– Борис Палыч, – ошалело сказал в трубку Каша.
Тот засмеялся. Связь была хорошая, и он не мог не слышать, как Тиррей прыгает вокруг своего исполнителя и вопит: «Ска! Зка! Ска! Зок!»
В этом гитара хорошо разбиралась.
Уже у входа они встретились с Волковым. Басист привычно поприветствовал Аркашу словами: «Счастливый, подлец!» и столь же привычно шлепнул Тиррей по заду. Волчара больше всех завидовал Киляеву на словах, но никакой неприязни Каша в нем не чувствовал. Басист был слишком в ладу с самим собой, чтобы завидовать кому-то по-настоящему.
– Ланка с «И-цзин» начнет?
Ланка – это была вокалистка.
– Сказала, да. И еще «Реквием по деньгам», если вообще вторую песню слушать будут.
– А если третью будут? Это откажут после первой, а если не откажут, могут полпрограммы слушать.
– Вот делать ему нечего, как полпрограммы. Думаешь, мы одни тут сегодня?
– Н-ну…
– Тогда «Нежность».
– Сопли.
– «И-цзин» – интеллектуальщина. «Реквием» – хохма. Будет лирика. Полный комплект…
Борис заелозил на месте, завидев их. С одной стороны, он был занят: развлекал замдиректора, оказавшегося дамой – диетического вида, с преждевременными морщинами и сильно оттянутыми, как у статуи будды, мочками ушей. С другой стороны, просто-таки вопияла необходимость схватить «Белосинь» под белы руки, увести в уголок и сделать внушение.
– Борис! – сказал Волчара, почтительно поздоровавшись с дамой. – Готова ли аппаратура, Борис? Можно ли начинать, Борис?
Люди, очень любящие себя, вызывали у Волчары неудержимый нутряной смех.
– Кажется, да, – неожиданно приятным голосом ответила замдиректора вместо недоумевающего менеджера. – Ваш, кажется… – она пощелкала пальцами, – мужчина там уже должен был… А это, как я понимаю, и есть живая гитара?
У Каши почему-то запылали уши.
– Да, – буркнул он. – Это Тиррей. У нас, – торопливо добавил он, – у нас в группе два живых инструмента.
Волчара вздохнул. Оно, конечно, редкий случай, тянуло похвастаться… но с несколькими живыми коллективу уже полагалось греметь по всей России, если не по телеканалам, то в интернете и гастролями, и объяснять, почему этого до сих пор не происходит, было очень сложно, трудно и неприятно. Впрочем, замдиректора не успела спросить, потому что из зала вышла вокалистка.
– Полина Кимовна, пожалуйста…
– А клавиши? – Полина подмигнула. – Вы мне не покажете живые клавиши?
– Клавиши уже на месте, – улыбнулась Ланка. – Пожалуйста…
В зале было темно. Сваленные ряды кресел стояли друг на друге у дальней стены, для Полины принесли из холла диванчик. На полуосвещенной сцене крупный, с квадратной челюстью и ежиком серых волос мужчина проверял провода.
Аркаша переглянулся с Тиррей. Оба едва сдерживали улыбку.
– Сирена Эрнестовна! – звонко, на весь зал, позвала Тиррей.
Мужчина поднял голову.
– Да? – отозвался он прокуренным альтом.
– А Эрвейле где?
– Придет, – лаконично ответила Сирена и вернулась к своему занятию.
– Уже слушать пришли!.. – забеспокоилась Ланка.
– Сейчас.
Замдиректора глядела озадаченно.
– Знакомьтесь, – вежливейшим голосом сказал Каша, – это Сирена Эрнестовна, наша клавишница. Эрвейле – ее инструмент, второй живой инструмент в нашем коллективе.
– Очень приятно, – профессионально заулыбалась Полина. – Простите, через двадцать минут следующее прослушивание, не могли бы вы…
И вдруг умолкла.
