Ну-ка, поглядим!
Теплое, липкое от чужого пота серебро; тяжесть в ладони…
– …Значит, батюшка, вещь – вроде ниточки? Связывает с человеком, с этой… как ее? личностью?
– Хватит, Чарли! Я и так тебе слишком много рассказал. Наше проклятие, дар рода Бейтсов – не для честной жизни. Я ушел из семьи, поссорился с отцом, потому что не хотел быть вором. Понимаешь? Да, я скупщик краденого. Это грех, но меньший, чем воровство. Представляешь, на что мы способны? Если бы только воровство! А шпионаж? Заговор? Тут не Австралией – петлей пахнет… Да, Чарли, ты прав, вещь – отпечаток личности. У твоего деда таких безделушек было два сундука. Он еще хвастался, что лордов у него в каждом сундуке больше, чем в парламенте. Чарли, сынок! Умоляю, приказываю, заклинаю! Делай это лишь в крайнем случае. И – не рискуй. Дар опасен прежде всего для нас с тобой. Если хочешь испытать себя – становись мною. Я не испугаюсь. Возьми любую мою вещицу…
– Нет, батюшка. Это вы не испугаетесь, а мне на такое не решиться. Я лучше на нашем соседе попробую – на дяде Бене. Он – мой крестный, а крестик всегда при мне. Дядю Бена без всякого перевоплощения изобразить легко: «Д-дверь! Опять эти сопляки стекло разбили. Goddamit![7] Сэр, прошу вас, следите за своим сыном!..»
Табакерка светилась.
В детстве, учась у отца, Чарльз ловил этот свет, прикрыв на миг веки. Размытое, пульсирующее пятно; иногда – снежно-белое, чаще – грязно-желтое. Солнце в сточной канаве. С годами, освоившись, он мог не закрывать глаза. Вот она, табакерка-ниточка. Верхний слой – оранжевая грязь – тонок, словно шелуха луковицы. Под ним – еще несколько, погасших, холодных. Ходила по рукам табакерочка, пачкалась, обрастала, как днище фрегата. Под мертвым – живое. Чистое свечение, отпечаток хозяина; его тепло, его пальцы.
Его душа.
Сегодня мистер Бейтс не поленился, сходил к началу утреннего заседания парламента. Поглядел на тех, кто съезжается в Вестминстер – языком за народные деньги трепать. Нужную личность срисовал сразу. Он и прежде видел его – третьего сына лорда Гаррет-Коллей, героя Ватерлоо, сокрушителя Наполеона; героя Питерлоо, убийцу мирных английских работяг. Но следовало освежить память, дабы личность предстала во всей ясности.
Желтый свет, тяжелое и липкое серебро; надменное лицо с крючковатым носом. Губы поджаты, в каштановых волосах – нити седины. Плечи вразлет, длинные ноги – циркулем. «Воспитывался в Итоне, потом в Анжерском военном училище, во Франции…»
Он!
Мистер Бейтс почувствовал, как напряглось тело, готовое к метаморфозе. С годами кожа-мускул обрела эластичность, стала послушной и мягкой, как перчатка из доброй лайки. Достаточно вспомнить чужой облик, сжать в руке вещь-ниточку…
За годы службы в «Друри Лейн» он редко пользовался своим даром. Помнил наказ отца – да и особой необходимости не было. На сцене такое ни к чему. Эдмунд Кин прав – актер играет, а не копирует. Чужую личину надевал в тех случаях, когда хотел скрыть свою. На рабочих митингах, где каждый второй – полицейский соглядатай. В портовых пивных, куда, случалось, забредал из любопытства. Молодого, прилично одетого парня там встретили бы плохо. Иное дело – хмурый, видавший виды детина: голос хриплый, пропитой, через слово – «Д-дверь!», дабы вслух не поминать Нечистого.
С таким и грога выпить не грех, и о жизни посудачить.
Облик дядюшки Бена стал привычней второй кожи. Ниточка-крестик на груди, морщинистое лицо с акульими клыками в три ряда – перед глазами. «Сэр! Меня ужасает наш парламент, сэр! Д-дверь, на что идут налоги?! Между прочим, джентльмен у входа – определенно шпик. Goddamit! Не намять ли ему бока?»
