7
Оставалось ему работать на службе год и три дня, а в Отчизне той порой пошла веселуха. Жизнь вздрогнула и задергалась, как из летаргического сна вытащенная, и денечки начались отвязные, такие, что отвязней и некуда.
А чегой-то это, говорил народ, наблюдая бандитские толковища. А зачем, изумлялся окрестный люд, изучая первые сексшопы и коммерческие ларьки. Ой ты, дивился Иванов, когда ему разрешили почитать "Архипелаг ГУЛАГ". Ну ни хрена, охали пенсионеры, по КВН заслышав первые шутки про родную партию и правительство. Вот это да, думал Смурнов, внимательно читая в "Комсомолке" и "Аргументах" про безбожные привилегии партийной элиты. Ой-хо-хо, думал Коротич, вытанцовывая из кабинета товарища Яковлева. Ну, басурмане, ужо я вам, шумел народный мессия в окружении команды апостолов. Даешь правду, думали тысячи человек, столичным днем митингнув на воздухе перемен. Просто ошизеть, вдумчиво рассуждали спокойные, наблюдая, как люберы разбираются с металлистами. Зиг хайль, объявились первые арии, а журналисты опрометью кинулись брать у них интервью. Адик мой духовный отец, говорил резкий студент в черном кожане, а диктофон старательно перекручивал.
Ух ты, гутарили мужики, заприметив, как неодетые женщины позируют на заглавных листах невиданных доселе изданий. Ой ты жизнь, думало российское население, когда по телевизору показали неплатоническую любовь. А я тут баксы стригу, делился серьезный пацан из стольного града, папаня мой на заводике шероебится за двести наших, а у меня в день двести ненаших, итого: по черному курсу я гребу в семьсот раз больше папашки своего, лохана. Могу купить в месяц пару автомобилей "Волга", а дела мои добрые матрешки я продаю да прочую хреномуть.
Ну и ну, разводили руками незатейливые, когда в провинцию вьехали первые "тойоты" и "вольво". Ваш Ленин правил не лучше вашего Сталина, все они подонки и "коза ностра" - изрек находчивый, и народ сразу же посвятил его в народные депутаты РСФСР. Вот оно что, думали праведные, лицезрея по ТВ двенадцать подвигов межрегиональной группы. Была такая в советском парламенте, они-то и сказали, что и как, и какая нехристь нам овес съела.
В некоторых семьях появились первые видеомагнитофоны, до "персоналок" время не доехало. Появилась реклама. Появились официальные проститутки и не менее официальные наркоманы. Где-то убивали. Кое-где разрешили материться. От вчерашней действительности остался хрен.
От вчерашней действительности остались дома и ограды, вывески и тополя, пейзаж и небо. Остались организации. Остались улицы. Остались города. Названия некоторых из них поменялись, но города как таковые - бесспорно, остались. Наконец, от вчерашней действительности остались люди, и вот здесь начинается самое интересное, поскольку люди - как бы это сказать? - большей частью провисли, не в денежном, конечно, смысле, и не в политическом, а скорее в метафизическом.
- Как все получилось? - рассказывал философ Раскольник. - Есть набор вещей, в мире которых энное время обращалось сознание. Набор определенных предметов, структур, идей, концептов, жизненных правил, вопросов и ответов на них, иными словами - набор элементов, системно связанных в упорядоченную картину мира. Так вот, онтологическая картина мира характерна наличием определенного: смыслов и установленных правил, неких алгоритмов во времени, неким знанием того, что таится за каждым ярлыком и пребывает за каждой дверью. Знанием того, что такое и такое действие обернется именно этим, а не другим результатом. Знанием того, что вообще в мире есть, а чего в мире нет. И где что находится из того, что имеется. Например, педерасты где-то есть, но где-то в подполье, не в одном пространстве со мной.
Наконец, картина мира рисует опреленную историю мира и эсхатологический план: настоящее всегда определяет как минувшее, так и будущее.
Самое принципиальное, что картина мира содержит в себе ответ на главнейший вопрос, что делать. Вопрос "что делать мне?" всегда коррелирует с вопросом и ответом, что вообще должны делать люди, зачем они рождаются, пошло говоря, в чем смысл их жизни. Даже когда вопрос о смысле жизни не рассматривается прямо, ответ на него дается невербально: тысячью обстоятельств, идей, установок.