…Сирена однажды сказала, что его основная форма – белый Стейнвей. Эрвейле, клавиши рок-группы, отчего-то ее стеснялся и не принимал почти никогда, но основная форма узнается в любой – и в антропоморфной тоже. Легче легкого было увидеть в нем концертный рояль. Эрвейле напоминал интеллигентного викинга – высоченный, нечеловечески белокурый, с ясными глазами и благородным умным лицом, он прекрасно владел речью и был, кажется, человеком настолько же, насколько инструментом. Вот этому Аркаша мог по-настоящему позавидовать.
Странно они смотрелись, исполнительница и инструмент. Киляев понимал, что не стоит обо всех судить по ним с Тиррей, но… Сирена и Эрвейле жили куда дружней, чем они, куда гармоничней; настройка викинга-рояля всегда оказывалась идеальной, а ведь Каша с Тирь были практически как парень и девушка. Можно ли быть ближе со своим живым инструментом?
Интересно, как у них, у клавиш…
Сирена могла без особого труда зваться Сиреной, но Серегой было спокойней, и в Сергее Эрнестовиче ни на гран не чувствовалось фальши и лжи. Он мало говорил и ничего не рассказывал о себе. Очень любопытно было, как они ладят с Эрви, но спросить Каша стеснялся. «Кто о чем, – с нотой самобичевания подумал он, – а вшивый о бане».
Витя, ударник, негромко звякнул по тарелке.
– Начинаем, – сказал он.
Полина удобно расположилась на диванчике рядом с Борисом. Лана застыла посреди сцены, опустив глаза – входила в образ. Она нарочно выбрала самую сложную песню, понимая, что лирику или шутки может показать каждый первый, и вдобавок живой соло-гитаре, которую не покажет и один из десяти, нужно соответствовать…
Каша проглотил комок в горле.
– Пошли, – шепнул он на ухо Тиррей. – А, Тирям? Выдай соляк, чтоб все охренели!
– Х-хы! – высокомерно фыркнула она и передернула лаковыми плечами.
…И все-таки на самом деле больше всего его интересовало одно: кто научил Тирь заниматься любовью.
Аркаша стоял, расширенными глазами глядя в пустой зал, и держал Тиррей на весу – легкую, холодную, лаковую. Гладил кончиками пальцев напряженные струны, повторял в уме свою партию. Внутри у Каши было так же лаково, холодно и легко. Они с Тирь все-таки успели позаниматься, хотя и меньше, чем надо бы, но он знал, что сыграет. Дело было за ней.
Ланка, прильнув к микрофону, едва заметно покачивалась из стороны в сторону: ловила в темноте ту ноту, которую слышала только она.
Поймав – запела.
Молча, без слов: вокализ а капелла, который прекрасно и жутко звучал в тишине, но глупо и жалко, если в зале шумели, поэтому Ланке надо было сразу петь так, чтобы все замолчали. Ланка так могла. Аркаша облизнул губы и поставил пальцы в позицию.
Вступил Витя с ритмом. Волчара слушал Ланку и ждал.
«Ну! – подумал Аркаша так отчаянно, что заболело в груди. – Тиррей, пожалуйста!..»
И взял аккорд.
Тиррей застонала от страсти.
Она звучала сухим деревом и музыкальной сталью, но дрожала и пела так же, как в те часы, когда состояла из живой плоти – спутанных волос, длинных ног, нелюдского, пахнущего еловым лесом дыхания… Иногда Каше казалось: гитарой Тирь хочет его больше, чем девушкой, но исполнитель не может дать ей чего-то важного, и потому она пытается взять это у мужчины. Если бы она умела нормально говорить, он бы у нее спросил. Наверное, спросил бы. Но она плохо говорила.
«Субдоминанта, – думал Каша, – вторая низкая… а потом мелодический мажор». У него была пятерка по сольфеджио.
Ланка пела, танцуя у микрофона так же, как Тиррей в руках у Каши: никто этого не видел, но она танцевала. Витя своим ритмом отрывал ее от земли, Волчара держал и нес в небо, Эрвейле светил в этом небе солнцем, и должна была лететь рядом с Ланкой золотая орлица – Тиррей…
Киляев потерял баррэ, но струна не задребезжала. «Тирь», – подумал он с нежностью. Гитара играла сама, он был только ее исполнитель – он парил, он мчался в этом небе, пронизанный музыкой, и светлая игла в его сердце давала ему силу лететь.