Настоящему дяде Бену эти шутки не причинили бы вреда. В один из своих визитов домой Чарльз проводил крестного в последний путь. Сосед умер в одиночестве, рядом с недопитым бочонком пива. Два пустых стояли на заднем дворе, этот же одолеть не удалось. В жилетном кармане покойника нашлась китайская монетка с квадратной дыркой. Чарльз взял ее на память – больше в пустой лачуге брать было нечего. Пьянство – изрядный порок, сэр. Goddamit! Как можно пропить оконные рамы? Скажу вам честно, сэр, это ни в какие двери не лезет! Что? Д-дверь тоже пропили?
Кое-что, впрочем, крестный ему оставил в наследство. После похорон Бейтс решил, что теперь имеет полное право располагать обликом покойного по своему усмотрению. Ты же не обидишься, дядюшка Бен?
– Сэр! Эта вещь стоит дорого. Но я прошу за нее всего две гинеи. Две жалких гинеи, лопни мои глаза! За табакерку нашего национального героя! Спасибо, сэр, это справедливо. Да-да, я уже ухожу. Всего наилучшего, сэр!
Едва Чарльз Бейтс остался в одиночестве, ему остро захотелось сделать две вещи: вымыть руки с мылом, изготовленным по рецепту Первого Денди Браммеля, и посоветовать руководству клуба аннулировать гостевой билет прощелыги. Это следовало сделать непременно, но вначале…
Мистер Бейтс подошел к висевшему на стене зеркалу – большому, старинному, гордости клуба. Когда-то в него гляделся Питт-старший, премьер-министр минувшего века. Недостойные наследники пустили имущество с аукциона, чем руководство «Собачьей канавы» и воспользовалось.
Никакого сравнения с убожеством, перед которым приходилось репетировать. Со вкусом живали предки! Мистер Бейтс сжал табакерку в руке, расслабил мышцы; закрыл глаза. Надменное лицо с крючковатым носом, губы поджаты; плечи – вразлет… Тело еле заметно дрогнуло, раздаваясь вширь и ввысь. Раньше было больно; теперь ничего, привык.
Вот, даже улыбаюсь…
Из зеркала ему улыбнулись в ответ – едва шевельнув надменным ртом. Третий сын лорда Гаррет-Коллей, Артур Уэлсли, 1-й герцог Веллингтон, соизволил взглянуть на наглеца, дерзнувшего принять его – Веллингтонов! – облик. В темных глазках-маслинах – гнев. Как посмел?! Куда смотрит полиция?!
Чарльз Бейтс ухмыльнулся, обнажая акульи клыки, неуместные на благородной личине герцога. Перетерпишь, твое высочество!
Аристократ, д-дверь!
3«К сожалению, мой французский оставляет желать лучшего. Лорд Байрон при жизни говорил, что в изучении языка наших континентальных соседей Джордж Браммель имеет те же успехи, что Наполеон в России. Увы, это так. Еще менее удачны мои попытки заинтересовать парижских модельеров (черт возьми, быстро же забыли того, кто придумал запонки и шейный платок!), равно как издателей. Моя „История моды в Европе“ обречена на грызущую критику мышей. Стыдно признаться, но я вынужден принимать приглашения на обеды от наших с вами соотечественников. Как же! Вечер с Первым Денди, слегка потрепанным судьбой. Пригласил меня и его величество – месяц назад король посещал Францию. Насколько я понимаю, это был мягкий намек на мое возвращение в Лондон – в качестве комнатной собачки. Я был зван на три часа пополудни. Пришлось ответить, что денди так рано не обедают. Трапеза в три часа – удел тупых эсквайров. Наш общий друг Эдмунд Кин, кажется, до сих пор в фаворе? Поражаюсь его гибкости!»
Денди-изгнанник не забывал друзей. Читая письмо, мистер Бейтс невесело усмехался. Браммель «держал марку» – даже вне родины, нищий и одинокий. Мириться с королем гордец не желал.