Так вот, советские времена обладали очень четким ответом на пресловутой вопрошание о смысле жизни, очень четким, в корне неверным, но совершенно определенным - эта проблема для большинства снималась, какие-то экзистенциальные раздумья просто выпадали, не было в них нужды. Можно было травить анекдоты про Ленина и Брежнева, но в какое-то тяжелое время просто прислониться к принятым без тебя ответам на вопросы, это просто и удобно, большинство так и делало, не обременяясь собственной разработкой проблематики смыслов. Ну, я скажу проще и грубее, если позволите? Вот момент времени, сколько-то лет человеку, вдруг ему приходит в голову мысль и не хочет уходить, усилиенм воли мысли из головы изжить невозможно. Такая примерно мысль, в очень грубой форме: а не дерьмо ли я? Живу в семьей в однокомнатной, зарабатываю сто пятьдесят, жена некрасивая и злая, дети хулиганы, друзьям плевать, работа достала. Мир непонятный, живого общения нет, воли нет, образования нет, цели нет, ничего нет, смысла нет. По-нормальному тут конечно один путь, чего-то менять, иначе больно и можно вообще прийти к суициду. Ну как жить, чувствуя себя дерьмом? Нельзя жить дерьмом, надо или умереть, или поменять свой статус, одно из двух. В плоскости актуализации это решается только так, но есть другие плоскости - там это решается по-другому, там - в дезактуальных состояниях - можно жить дерьмом, и неплохо себя чувствовать. Оказавшись в этих удивительных состояниях, можно даже уважать себя за то, что дерьмом родился и дерьмом жизнь прожил. Советская картина мира просто дает такую инверсию, что дерьму не надо меняться, надо просто прислониться к какой-то оценке - и все, кризис снимается, если под кризисом мы понимаем состояния, в которых необходимо что-то менять. То есть в пространстве реальных фактов и состояний дерьмо остается дерьмом, но обретенная картина мира смещает акценты, выводит из состояния актуальной мысли - правильной мысли о своей дерьмоватости, хочу я сказать, - в другие состояния, где нет этих мыслей, где нет страдания по поводу их наличия, и, следовательности, стимула к каким-либо изменениям. Низким онтологическим статусам просто присваивается названия высоких - поначалу это смотрится, конечно, бредом, но когда в это верят все и везде, это смотрится как единственно правильная оценка, ее не надо мыслить заново и оспаривать - достаточно прислониться, и все.
Тот же фокус с онтологическими статусами демонстрировало христианство, римляне поначалу смотрели и думали: ну вот, бред какой-то, низкое у них высокое, а высокое низкое. Но когда поверило в Христа достаточно много людей, сомнения снялись, и откровенно бредовые поначалу оценки две тысячи лет существовали как мировая религия. Так вот, когда социалисты заявили, что бедные всегда правильнее богатых, а слабые лучше сильных, и шваль лучше знати - тоже, конечно, многие смеялись. Как так, правда на стороне швали? Элита, например, просто не воспринимала всерьез, там думали, что это какие-то духовные извращенцы. Но элита на рубеже веков оказалось слабой, это позволило ее отмести, и оценки определенного рода утвердились. Что нищие лучше миллионеров, что простые лучше сложных, а интеллигенция народная служка - это такая смысловая инверсия, что о...еть. Извините. Там даже непонятно, чем лучше-то, просто лучше, и баста - а недовольных на фонари, и этим, кстати, все и доказывалось. Костер обосновывал плоскость земли, и ГУЛАГ тоже много чего доказывал, напримре, что шибко умный - это ругательство такое, нормально доказывал, не концептуально, но экзистенциально, по крайней мере, по жизни...
Итак, дерьмо просто входило в определенное смыловое пространство, там оно переставало именоваться дерьмом, это ему нравилось, за счет этого пространство ширилось и держалось довольно долгое время. Идеологическое пространство рухнуло по сугубо материальным причинам, в духовном смысле коммунизм вечен, он ведь духовная вещь. Но налет дезактуальных оценок сразу исчез - жизнь обнажилось, и стала такой, какой есть по природе, то есть довольно-таки жесткой вещью, где дерьмо, по крайней мере, уж точно называется дерьмом, а не другими словами. Основной смысл в конце восьмидесятых и потом - жизнь обнажилась. Какие бы процессы не происходили, они все равно подводились под резюме: обнаженная жизнь. Обнаженная суть вещей без каких-то покровов, наконец-то некастрированные оценки сущего, наконец-то бросок в актуальное, в жизнь - из откровенно дремотного существования. Тот, кто понял, тот и воспользовалься: перещелкнул какие-то регистры внутри и сразу стал крутым, вписанным в эту самую обнаженную жизнь. Большинство, разумеется, не вписалось - внутренне остались дремать, нечего внутри не перещелкнули, сохранили по инерции какое-то время прежний режим, благодаря чему и отстали, как морально, так и материально, кстати: сидят по бюджетным дырам и хотят есть, разевают рот - а по новым правилам в рот еды не кладут, и это не козни чьи-то, не отклонение от нормы, нет, наоборот, это норма - просто правила такие, не можешь установить для всех другие, живи по ним; а они просто не заметили, как появились новые правила, живут по старым, а земля по новым, - я удивляясь, как за десять лет можно не заметить новые правила, пропустить их мимо ушей, мимо глаз, мимо сознания, для этого, наверное, надо не думать, за десять лет не подумать ни одной правильной мысли, жить где-то там - не здесь, не в России.