Партия заканчивалась, осталась только пара фраз в коде. Аркаша незаметно выдохнул: прошло.
Ланка допела последнюю ноту – опять вокализ, трепещущий, как лист на ветру.
Стало тихо.
В гулкой неуютной тишине неуместно, как всегда, захлопал менеджер. Аркаша посмотрел на Полину Кимовну. Все на нее посмотрели.
Замдиректора задумчиво улыбалась. Борис перестал хлопать.
– Скажите, – спросила Полина, – а вы… могли бы показать со сцены трансформацию ваших инструментов?
Не успела она договорить, как Аркаша почувствовал что-то смутно неприятное – будто сквозняк подул из-за кулис. Но сквозняков здесь не было; холодная темнота плыла то ли от Полины, то ли из-под крыши зала. Тиррей словно стала тяжелее в руках Аркаши. Он не сразу понял, что чувства эти принадлежат не ему, а гитаре – они почти слились в единое целое, пока играли.
Запоздало Киляев огляделся.
Волчара заметно помрачнел. Борис усердно делал выразительные глаза, словно пытался внушить «Белосини» нужный ответ. Витя вздохнул, положив палочки.
– Извините, – отрезал Серега-Сирена, – нет.
– Почему? – Голос Полины стал мягким, как вата.
– Это цирк, – хмуро сказал клавишник. – Живые инструменты в перформансах не участвуют.
– Очень жаль.
Это были единственные слова, которые замдиректора произнесла без улыбки. Потом она снова заулыбалась, покивала Борису, сказала, что все могут быть свободны, она сообщит о своем решении позже. Неприятное чувство не покидало Аркашу, и теперь это было его собственное чувство.
– Почему? – Голос Полины стал мягким, как вата.
– Это цирк, – хмуро сказал клавишник. – Живые инструменты в перформансах не участвуют.
– Очень жаль.
Это были единственные слова, которые замдиректора произнесла без улыбки. Потом она снова заулыбалась, покивала Борису, сказала, что все могут быть свободны, она сообщит о своем решении позже. Неприятное чувство не покидало Аркашу, и теперь это было его собственное чувство.
В «Сказку сказок» их не приняли.
Никто особенно не расстроился – если бы их всерьез волновали такие неудачи, «Белосинь» давно бы распалась. Катастрофы не случилось. Борис еще раз пошел в «Дилайт», совершил чудо менеджмента и вернулся с возобновленным приглашением. Уровень у «Дилайта» был другой, там вполне хватало того шоу, которое «Белосинь» могла устроить. Борис сказал, что на самом деле директор «Дилайта» и не собирался с ними рвать, просто хотел попугать немного дисциплины ради, и он, Борис, его очень хорошо понимает. Борис вообще в этом деле хорошо понимал.
Отличный он был менеджер, Борис, зря Волчара над ним смеялся.
Неделю спустя в гостях у Ланки они смотрели новые песни. Песни писала Ланка и иногда Волчара, но аранжировать ни у той, ни у другого не получалось совершенно, аранжировки делали Витя с Серегой. Аркаша сочинять не умел и иногда, в глубине души, расстраивался из-за этого. Конечно, у него была Тиррей. Но как подумаешь, что больше-то за душой ничего… «Каждому свое, – думал Киляев, утешая себя. – У всех что-то свое есть».
Витя с Борисом вышли покурить к лифту. Вернулся Витя один. Менеджеру позвонили на мобильник какие-то деловые партнеры, и он убежал.
– …со страшным криком, – образно закончил ударник. Все засмеялись.
– Вить, – спросила Ланка, – а он не говорил больше про «Сказку»? Там совсем глухо?