«Жаль, что вы, мой дорогой Чарльз, столь скупы в описании ваших собственных дел. Рискну с моей известной всему Лондону бесцеремонностью предположить, что они не блестящи. Вот стиль истинного денди! „Блистают“ нувориши, а наши с вами сюртуки, как и судьбы, естественны и меланхоличны, словно подлинная жизнь. К сожалению, ничем вам помочь не могу. Не имею возможности даже вернуть долг, что наполняет меня грустью и стыдом. Вы больший фат, чем я, дорогой Чарльз. Когда-то вы отказались взять в качестве компенсации мои золотые безделушки; кстати, их тут же съела банда кредиторов. До меня дошел слух, что и вас хотели отправить на постоянное жительство в Ньюгейт. Хвала Провидению, что это не так! Знаменитая тюрьма, без сомнения, обладает определенным стилем и не столь вульгарна, как Тауэр, но рассуждать о тюрьмах все-таки лучше на свободе…»
Мистер Бейтс достал затертый бумажник, спрятал письмо; вновь подошел к зеркалу, провел пятерней по давно не стриженной рыжей шевелюре. Что бы сказал законодатель мод, увидев его-нынешнего? Когда он забежал к Браммелю в новом фраке, тот велел Бейтсу пройтись по комнате, а после изрек: «Знаете, глядя на вас, начинаешь понимать, что только провинциалы обладают вкусом!»
Первый Денди, сын мелкого чиновника, терпеть не мог аристократов. «Они боятся мыла больше, чем революции, Чарльз! Зато каков их дух – настоящий, британский. Хоть ноздри зажимай!»
С него все и началось, с Джорджа Браммеля. В тот вечер Чарльз должен был встретиться с Нэлл…
* * *– Как?! Ты отдал Браммелю деньги? Все наши… Все свои деньги?!
– Отдал, Нэлл. Джорджу нужно бежать во Францию. Ему грозит арест и суд, а его приятели-лорды сказались больными, чтобы не прятать глаза при встрече. Браммель поссорился с королем, и тот вспомнил, что в Ньюгейтской тюрьме есть свободная камера. Джордж сразу предупредил, что отдать долг не сможет. Он предложил взять его золотые запонки, у него их целый мешок, фунта два… Я отказался.
– Как?! Ты отдал Браммелю деньги? Все наши… Все свои деньги?!
– Отдал, Нэлл. Джорджу нужно бежать во Францию. Ему грозит арест и суд, а его приятели-лорды сказались больными, чтобы не прятать глаза при встрече. Браммель поссорился с королем, и тот вспомнил, что в Ньюгейтской тюрьме есть свободная камера. Джордж сразу предупредил, что отдать долг не сможет. Он предложил взять его золотые запонки, у него их целый мешок, фунта два… Я отказался.
– Чарльз! Когда ты повзрослеешь? Эти деньги…
– Что за беда, Нэлл? Заработаю, руки-ноги на месте. Я же тебе главного не сказал! Эдмунд… Мистер Кин устроил меня в театр. Актером, в труппу! Не в «Друри Лейн», конечно, туда без королевской протекции хода нет. Театр «Адольфи», на Стрэнде. Маленький, но труппа растет. И жалованье предлагают хорошее, сошью себе еще один фрак. Браммель мне целую тетрадь с эскизами оставил.
– Тебя берут в шуты, Чарли, а ты и рад. Твой Браммель – кто он? Шут и есть. Его принц-регент, нынешний король, для развлечения гостей во дворец звал. А мне нужны деньги. Очень нужны, Чарли. Я рассчитывала на тебя. То есть деньги нужны даже не мне…
Он знал, кому нужны деньги.
Аристократ Нэлл достался настоящий – голубых кровей, графского помета. Родоначальника семьи Фрамлинген Господь сотворил ровно за сутки до Ветхого Адама. На семью не пало Божье проклятие, а посему Фрамлингенам не требовалось добывать хлеб свой в поте лица. Потеют йомены и копигольдеры,[8] графам же суждено до Страшного суда олицетворять идеал благородства. Военная служба для этого не годится – не графское дело строем ходить. И служба штатская не по ним.
Фи!