Однако это не так интересно, так сказать, катастрофы пустого брюха. Они не так важно, как катастрофы сознания, хотя бы потому, что не имеют таких последствий, они сравнительно просто отлаживаются - катастрофы пустого брюха. Однако там тоже все просто наладилось, я имею ввиду экзистенциальный провал - одну дезактуальную модель заменили другой, только и всего. Причем подмена такая быстрая, что трудно зафиксировать, это не дискретно ведь шло. Жизнь опять спряталась, проблематику смыслов снова убрали из реального пространства большинства людей, даже, наверное, более просто, в чем-то примитивнее, суть, впрочем, та же, я снова скажу грубо: по-прежнему дерьму прививают чувство собственного достоинства, вырывая из места, в котором можно видеть и разбирать онтологические статусы, можно нефальшиво видеть жизнь и жестко что-то оценивать. Только приемы другие, характерные для западной модели цивилизации, там ведь свои проблемы, надо там жить и все хорошо увидится - их проблемы, я имею ввиду.
В России вообще очень любопытная ситуация сейчас, вокруг именно оценки Запада: в сознании тех, кого принято называть интеллектуальной элитой, других я и не беру. Там в чем-то даже трагично, для России трагично в первую очередь, именно вот это мирочувствие шестидесятников, оно вредит сегодня, - мы тормозим из-за него, не можем выйти на некую пассионарную колею, потому что в их мирочувствии ничего даже близко пассионарного нет, там гуманизм есть, а в целом-то вектор скорее субпассионарный. Сейчас волевые состояния нужны, некоторый пафос, этика национальных приоритетов, может быть, русский империализм в хорошем смысле этого слова: а для них он априори в хорошем смысле слова не может быть, для них это символ какой-то мерзости, причем непонятно почему, опять ничего не объясняется, просто мирочувствие такое, ущербное по некоторым точкам можно, кстати, объяснить, почему оно такое, как и кем сформировано... Там опять советские годы, они испортили, как ни странно, даже диссидентов, даже тех, кто систему не принимал. Вроде бы удивительно, но есть законы сознания: так вот, по ним искривило даже тех, кто систему не принимал - как раз в силу того, что не принимали, это целый феномен.
Мышление вообще имеет дурную привычку работать дуалистично, есть природные предпосылки к тому, они закладывают механизм, элементарно закладывают: зима - лето, мужчина - женщина, тепло - холодно. Схема без прохода через сознательный фильтр переносится на интеллектуальные феномены, и вот там путает. Все раскладывается дуалистично, все целиком: любая сущность уходит или в позитив, или в негатив, что сразу дает нам профанированную онтологию. Всегда есть третий вариант, четвертый, пятый - так вот, они-то и теряются, отпадая спонтанно. Это первое преступление дуального рассмотрения, а второе в том, что любому явлению и любому взгляду всегда ищется обратный, причем обратный строго на сто восемьдесят градусов, а если ищется - то всегда и находится, даже если в природе этого нет. Разумеется, это дает запрет на существование абсолюта, потому что обратное - это всегда равное по модулю, а абсолют исключает любое равенство, и по модулю в том числе. Между тем абсолют есть почти в любой относительной ситуации: вот дурак спорит с умным, и абсолют в этой ситуации на стороне умного, хотя, разумеется, умный тоже не знает абсолютных истин, в данной ситуации он - воплощение абсолюта. Наконец, есть абсолютные онтологические истины, по отношению к которым ничего обратного и помыслить нельзя... Так вот, мы говорим о дуальных извращениях в связи с феноменом российской оппозиционности и того вектора, которым пошли изменения, после которых страна не вышла на ту силу, куда могла бы выйти при немного других условиях, при более правильных, может быть, механизмах сознания у своей же интеллигенции, а при существующих механизмах она потеряла половину населения и половину нормальных земель, хоть и актуализировала бытие на остальной территории.
