— Как это возможно?
Гудрич глубоко вздохнул, словно подыскивая простой ответ на сложный вопрос.
— В большинстве случаев тонущие умирают от удушья: начинают паниковать, пытаются помешать воде заполнить легкие. Кислород кончается, и они умирают.
— А что произошло, когда тонул я?
— Вы, без сомнения, позволили воде проникнуть в легкие. Это вызвало состояние гипотермии. Ваше сердце почти перестало биться.
— Все эти видения… это была клиническая смерть, да?
— Да, но в начале семидесятых никто еще не говорил о клинической смерти. Сегодня это явление широко известно: во всем мире тысячи людей пережили опыт, подобный вашему. Их рассказы собраны, подробно изучены.
— Есть похожие истории?
— Да, многие вспоминают то же: туннель, мощный свет, ощущение погружения в бесконечную любовь.
— Но почему я не умер?
— Не пришло ваше время, вот и все.
— Ай!..
— Простите, рука соскользнула.
— Ага, держите меня за дурака.
Доктор снова извинился, потом наложил толстую повязку, пропитанную антисептической мазью. Натан не удовлетворился ответом и продолжил расспросы:
— А можно ли считать опыт клинической смерти доказательством того, что после смерти есть жизнь?
— Конечно же, нет! — ответил доктор категорично. — Если вы до сих пор здесь, значит, не были мертвы.
— Но тогда где я был?
— Где-то между жизнью и смертью. Но это еще не потусторонний мир. Мы можем говорить только о том, что сознание продолжает существовать вне обычной деятельности мозга еще какое-то время.
— Но ничто не доказывает, что это состояние может быть длительным?
— Это так, — подтвердил Гудрич и, как тогда, в 1972 году, попытался узнать подробности: — Скажите, что это было за видение, Натан?
Тот помрачнел:
— Больше я ничего не помню.
— Да ладно, не будьте ребенком! Мне необходимо знать, разве вы не понимаете?
Но Натан, как и тогда, решил молчать о пережитом:
— Я вам сказал — не помню!
Гудрич понял, что ничего не добьется. Кроме того, сопротивление Натана объяснимо. Он прошел на волосок от смерти, получил настолько необычный опыт, что желание сохранить кусочек этой тайны естественно. Желая прервать наступившее молчание, Гудрич шутливо похлопал рукой по животу и весело предложил:
— Ладно, как вы отнесетесь к тому, чтобы перекусить?
Они сидели за столом на кухне и заканчивали ужин. Гаррет подкладывал себе еду, Натан почти к ней не прикоснулся. Двадцатью минутами ранее отключилось электричество, и комната погрузилась во мрак. Гудрич, повозившись у счетчика, заявил, что перегорели пробки, и зажег две старые керосиновые лампы; они распространяли слабый, мерцающий свет.
Натан повернул голову к окну: стихия разбушевалась. Неистовые порывы ветра все меняли направление — казалось, он дует одновременно со всех сторон. Все смешалось в сплошное плотное облако, невозможно было что-либо рассмотреть за стеклом. Нечего и думать о том, чтобы выйти из дома. Натан опустил голову и пробормотал:
— Вестники…
Гудрич не знал, стоит ли говорить об этом, — понимал, какой эмоциональный шок испытал его гость.
— Вы больше не так скептично настроены? — спросил он осторожно.
— Я ошеломлен. А что, вы думаете, мне хочется прыгать до потолка, оттого что я следующий в очереди?
Доктор промолчал. Что тут ответишь?
— Я слишком молод! — воскликнул Натан, отдавая себе отчет в слабости такого аргумента.
— Никто не молод, чтобы умереть, — строго отозвался Гаррет. — Мы умираем в назначенный час, вот и все.
— Я не готов, Гаррет.
— Редко кто бывает готов, — вздохнул Гудрич.
— Мне необходимо больше времени! — закричал Натан, вставая из-за стола.
— Куда вы? — попытался остановить его Гудрич.
— Холодно здесь, пойду в гостиную погреться. Он закутался в шотландский плед, который лежал на диване, и прихрамывая приблизился к камину. Хозяин присоединился к нему две минуты спустя:
— Вам нужно выпить что-нибудь тонизирующее. — И протянул бокал белого вина.
Натан проглотил его залпом — вино имело вкус меда и жареного миндаля.
— Надеюсь, вы не собираетесь меня отравить.
— Шутите? Это сотерн, на этикетке указана дата. Держа бутылку в руке, Гаррет наполнил бокал и сел рядом. Высокие языки пламени окрашивали комнату в багровый цвет, искаженные тени странно дрожали на стенах.