Что остается? Охота да карточная игра, чем Фрамлингены и занимались с усердием. После того как, согласно глупому и нелепому закону, имущество семьи отписали за долги, граф Артур Фрамлинген с достоинством проследовал в долговую тюрьму Флит, ставшую постоянной семейной резиденцией. Время от времени его сиятельство навещал тюрьмы Маршалси и Королевской Скамьи, где вел долгие беседы с такими же, как он, благородными людьми.
Виконт Артур Фрамлинген-младший удался в папашу. Монокль, белые туфли, трость; несвежая рубашка, шейный платок с тремя узлами. Джентльмен! После очередной отсидки в Маршалси виконт соизволил навестить двоюродную тетушку, желая перехватить у старухи деньжат.
Карточный долг – дело чести!
Увидев виконта, Нэлл была сражена – если не до смерти, то до полной утраты здравого смысла. Монокль! Трость! А как душка Артур фланирует по бульвару, как произносит свое неподражаемое «р»! «Я в тр-рхудном положении, моя кр-рхасавица! Сотня фунтов – или за р-рхешетку. Да, за р-рхешетку, в каземат, в Тауэр-рх!»
Чарльз Бейтс очень не вовремя отдал свои деньги Джорджу Браммелю.
В тот день они с Нэлл поссорились. Впервые девушка накричала на него, наговорила гадостей, велев не показываться на глаза. «Ты во всем виноват, Чарли! Из-за тебя я останусь плебейкой из Теддингтона, вечной компаньонкой, нищей дурой. Да, Артур обещал на мне жениться! Я стала бы виконтессой, графиней… Уходи, Чарли, возвращайся к своим шутам!»
Бейтс молча откланялся.
Через три дня Эдмунд Кин отвел воспитанника в театр «Адольфи». Собрали труппу, Чарльз прочитал отрывок из Марло, разыграл на пару с Кином сценку «Карточный шулер и простак». После аплодисментов директор поздравил новичка с зачислением в штат театра. А еще через неделю Чарльза Бейтса, двадцати одного года, холостого, поведения похвального, прихожанина англиканской церкви, актера театра «Адольфи», что на Стрэнде, арестовали.
По обвинению в ограблении и убийстве.
4– Тиранию – долой!
– Доло-о-ой!
– Свинья! Палач! Мерзавец!..
Кого именно «долой», благоразумно не уточнялось. Англия – свободная страна, но береженого бог бережет. Кто надо, поймет, а шпики пусть в затылках чешут.
– Кровь героев требует отмщения! Разорвем цепи, сломаем тюремные решетки! Борьба и свобода! Свобода и борьба!
– А-а-а!
Клубная жизнь хороша еще и тем, что от клуба до клуба – тропинки короткие. Если вхож в один, то и в соседний тебе выпишут гостевой билет. А если у тебя не гостевой – постоянный, то проблем вообще не предвидится. Клубмен? Добро пожаловать, сэр!
– Свободу Италии! Свободу Польше!
– Свободу Норвегии! Свободу Испании!
– Свободу-у-у-у!
– У-у-у-у-у-у!
Про мать-Британию – ни слова. Мало ли?
По всей Европе граждане революционеры в кафе собираются – по примеру французских якобинцев. Кофе вольнодумству очень способствует, если без сахара. Иное дело – в Англии. И в Лондоне кафе имеются, но заседать там несолидно. Да и опасно – вдруг полиция заявится? Клуб же – островок безопасности, если его величество Георга IV вспоминать пореже.
С иными величествами проще: ругай – не хочу.
– Друзья! Сейчас перед нами выступит наш друг из Италии! Вождь миланской венты, бывший министр революционного правительства…
Клуб «Остролист» расположен в Блекфрайерз, у Темзы, между двумя рыбными складами. Кто не знает – мимо пройдет. Так и задумано. Не всем про «Долой!» слушать по чину. И название хитрое. Для профанов – скучная ботаника, для своих же – песня славного шотландского якобинца Роберта Бернса. Сперва хотели клуб «Деревом свободы» назвать, но – остереглись.
– …Младший брат Федериго Конфалоньери, томящегося в мрачных австрийских застенках, – Конфалоньери Пьетро!
