу взять верх в тесноте нашего логова. Остается только ждать конца пурги. Кажется, стоит умолкнуть шуму ветра, нескончаемому шороху несущегося по равнине снега, и сейчас же перестанет хотеться спать.
Вообще надо думать о чем-нибудь другом. Интересно, например, зачем забрались на этот пустынный островок немцы? Что они делали на ничьей земле? Была эта станция единственной, или где-то они высадились еще? На «Олафе» я слышал немало рассказов о немецких рейдерах, пиратствующих на Севере. Среди них были крупные корабли вплоть до линкора «Тирпитц» н крейсера «Адмирал Шеер». Я подумал, что лейтенант Риттер мог бы оказаться бесценной находкой для работников союзной разведки…
«Ничья земля», — говорил Дигирнес… Как будто могло остаться что-то ничьим в этом расколотом надвое мире. Даже сюда, на Север, где нет никакой жизни, пришла война.
Сколько раз люди объявляли войну последней! И каждый раз начинали ее вновь. Но уж эта-то война обязательно будет последней. Мы не допустим новой. Верно, чтобы уничтожить войну совсем, и идет сейчас на всей земле этот смертный бой.
Потом я стал думать о том, какой станет жизнь после войны. Но тут я как-то ничего не мог придумать. Просто я понимал, что тогда будет очень тепло и никогда не станет сосать под ложечкой от голода. Разве только после долгой хорошей работы. И всегда будет тепло, очень тепло, даже жарко…
Очень жарко… Очень жарко было на той маленькой пыльной площади. Шумел рынок. Он был невелик — всегда два-три ряда, но шумел и играл красками, подобно любому южному базару. Желтые ядра дынь канталупок. иссиня-черные гроздья «изабеллы», полуметровые огурцы, белые со слезой пласты сулугуни. Мы пробираемся между высокими арбами. В них судорожно бьются куры. Мы — это я и Нина. С самого утра мы лазали по холмам вокруг этого местечка под Сухуми.
В фанерной закусочной полумрак и относительная прохлада. Мы садимся за длинный, покрытый клеенкой стол.
Мы очень голодны, и у нас очень мало денег. В меню закусочной единственное блюдо — огненное чахохбили, в котором мало мяса и много нестерпимо острого соуса. Наших денег хватает только на одну порцию, так как нельзя удержаться от соблазна выпить холодного легкого вина. Но на столе стоит свежий чурек, и, если обмакнуть кусочки хлеба в расплавленный огонь соуса, получается великолепное блюдо. Кудрявый красавец в живописно замасленном фартуке ставит перед нами миску чахохбили и бутылку молодого вина.
— Кушай, пожалуйста, — говорит он Пине. — Кушай. Смотри, совсем худой!
Ника смеется. А я удивляюсь. Я не замечаю, что она действительно ужасающе худа, эта до черноты загоревшая девчонка. Не замечаю ни многострадального облупившегося носа, ни протертых на коленях спортивных шаровар, ни нелепых баранчиков кос — говоря объективно, они совсем не украшают мою подругу, но она не признает никакой другой прически. Мне просто приятно смотреть, как она смеется, глотает, обжигаясь, вымоченные в соусе кусочки свежего чурека, пьет мутноватое молодое вино. Я подымаю стакан.
— За нас!
Но Нина трясет головой.
— За всех!
Широким жестом она включает в тост и заботливого красавца грузина, и шумную компанию на противоположном конце стола, и пыльную площадь, и щедрый базар, и ослепительное солнце, и синее море, и весь этот необыкновенный день.
От холодного вина слегка ломит зубы.
— Кушай, — настойчиво произносит буфетчик, — кушай, пожалуйста. Только не спи…
И тут я понимаю, что сплю. Меня охватывает ужас. Еще не совсем понимаю почему, но твердо знаю, что ни в коем случае не должен спать. В следующий миг, еще не открыв глаз, осознаю, что рядом со мной лежит враг, уже давно, по-волчьи ожидающий этой минуты… Хватаюсь за кобуру. Пистолет на месте. Плечо ощущает жесткую грань магазина автомата.