— А договориться невозможно? — В голосе Натана прозвучала надежда.
— И не думайте.
— Даже если я буду хорошо себя вести?
— Не будьте смешны.
Натан закурил сигарету, глубоко затянулся.
— Расскажите мне, Гаррет. Расскажите мне все, что вы знаете о Вестниках. Мне кажется, я имею право знать.
— Основное вы уже знаете. Я могу предчувствовать, кто умрет, но других способностей у меня нет, я не всеведущ и не всемогущ.
— Вы не один такой, да?
— Да, есть и другие Вестники.
— Что-то вроде братства?
— Если вам угодно. Мир населен Вестниками, но мало кто знает об их существовании.
— Мне все равно не верится в это.
— Понимаю вас.
— А как вы узнаёте друг друга? Я имею в виду, между собой…
— Нет каких-то знаков. Часто достаточно мелочи. Два слова, взгляд — и вы понимаете.
— Вы бессмертны?
На лице Гудрича отразился ужас.
— Конечно, нет. Вестники стареют и умирают, как и все. Не смотрите на меня так, я не полубог. Всего лишь человек, такой же, как вы.
Натаном овладело любопытство.
— Но вы же не всегда обладали такой способностью? У вас не было ее, когда вы лечили меня в семьдесят втором году.
— Не было, но, когда наши пути пересеклись, у меня возник интерес к феномену клинической смерти и паллиативной помощи.
— Как все это началось? Вы проснулись однажды утром и сказали себе: итак, я Вестник?
Гаррет ответил уклончиво:
— Когда это случается, вы просто узнаете…
— А кто в курсе этого? Вы были женаты, Гаррет. Ваша семья знала?
— Никто и никогда не должен об этом знать. Никогда. Хотели бы вы жить с тем, кто обладает подобной способностью?
— Но как выбирают Вестников? Это наказание или награда?
Лицо Гудрича помрачнело, и он долго молчал.
— Я не могу ответить на этот вопрос, Натан.
— Могу я хотя бы знать, почему некоторые люди встречают Вестника?
— Честно говоря, сам не знаю. Мы вроде социальных работников. Понимаете, мы не выбираем тех, с кем работаем.
— А существует… что-нибудь… после смерти?
Гудрич встал, чтобы подбросить полено в очаг. Внимательно всмотрелся в лицо Натана — и вдруг увидел в нем того мальчика, которого лечил тридцать лет назад. И вновь почувствовал желание помочь ему — как тогда. А тот, будто поняв это, неожиданно произнес:
— Помогите мне, Гаррет!
— Я не больше вашего знаю о жизни после смерти. Это все из области веры.
— Почему вы не хотите объяснить? Скажите мне хотя бы, что я прав. Время не ждет, так ведь?
— Да, — согласился Гаррет, — время не ждет.
— Что вы мне посоветуете?
Доктор беспомощно развел руками:
— Все говорит о том, что вы еще любите свою жену. Сделайте так, чтобы она знала об этом.
Натан покачал головой, выражая несогласие:
— Думаю, мы еще не готовы к примирению.
— Не готовы? Торопитесь, черт возьми! Вы сами сказали, что время не ждет.
— Думаю, уже поздно, Гаррет. Некоторое время она встречается с другим мужчиной.
— Не считаю, что это непреодолимое препятствие для такого человека, как вы.
— Я не супермен.
— Это правда, — согласился доктор, доброжелательно улыбаясь; потом, сдвинув брови, будто что-то вспомнив, добавил: — Есть кое-что…
— Слушаю вас очень внимательно. — Натан заинтересовался.
— Когда с вами произошел несчастный случай — это был второй или третий день, — как-то после обеда к вам пришла Мэллори. Вы крепко спали, и я запретил вас будить. Тем не менее она осталась и целый час смотрела на вас, спящего. А когда уходила, поцеловала вас.
— Как вы можете это помнить? — Натан видел, как блестят глаза доктора в свете лампы.
— Это было очень впечатляюще. Она приходила к вам каждый день.
Натан, расчувствовавшись было от рассказа Гаррета, вернулся к грустной реальности:
— Нельзя построить жизнь на каких-то детских воспоминаниях, вы это прекрасно знаете. Мои отношения с Мэллори всегда были сложными.
Гудрич поднялся:
— Такое знакомо многим семьям. — Он надел пальто.
— О-о, куда это вы идете?
— Я возвращаюсь в Нью-Йорк.
— Среди ночи, в такую погоду?