– Слава! Viva! Слава!..
Мистер Бейтс бывал в «Остролисте» нечасто. Встречали хорошо – завсегдатаи помнили его племянника, молодого актера, истинного карбонария и луддита, раздавленного тисками кровавой тирании. Поговаривали, что Бейтс-старший дал смертную клятву-омерту: не есть, не пить и не дышать, пока не сомкнутся его акульи клыки на жирном лордском горле негодяя, отправившего беднягу Чарли в застенки. А поскольку точное имя негодяя до сих пор неведомо, Бейтс-дядя грызет всех лордов подряд – по три на неделю.
Д-дверь! По четыре с половиной!
– Fratelli! Compagni! То-ва-рьи-щи! Imperatore Austriaco – maiale sporco!..
Мрачный Бейтс-мститель ничего не отрицал, но и не подтверждал. В ответ на осторожные вопросы – скалился со значением.
– Maiale sporco! Грязная свинья!..
«Мне нужен тот, кто выглядит и держится пристойно…» Казалось бы, несложное дело. Тем более кандидатов в списке – четверо. Трудно ли найти такого, с кем можно о виргинском табаке потолковать? Чтобы глаза не бегали, физиономию судорогой не кривило? Выбор хоть куда: немецкий кинжальщик, русский заговорщик…
– Италия стонет, да! Италия плачет! Италия рыдает, о-о-о-о-о!
Кинжальщик отпал сразу. Точнее, выпал – из окошка третьего этажа, где проходило собрание немецких эмигрантов. Обе руки и нога в лубках. Мистер Бейтс не поленился, сходил в Сохо, в больницу для бедных, пригляделся к несчастному. Такому не хлопок – свистульку на ярмарке не продадут, сразу полицию кликнут.
– Смерть тиранам! Morte! Слава Италии!..
Русский («№ 3. Князь В.В.») тоже не подошел. Лорда Джона обманули – «В.В.» оказался не русским князем, а поляком из прусской Познани, запойным пьяницей и дезертиром, обокравшим полковую кассу. Это бы делу не помешало, но уж больно вид у «князя» был непрезентабельный. Для очистки совести мистер Бейтс посидел с цареубийцей в пивной, послушал рассказы про страшную Siberia, где тот якобы звенел кандалами, – и понял, что до почтенного негоцианта «князь» недотягивает. Мелок, гадок, левая щека дергается; ко всем бедам – еще и заика.
«В-волки, в-волки! Вся Siberia – с-сплошные в-волки! На м-моих глазах несчастная м-мать скормила в-волкам трех своих д-детей, чтобы уцелеть с-самой. Д-да! Друзья, п-панове, мне б-бы еще стаканчик! За в-волков!..»
Оставались итальянец с датчанином, карбонарий и «либералист». Пьетро Конфалоньери на первый взгляд имел вид: высок, худощав, лицом бледен, волосом черен. Одевался так, что Первого Денди на том берегу Английского канала мороз по коже бил. Но фрак – не беда, дело наживное.
– Fratelli! Бра… Братие! Libertà, uguaglianza, fraternità! Умрем! Да, умрем! Sì, morire! Все умрем – за свобода, за уравниловка… Равенство и братчество! Смерть и libertà! Кто есть честен – должен умерьеть! Immediatamente! Все умерьеть! Viva la libertà!
Вспомнив уроки Кина, мистер Бейтс попробовал тихонько сказать: «Сэр! Котировка виргинских акций упала на два пункта!» – карбонарским голосом. Не смог. На язык просилось: «Morire, негоцианто, мaiale sporco!» Интересно, какими делами занимался отставной министр в революционном правительстве? Ведал самоубийцами?
Бывший актер никак не мог войти в роль.
«…актер труппы театра, известного, как „Адольфи“, помянутый Чарльз Бейтс июня 3-го сего года учинил злодейское убийство благородной девицы Эмилии Фиц-Спайдер в ее же доме, равно как ограбление ея имущества на сумму не менее, чем 300 фунтов. Обвинение сие подтверждается тремя свидетелями, чьи показания зафиксированы должным образом и приобщены к делу…»