– Говорил, – ответил ударник и посмотрел в окно. По-всегдашнему спокойное лицо его стало совсем невыразительным. – Полина, говорит, ответила: «Хорошие, – говорит, – ребята. Но как их позиционировать? Либо живые инструменты, либо крепкий средний уровень. То и другое одновременно наша публика не поймет».
Повисло молчание. Серега сплел пальцы в замок и угрюмо скосил рот на сторону. Аркаша не знал, что и подумать. Все уставились в пол.
– Во как… – глухо сказал Волчара.
С тем они и разошлись – молча, разве только попрощавшись вполголоса.
Само собой, замдиректора «Сказки» была женщиной капризной и привередливой, выдавала собственное мнение за мнение публики. Но привычные эти утешения не помогали. Кое-чего Киляев просто не понимал.
Они же летали.
«Солнце меня согреет, – пела Ланка, – орлица-золото рядом, и весь небосвод – мне крылья»… «На разогрев могла бы взять, – думал Каша, настраивая Тиррей по бабкиному фортепьяно. – Мы же хорошо отыграли. Тиррей так хорошо играла. Она молодец. Почему?»
Дерево в его руках шевельнулось.
Пара секунд – и вместо колков гитары Каша прикасался к ее твердому ушку. Тиррей сидела у него на коленях, привычно, будто в кресле. Сопела носом. Лак ее пах сегодня сильнее, чем обычно. Киляев принюхался и подумал, что эдак дендрофилом станет – древесный запах Тиррей его уже заводит. Вот опять на уме не дело… Он улыбнулся.
– Сказка, – уныло сказала Тирям-Тирям и насупилась. – Сказок.
– Не расстраивайся, – ободрил ее Каша и обнял за тонкую талию. – Будем в «Дилайте» играть снова.
– Сказка, – повторила Тиррей и вдруг больно, сильно пихнула его в живот. – Ска! Зок! – крикнула она. – Каша! Ты ничего! Я! А ты чего?
Аркаша только глазами захлопал. Гитара соскочила с его колен, пнула его по ноге и замотала лохматой головой:
– Ты! – завизжала она, подпрыгивая на месте, и это бы выглядело смешно, не будь она настолько зла. – Почему ты совсем ничего?.. А я!
– Тирь! – Каша вскочил, схватил ее за руки, Тиррей вырвалась и со всей силы ударила его в живот, так, что у него в глазах потемнело. – Дура! – простонал он.
– Я тебя! Я пела, играла! Я – вся!.. – Гитара завыла и села на пол. Подол сарафана задрался до пупа. – Ты-ы-ы-ы…
– Ты чего? – опасливо спросил Каша. Он даже обидеться забыл.
– У-у-у-у… Ка-аша… мя-амля… – Тиррей оскалилась, вцепившись пальцами в волосы и ритмично раскачиваясь, – у-у…
– Тирь!.. – вскрикнул Киляев, перепугавшись уже не на шутку.
И только струны зазвенели нестройно и глухо: Тиррей, мгновенно обернувшись вещью, упала на пол.
Гремел телефонный звонок.
Сердце у Аркаши колотилось под горлом. Даже колени тряслись. Он едва не споткнулся о Тиррей, пробираясь мимо нее к телефону. Звонила наверняка мама, поэтому нужно было собраться с духом и успокоиться, прежде чем поднимать трубку, а то потом ведь не придумаешь, чем отговориться… «Почему, – спросит, – у тебя голос такой?» – и что ответить? Меня побила моя гитара?
«Прекращай ты это дело, Каша, – скажет мама с сочувствием. – Ведь сам же мучаешься. Найди нормальную работу, девочку найди, я ведь внуков хочу увидеть».
– Алло, – покорно сказал Аркаша в трубку.
– Здравствуйте, Аркадий Витальевич, – ответила трубка мягким мужским голосом. Киляев испытал неуместное облегчение от того, что звонит все-таки не мама. – Меня зовут Андрей Андреевич, вы меня не знаете. Я был на прослушивании в «Сказке сказок». У меня к вам предложение.
«Менеджер, – подумал Киляев. – Или администратор».