— Еще не так поздно, дороги, скорее всего, свободны. Завтра утром все будет иначе. Кстати, советую вам сделать то же самое, если не хотите застрять здесь на неделю. — И в мгновение ока Гудрич оказался на пороге. — Не забудьте оставить ключи в почтовом ящике. — Обернулся и добавил: — Я отведу Куджо в гараж, не ходите туда.
Оставшись один, Натан долго смотрел на огонь в камине — тот начинал уже гаснуть — и спрашивал себя, как удалось Гудричу не утратить способность улыбаться, притом что он каждый день погружается в столь мрачную атмосферу. Натан пребывал в состоянии шока и все же сказал себе — надо бороться. Он не знал еще, как это сделать, но в одном был уверен: необходимо действовать, и без промедления.
Электричество все еще не включили. Натан взял лампу и, прихрамывая, поднялся в кабинет. В комнате стоял жуткий холод, по коже поползли мурашки. Он поставил лампу на пол, и ему показалось, что он в морге, в окружении десятков мертвецов.
Аудиокассету и дневник Гудрича, где шла речь о его случае, Натан положил в карман. Перед тем как уйти, без стеснения порылся на других полках, сам не зная зачем. Он заметил, что, помимо медицинских карт, сложенных в хронологическом порядке, там стояло несколько коробок, посвященных отдельным больным. На одной из них надпись: «Эмили Гудрич (1947–1976)».
Натан открыл первую коробку и достал папку, лежавшую сверху: медицинская карточка первой жены Гаррета. Он сел на пол, поджав ноги, и принялся просматривать содержимое. Это был подробный отчет о болезни Ходжкина, злокачественном заболевании, поражающем иммунную систему, — им страдала Эмили. Другие документы излагали суть борьбы, которую она вела с болезнью начиная с 1974 года, когда поставили диагноз, и до смерти — двумя годами позже: анализы, обследования в различных больницах, сеансы химиотерапии…
Натан открыл коробку и достал толстую папку: личный дневник, заполненный круглым почерком Эмили, с описанием последних двух лет ее жизни. Итак, он собирается проникнуть в тайну Эмили Гудрич. Имеет ли право на это? Нет ничего хуже, чем вторгаться в личную жизнь человека, так думал он про себя. Одно дело рыться в архивах Гудрича и совершенно другое — читать дневник этой женщины. И он закрыл тетрадь.
Однако его мучило здоровое любопытство: Эмили писала о последних днях своей жизни, она оказалась в такой же ситуации, что и он сам. Возможно, он чему-то научится у нее… Натан снова открыл тетрадь. Листая страницы, находил фотографии, рисунки, вырезки газетных статей, засушенные цветы…
Ничего плаксиво-унылого — скорее, дневник романтической и чувствительной особы. Натан внимательно прочел несколько записей, которые сводились к одному: осознание близкой смерти заставляет жить иначе — наслаждаться каждой минутой, быть готовым на все ради того, чтобы прожить еще немного.
Под одной фотографией, где она снята на пробежке, Эмили написала: «Я бегу так быстро, что смерть не догонит меня никогда». На одной из страниц приклеила скотчем локон своих волос до начала химиотерапии. Были здесь и вопросы, например, не единожды: «Существует ли место, куда мы все попадаем?..» Дневник заканчивался воспоминанием о днях, проведенных на юге Франции. Эмили сохранила гостиничный счет и открытку с изображением соснового бора, скал и солнца; на ней стояла дата: «Июнь 1976». За несколько месяцев до смерти… Внизу справа он прочитал: «Вид с мыса Антиб». Рядом она приклеила два маленьких конверта: в первом — светлый песок, во втором — засушенные растения. Он поднес конверт к носу и почувствовал запах лаванды… Впрочем, возможно, это всего лишь его воображение.
На последней странице — письмо, Натан тут же узнал почерк Гудрича. Он писал, обращаясь к жене, но дата стояла… «1977». Год спустя после ее смерти!
«Объясни мне, Эмили, как ты сумела прожить счастливый месяц на мысе Антиб, зная, что приговорена? Как удавалось тебе оставаться красивой и веселой? И где я взял мужество, чтобы не сдаться?
Это были безмятежные дни: мы плавали, ловили рыбу и жарили ее на мангале, гуляли по пляжу, ощущая прохладу вечера.
Когда я смотрел на тебя — в коротком летнем платье ты бежала по песку, — то почти верил, что смерть отступит, ты станешь святой Эмили, чудом исцеленной, и этот случай поставит в тупик врачей всего мира.