Открываю глаза. В нашей пещере светло. Затих ветер. Слева от меня по-прежнему слышится равномерное посапывание. Поворачиваю голову. Риттер лежит лицом ко мне. Из полуоткрытого рта по-детски стекает струйка слюны. Он спит…
Он спит! Он заснул раньше меня!
7Я разгреб снег. В глаза ударило солнце. Пурга кончилась. Сильно похолодало. Стояла удивительно прозрачная морозная тишина. Я чувствовал себя отдохнувшим. Риттер все еще спал. Интересно, какое будет лицо у лейтенанта, когда он проснется? Я уже повернулся к нему, как вдруг услышал какой-то хлопок.
Вдалеке стреляли. Донеслась характерная очередь немецкого автомата. Еще одна…
Я посмотрел на Риттера. Он лежал неподвижно, но я понял, что лейтенант проснулся и тоже напряженно прислушивается к стрельбе. Я вынул пистолет. Проверил, спущен ли предохранитель. Глядя прямо в темные стекла очков Риттера, сказал, не заботясь, поймет ли он меня:
— Учтите, я всегда успею выстрелить на секунду раньше…
И снова лег в яму. Мы лежали так близко, что я чувствовал учащенные удары его сердца. Выстрелы чередовались через равные промежутки: три одиночных, поторл после паузы очередь, потом снова три одиночных и опять очередь…
Выстрелы приближались. Послышался лай собак. Затем неразборчивые голоса людей. И, наконец, скрип полозьев. Автоматная очередь прогремела чуть ли не над нашими головами. Риттер дернулся. Ствол пистолета уперся ему в грудь. Риттер застыл. Я чувствовал, как напряглось его тело. В левой руке у меня был наготове автомат. В случае чего у нас получится неплохой последний разговор.
Выстрелы приближались. Послышался лай собак. Затем неразборчивые голоса людей. И, наконец, скрип полозьев. Автоматная очередь прогремела чуть ли не над нашими головами. Риттер дернулся. Ствол пистолета уперся ему в грудь. Риттер застыл. Я чувствовал, как напряглось его тело. В левой руке у меня был наготове автомат. В случае чего у нас получится неплохой последний разговор.
Снова зазвучали выстрелы, но уже чуть дальше… Затих скрип полозьев. Смолкли голоса людей. Потом лай собак. Тело Риттера обмякло.
Где-то вдалеке последний раз прострочил автомат. Я отодвинулся от лейтенанта, с трудом разжал пальцы, вцепившиеся в рукоятку пистолета. Расстегнул комбинезон. По спине ползли струйки пота. Выждав немного, я осторожно поднялся. По снежной равнине уходил на юго-запад отчетливый след саней.
8Весь остаток дня и ночь мы шли на север. Риттер шагал впереди, настороженно прислушиваясь к каждому звуку, но выстрелы больше не доносились.
Судя по карте, мы были недалеко от узкого пролива, отделявшего наш ocTpoiB от крохотного скалистого островка на севере. Я еще не знал, как мы сумеем перебраться туда, но другого пути не было.
Идти было трудно. Ноги проваливались в высокий наметенный пургой снег. В эту ночь я впервые понял, что такое настоящий арктический мороз. Риттер то и дело оттирал щеки и нос, а я, как ни берегся, вскоре обнаружил, что кожа на левой скуле ничего не чувствует.
В небе висела луна в три четверти, и наши длинные голубоватые тени медленно ползли по снежной целине. Я не думал, что Риттер решится бежать при такой видимости, и все-таки он бросился в сторону, улучив момент, когда я барахтался в глубоком сугробе. Наверное, думал, что не посмею стрелять в звонкой ночной тишине. Но я выстрелил. Выстрелил без предупреждения. К счастью, автомат не отказал на морозе. Потом я его нес на всякий случай на груди под комбинезоном. После второй короткой очереди Риттер остановился.