– А вам Борису надо позвонить, – сказал он, – знаете, Оленеву. Мы с ним работаем.
– Нет, – так же мягко ответил Андрей Андреевич. Он говорил неторопливо, что называется, «с чувством, с толком, с расстановкой». Слушать его было даже приятно. – У меня предложение лично к вам. Но это не телефонный разговор. Вы смогли бы приехать сегодня?
– Да, конечно. – На автомате проговорил Каша и только потом подумал: «А зачем это я куда-то поеду? Что я там забыл?..» – но Андрей Андреевич уже диктовал адрес, и руки Киляева забегали по тумбочке в поисках бумаги и ручки.
«Предложение, – думал он, второпях записывая: метро, улица, номер офиса в большом здании, этаж, свернуть направо, Самыгин А.А. – По музыкальной части. Поп-звезде какой-нибудь аккомпанировать предложат, на сцене маячить с Чиреем? Да кому этот Чирей нужен… станет она с фонограммой связываться… опять дурить начнет… ну что за напасть такая на мою голову».
– Я вас жду, – веско сказал Самыгин и отключился.
Аркаша постоял немного, глядя на телефон с укоризной. Ехать, откровенно говоря, не хотелось. И зачем он пообещал? «А! – подумал он и махнул рукой. – Все равно уже не позанимаюсь сегодня… и завтра тоже. Съезжу развеюсь».
Офис Самыгина находился в самом центре – две маленькие комнатки в большом офисном здании, на пятом этаже. Сам Андрей Андреевич оказался именно таким, каким Каша его себе представлял по голосу. Лощеный, чисто выбритый мужчина с седыми висками благожелательно улыбнулся и пригласил Кашу садиться.
– Вы по вопросу ангажемента? – спросил Киляев.
– Нет, – ответил Самыгин и подал ему визитку. – Я дилер. Занимаюсь живыми инструментами.
Аркаша автоматическим движением спрятал ненужную визитку в карман. «Зазря мотался», – пришло ему в голову, хотя он с самого начала знал, что мотается зазря. Пора была прощаться.
– Понимаете, – со вздохом объяснил он, – Тиррей невозможно продать. Я ее…
– Вы ее нашли, – кивнул дилер. – Я знаю. По возможности я отслеживаю судьбы всех инструментов. Я и не предлагаю вам ее продавать.
– А… что? – недоуменно начал Каша.
И похолодел.
Ох, не к добру он сюда поехал… как же он раньше не подумал! Кто он такой, этот Самыгин?.. Что, если?..
– Я ее не отдам и не подарю. – Будь Каша посолидней сложением, он бы набычился, а так только насупился. – А отнять ее…
– Отнять ее нельзя. Аркадий, ну за кого вы меня принимаете. Я профессионал. Вы вот только слышали о мертвых инструментах, а я их видел.
Это прозвучало так жутко, что Каша невольно вжался в спинку кресла. Андрей Андреевич помолчал, играя золотистой ручкой. Со стуком положил ручку на стол. Каша смотрел на его руки как завороженный. Руки у Андрея Андреевича были будто бы еще два дилера, такие же лощеные и уверенные, как их обладатель.
– Не волнуйтесь, Аркадий, – сказал Самыгин. – Я не предложил бы ничего плохого. Давайте все же перейдем к делу. Сам я не музыкант, но неплохо разбираюсь в предмете. Я был на прослушивании. Ваша гитара – превосходный инструмент… Вам никогда не приходило в голову, что вы с ней несовместимы?
– Это как?
– Как люди.
Киляев сморгнул. Холодок снова побежал по спине. Злая-злая Тиррей встала перед глазами как живая: была бы под рукой тарелка, она бы в Кашу ее швырнула. «Почему ты совсем ничего?!»
– Ну… – пролепетал Киляев. – Ну… что же тут сделаешь. Я ведь ее нашел. Я и не думал никогда…
Самыгин улыбнулся.
– Безвыходных положений, как известно, нет, – сказал он. – Взгляните-ка.