Однажды на террасе я включил музыку на полную громкость: вариации Баха, мы их часто слушали. Смотрел на тебя издалека, и мне хотелось плакать. Но вместо этого улыбнулся тебе, и ты начат танцевать, залитая солнечным светом. Ты помахала мне рукой, делая знак, чтобы я присоединился к тебе, — звала плавать.
В тот день твои губы были влажными и солеными, и, покрывая меня поцелуями, ты мне снова дала увидеть небо, море и ощутить подрагивание тел, нежащихся под солнцем.
Почти год прошел, как ты покинула меня. Мне так тебя не хватает… вчера был мой день рождения, но мне кажется, у меня больше нет возраста».
Натан пролистал еще несколько страниц. Ему попался текст, написанный рукой Гудрича, — об агонии Эмили.
«Сейчас октябрь. Это конец — Эмили больше не поднимается. Три дня назад, в момент передышки, она играла на пианино в последний раз. Это была соната Скарлатти с повторяющимися перемещениями пальцев для правой руки и аккордами арпеджио для левой. Темп исполнения снова меня удивил: она выучила сонату, будучи совсем маленькой. Когда я отнес ее в постель, она сказала:
— Я играла для тебя.
Несколько дней шли грозы, была буря. Море поднимаю огромные обломки и выбрасывало их на берег.
Эмили больше не встанет. Я поместил ее кровать в гостиной, где много света.
Настаивает, чтобы ее не госпитализировали, и это хорошо. Врач каждый день приходит ее осматривать. Свои медицинские заключения давать боюсь.
Дыхание все более затруднено. Почти всегда температура, озноб. Она постоянно мерзнет, в то время как тело горит. Помимо радиатора, разжигаю огонь в камине.
Вот уже месяц как я ни с кем не разговариваю, кроме Эмили и врача. Смотрю на небо и океан. Пью больше чем нужно. Ничтожество. А считал себя сильным. Надеялся, что алкоголь уменьшит боль и позволит забыться. Совсем наоборот: он возбуждает чувства и увеличивает остроту восприятии. И таком состоянии я не помогу Эмили.
Она больше со мной не разговаривает. Она больше не может это делать. У нее выпали два зуба. Это ужасно.
Не ожидал, не был готов, хотя видел много смертей: смерть — это часть моей работы. По можно сказать, что и ничего не видел, по сравнению с тем, что вижу теперь.
Открыл вторую бутылку вина из лучших сортов винограда и пью его, как какое-нибудь дешевое пойло.
Сегодня, в момент просветления, она попросила вколоть ей морфий. То, чего я боялся, прекрасно зная: рано или поздно она попросит меня об этом. Поговорил с врачом: он согласился».
Натан закрыл тетрадь, ошеломленный прочитанным. Спустился в гостиную, погасил обе лампы, закрыл дверь и вышел в ночь.
Существует ли место, куда мы все попадем?
17
Натан ехал ночью по заснеженным дорогам. События сегодняшнего вечера повергли его в ужас. Натан погрузился в меланхолию, его охватило чувство тревоги — кажется, он потерял контроль над собственной жизнью.
Временами на пустынных дорогах ему начинало казаться, что он не принадлежит больше этому миру, что он призрак, который бродит по Новой Англии.
Подумать только, как часто он жаловался на жизнь: слишком много работы, очень большие налоги, так много забот… Черт возьми, какой дурак! У него ведь не было ничего более приятного, чем само существование. Даже день, когда грустно, все же день, им прожитый. Сейчас-то он понимал это, жаль только, что не осознавал раньше.
«Ну да, ты не первый, кто чувствует это, дружище. Такая вот незадача: смерть заставляет задавать себе важнейшие вопросы, когда уже слишком поздно».
По лицу Натана скользнула рассеянная улыбка, он посмотрел в зеркало заднего вида: маленькое стеклышко отразило человека, обреченного на смерть. В самом деле, что думал он о смерти в глубине души?
«Давай, не время обманывать себя, Нат! Я скажу тебе, что произойдет: сердце перестанет биться, вот и все. Человек — это всего лишь скопление клеток. Его тело разлагается в земле или сгорает в печи крематория, и все кончено, баста! А остальное — просто чудовищное вранье». Вот о чем думал он, погружаясь в ночь.
Становилось все холоднее, изо рта шел пар. Натан включил отопление, продолжая размышлять. «А если, несмотря ни на что, человек не только телесная оболочка? Что, если есть еще что-то — тайна. Неведомая сила, отдельная от тела, — душа…»
Почему бы нет, известны же люди, способные предсказать смерть. Если бы ему рассказали о Вестниках год назад, он только посмеялся бы. А сегодня ни капли не сомневается: они существуют.