К рассвету мы добрались до пролива. Даже удивительно, как удалось так точно сохранить направление в суматохе этих дней. Метрах в восьмистах действительно виднелся горб островка. Пролив был забит крупным колотым льдом. Снова поднялся ветер. Он гнал льдины на восток.
Я поймал беспокойный взгляд Риттера. Он мучительно пытался угадать, что я собираюсь делать дальше. Мы сидели рядом у самой воды. Сейчас можно было не опасаться лейтенанта, мы оба слишком устали для борьбы.
Я разжег спиртовку, растопил в котелке снег и заварил остатки кофе. Потом тщательно вытряс из мешка все крошки галет. Их набралось с пригоршню. Аккуратно разделил их и высыпал половину на крышку котелка. Остальное просто слизнул с ладони. Лейтенант был в замешательстве — видно, никак не мог отыскать объяснения моим поступкам. Но я просто хотел сейчас быть особенно справедливым.
Покончив с «завтраком», мы немного полежали на снегу. Ветер становился все сильнее. Надо было спешить. Я поднялся.
— Форвертс!
Я указал на островок за проливом.
Риттер отшатнулся. Он вцепился руками в снег. Он ни за что не хотел уходить с большого острова.
— Шнеллер!
Стиснув зубы, Риттер покачал головой. Нет, он не сделает ни шагу.
У меня не было выбора. Я не мог оставить его здесь живым. Я поднял автомат. Сняв рукавицу, положил палец на спусковой крючок…
Риттер вскочил, как подброшенный пружиной. Он шагнул вперед и первым прыгнул на лед.
9Мы лежали на камнях по ту сторону пролива совершенно обессиленные. Мокрый комбинезон пластырем облепил тело. Перед самым островком Риттер, поскользнувшись, упал в воду. Я прыгнул за ним. Почему? Что толкнуло меня на это?
Сейчас некогда размышлять об этом. На ветру мокрая одежда быстро покрывается тонким ледком.
Островок перерезает горбатая каменистая гряда. На ее гребне пронизывающий ветер. Риттер дрожит всем телом. Меня тоже бьет озноб.
С вершины гряды видно темное пятно на северной оконечности островка. Кажется, я угадываю очертания небольшого строения. Риттер, зябко кутаясь в промокшую куртку, смотрит назад, туда, где за снежной пеленой остались его друзья, хлеб, тепло.
Темное пятно скрывается из виду, едва мы спускаемся на равнину. Но, пройдя еще шагов пятьсот, я замечаю, что впереди торчит шест. Здесь не могли расти деревья. Значит, этот шест кто-нибудь поставил. Скоро можно уже различить обрывок тряпки на его вершине.
Риттер тоже посматривает на шест. На его лице заметно беспокойство. Пожалуй, появление этого ориентира неожиданно и для него. Наверно, немцы никогда не заглядывали сюда.
Я изготавливаю автомат и прибавляю шаг.
Через несколько минут за шестом показалась труба, затем плоская крыша в один скат и, наконец, весь дом. Это был настоящий бревенчатый дом, напоминающий охотничьи зимовья Сибири. Его еще не успело занести снегом. Узкие окна заколочены досками. Плотно закрытая дверь примерно на треть завалена снегом. К ней «на счастье» прибита подкова. Дом необитаем.
10Это кажется сном. Я сижу раздетый у раскаленной чугунной печки. Рядом сушится мой комбинезон и куртка Риттера. Жарко, но я все еще дрожу от озноба. На полу зимовья слой льда, не толстый, его не трудно будет убрать. Налево от печки — ящик с наколотыми дровами, направо — грубо околоченный стол, прямо против дверей — широкие нары. На них сложены продукты. Банки консервированного мяса, рыбы, сгущенного молока, кофе, ящики белоснежных галет. Все это тщательно укрыто брезентом. Да, прав был Дигирнес: первый закон Севера — позаботься о том, кто может прийти вслед за тобой. За стеной возится Риттер. Я запер его в небольшой чулан при входе.