Итак, есть такая теза - советский социализм. Профанированное сознание спонтанно ищет ему антитезу, ищет неосознанно, просто оглядывается по сторонам: разумеется, сразу видится западный, - не хочу говорить капитализм, поскольку слишком неточно, - так скажем, строй. Капитализм по сути не есть очерченная система, это слово такое есть, а вот современный западный порядок существования - рабочее понятие, поскольку порядок конкретной и ясно различимой жизни по меньшей мере можно описать без противоречий. Как только профанированное сознание имеет два глобальных противоположных объекта, оно начинает выбирать, оценочный механизм включается автоматически, так человек устроен. Естественно, выбрали то, что посвободнее и покачественней. Картина мира худо-бедно сколочена, ее можно подать как текст, а дальше идут вытекающие действия, и они дают нам то, что дают - если дают не совсем то, значит, мы просто что-то неадекватно восприняли, когда лепили онтологию, когда давали имена, оценки, когда какие-то структуры прокручивали в голове. Что-то недокрутили, что-то не раскрутили, упустили какие-то очевидности: например то, что на Западе жизнь тоже больна, и это не пропаганда, это по фактам видно лучше, чем по пропаганде. Государственной воли, например, там очень давно нет, она там умерла ради демократии; многие у них этому обрадовались, многие не заметили, многие когда-нибудь пожалеют. Но воли нет. А нам нужна воля, но мы переняли модель, где она банально отсутствует. Институт политической корректности, например - это очень вредная затея, к которой они последовательно шли. Бывает и полезная ложь, конечно, но эта не она, потому что она не создает, как ложь полезная, а только затемняет реальность, мешает видеть что-то таким, как оно есть. Там берется вещь и называется чужим именем, а затем берется другая вещь и опять все перевирается, там берутся дети-дауны и называются детьми с альтернативной формой интеллектуального развития, там берутся негры и не называются неграми.
Очевидно, что для жизни это ничем хорошим не кончится, а наша судьба - это перенимать, раз у нас такая онтологическая картина, раз у нас такие приоритеты расставлены, раз мы однажды непереварили что-то и не хотим передумать, считаем работу завершенной и не хотим оказаться на другом уровне понимания, именно не хотим: потому здесь не надо вкалывать, стоит захотеть - и сразу окажешься в другой точке. Иногда просто страшно там находиться, потому что многое перечеркиваешь, многое перестаешь уважать, например, себя прежнего - а те, у которых мало что есть, очень ценят уважение к себе прежнему и вряд ли согласятся обменять его на презрение даже с доплатой в виде каких-то истин, какой-то новой информации, может быть.
Я еще хотел сказать о современных методах дезактуалитзации жизни, принятых во всем мире и у нас в том числе, как части той культурной территории
...Долго мог еще говорить неизвестный философ Раскольник Виктор Александрович, только это слишком - даже для таких неизвестных людей, как он. Чересчур долго всегда вредно. Мы и так послушали.
Верно ведь говорил, да?
8
- Ну-с, Петр Николаевич, теперь ваше слово, - сердечно предложил клетчатый.
Был он в маленьком светлом зале за главного. Да и немного было людей: он, Смурнов, да страж с серебряной бляхой, да Петр Николаевич - хлопец предпенсионных лет. И еще десяток невнятных личностей.
- Не стесняйтесь, не стесняйтесь, - подзуживал клетчатый. - Все как есть говорите, правдиво, по справедливости.
- А что говорить? - недоумевал Николаич. - Жизнь моя серая, говорить нечего.
Свет струился с потолка, излучаемый десятком электрических ламп. Окон не водилось. Зато стояли скромная трибуна на низкой сцене, столик на ней же, полсотни мягко-зеленых кресел, полукругом обнимавших возвышенность. Помещение носило имя зала малых заседаний, и где творились большие заседания - то неведомо.
Клетчатый восседал за столиком, посмеивался, качал ногой, смотрел провоцирующе.
- А расскажите-ка нам про этого, - ткнул он пальцем в сторону насупленного Смурнова.
Николаич смущенно топтался на трибуне, открывал и тут же закрывал рот, наконец, собрался, осмелился:
- Парень как парень, непьющий, как раньше говорили - очень даже ничего, положительный, с работой справлялся нормальным, к коллегам по службе проявлял уважение...
- Ладно вам, - замахал руками смешливый. - Без вас знаем. Вы нам лучше чего нового расскажите.
- А чего нового? - недоумевал Николаич. - Парень-то положительный.
- Нет, вы вспомните, - упрямился честный. - Ну называл он вас хоть единожды старым козлом? А пользованной развалиной? А еще как-нибудь?
- Кончайте оскорблять, - возмутился Николаич. - Ерунду несете, и шутки ваши дебильные. Алексей такого не позволял, а вы?
- Уведи мудака, - вздохнул раздосадованный.
Паренек сверкнул начищенной бляхой, рассмеялся звонко и взлетел на возвышенность. Подлетел к трибуне, улыбнулся Николаичу в лицо, а затем захохотал, а затем легонько ткнул в горло костяшками пальцев, посерьезнел вмиг и деловито добавил в живот. Николаич ойкнул и хрипнул, но устоял, не пал сраженным на чистый пол. Покачиваясь, отвалился от трибуны. Парень взял его под руку и бережно повел к выходу.