Руки невольно вздрагивали, когда я открывал взятые наугад консервные банки. В одной оказалась свинина, в другой — копченые селедки, в третьей — паштет. Спасибо, неизвестные друзья! Чтобы всегда была вам удача! В доме нет никакой записки, только обрывки газет на незнакомом мне скандинавском языке. Вероятно, здесь зимовали охотники за морским зверем.
Я сварил суп из жирной консервированной свинины, заправил его сушеным картофелем. Затемнив окно, зажег лампу. В ней еще булькал керосин. Черт возьми, как будто даже не было кошмара прошедшей недели!
Я устроил фантастический ужин. Этот день надо было отметить. Во фляжке капитана Дигирнеса еще оставалось несколько глотков спирта. Нет, честное слово, совсем не так уж плохо жить на земле.
Вынул из автомата магазин, расстегнул кобуру от пистолета и выпустил из чулана Риттера. Он вошел, зябко потирая руки. Сумрачно сел за стол. Отсветы пламени от печки вспыхивали на темных стеклах его очков. Сейчас без меховой куртки, в толстом свитере он кажется постаревшим и очень уставшим.
Я разливаю по кружкам остатки спирта. Пусть Риттер тоже выпьет, черт с ним. Острый запах расходится по комнате. От него, а может быть от жирного супа, слегка кружится голова. Риттер отодвигает кружку, даже не пригубив, и молча принимается за еду. Ну и черт с ним. Я все равно выпью сейчас за спасение, жизнь, тепло и тех славных ребят, что позаботились о нас, даже не подозревая о нашем существовании.
Сразу перестало знобить. Говорят, после долгого голодания нельзя много есть, но сейчас было невозможно соблюдать благоразумную диету. Еда в первый момент опьянила. Захотелось громко разговаривать, шутить. Но передо мной маячило угрюмое лицо Риттера.
Потом стало клонить в сон. Впрочем, клонить — это мягко сказано. Меня просто опрокидывало в темную пропасть. Я уже хотел отправить Риттера снова в чулан, но напоследок решил выпить еще кофе. Кутить так кутить.
Полез за банкой кофе. Неожиданно мое внимание привлек небольшой металлический ящик, задвинутый в угол нар. В следующий момент я уже забыл и о кофе, и о сне, и даже о Риттере, оставшемся за столом.
Ящик оказался радиоприемником. За ним лежали тяжелые параллелепипеды батарей. Они были сухие. Кислота еще не успела разъесть цинковых оболочек. Очевидно, люди покинули этот дом совсем недавно.
Теперь я понял, для чего был поставлен высокий шест перед домом — он служил антенной. Вверху, под стрехой потолка, змеился обрывок провода.
Еще не веря в возможность такого счастья, я вытащил приемник на свет и подсоединил его к батареям и антенне. Риттер по-прежнему безучастно сидел за столом, обхватив голову руками. Кажется, он дремал.
Осторожно, как будто от этого зависел успех моей попытки, я повернул рукоятку настройки.
Раздался щелчок… На шкале вспыхнул тусклый зеленоватый глазок. Приемник жил!
Глазок разгорался медленно. Батареи, вероятно, здорово «сели». Но мало-помалу сквозь неясные шумы стала пробиваться музыка. Играли мягкое ленивое танго, такое нелепое в этой обстановке. Потом послышалась человеческая речь. Постепенно мне удалось усилить звук. Мужской голос быстро и темпераментно говорил по-немецки. Сначала я не мог ничего разобрать, но потом различил часто повторяющееся слово «Волга»… Я мучительно пытался уловить смысл захлебывающейся речи.