- Я из Нью-Йорка, - ответил Эд и вопросительно посмотрел на Степанова.
- А я из Москвы.
- Русский? Почему вы здесь? Какой русский? - спросил белый парень, по-рязански окая.
- Советский.
Парень молча, тяжело разглядывал Степанова. К нему подошли еще несколько человек. Тогда он сказал:
- Лучше уйдите отсюда.
Столик теперь окружили тесным, жарким, тихим кольцом. Эд сидел бледный: с детства он боялся драк. Мать запрещала ему драться, и поэтому за ним утвердилась репутация труса. Позже он и сам поверил в то, что он трус. А потом он стал подшучивать над своей трусостью - чтобы ее скрыть. Люди не поверят, что человек, открыто вышучивающий свою трусость - на самом деле трус. Так, считают все, поступают люди сильной воли, очень храбрые, с хорошим чувством юмора.
Белесый парень вдруг очень тихо заматерился. Несколько человек взяли его за плечи, но он вырвался и ударил Эда - тот был к нему ближе, потом он бросился на Степанова. Степанов врезал ему апперкот - с подъема. Парень опустился на колени. Началась свалка. Потом Степанов услышал английскую речь: трое здоровенных верзил с военной выправкой раскидали дерущихся.
- Что это за бардак! - кричал Эд, вытирая кровь с разбитого рта.
- Кто вы? - спросил его один из трех верзил.
Эд назвался.
- А кто с вами?
- Я из Москвы, - ответил Степанов.
В дальнем углу шхуны начал биться Ононкво.
- Пустите меня! - кричал он тем, кто держал его за руки. - Я покажу сейчас этому из Москвы!
Самый высокий из трех американцев медленно обернулся и негромко сказал:
- Шат ап!
И парень сразу стих. Два американца ушли куда-то и через минуту возвратились с невысоким седым человеком.
"Где я видел его? - подумал Степанов. - Где-то я его видел, это точно. Ага, он приходил на литературную дискуссию".
- Здравствуйте, товарищ Степанов, - сказал седой, - меня зовут Виктор Михайлович. Бога ради, простите этих ребят: они дети горькой русской эмиграции, в их сердцах постоянная боль. Ведь ни одна нация, кроме русской, не знала такой опустошительной эмиграции. Кто это с вами?
- Эд Стюарт, писатель из Штатов.
Виктор Михайлович кивнул Эду и сказал:
- В России перемены... Идти вдвоем с американцем к нам на шхуну... Не боитесь, что дома потревожит КГБ?
- Боюсь, - ответил Степанов. - Видите, как боюсь...
- Он что - из ваших американцев?
- То есть?
- Марксист?
- Почему? Нормальный империалист.
- У вас тут есть что выпить? - спросил Эд. - Кроме пива, конечно.
- Я говорю только по-немецки, - ответил Виктор Михайлович. - Что он спрашивает?
- Он хочет выпить.
- У нас вообще-то безалкогольный студенческий корабль, но вас я угощу из своих запасов.
- Вы тоже студент? Или как?
- Я преподаватель.
- Чему учите? - хмыкнул Степанов.
- Хватит об этом, - улыбнулся Виктор Михайлович. - Я сейчас вам принесу "Посев". Мы защищаем вашу последнюю книгу от советской критики. Герр Шульц! - крикнул он вдруг страшным, немецким, командным голосом. Герр Шульц! Три виски! Герр Шульц!
Появился здоровенный, толстый немец.
- Кто это? - спросил Эд одного из американцев, которые по-прежнему стояли чуть в стороне, словно родители, наблюдающие за тем, как играют детишки.
- Это их Гиммлер, - засмеялся самый высокий американец, - какой-то оберфюрер.
- При чем тут Гиммлер, - поморщился Виктор Михайлович. - Этот американец говорит по-русски?
- Ни бельмеса, - ответил Степанов.
- Обычная американская невоспитанность. Молодая нация, нет культуры, ничего не поделаешь. Герр Шульц - старый демократ.
Потом Степанов и Эд долго ходили по набережной. Белые ночи были на изломе. В серых, зыбких ночных сумерках лица людей были трагичны и нереальны.
- Политика может простить ту или иную ошибку, но она не простит глупости, - говорил Степанов задумчиво. - Живет у вас Керенский, Струве, тысячи других наших эмигрантов - и пусть себе живут. Но когда вы поддерживаете НТС, то вы поддерживаете фашизм: они шли с Гитлером во время войны и сжигали в печах детей.
- Почему вы думаете, что мы их поддерживаем?
- Откуда на шхуне появились три ваших паренька в штатском?
- Вы думаете, они - наши?
- Уж не наши, во всяком случае.
Эд рассмеялся.
- Только не думайте, - сказал он, - что если я ругаю моего президента, то, значит, я выступаю за вас. Ругать тех, кто неверно правит твоей родиной, совсем не значит желать ей зла. Часто - наоборот.
- Вы ругали своего президента?
- Буду. Когда вернусь.
- В какой газете? Я посмотрю.
Эд назвал газету, от которой он приехал.
- Между прочим, который час? - спросил он. - В потасовке я потерял часы.
- Что ж после потасовки не поискали?
- Я щупал ногой под столом. Там не было.
- Богатая вы нация, - сказал Степанов, - можно было и руками пощупать. А времени сейчас половина третьего.
- Ого! - присвистнул Эд. - Жена в гостинице лезет на стену.
- Всякий порядочный мужчина должен немного бояться жены, - сказал Степанов, - жену не боится только прощелыга или гений.
- Не всякий гений, - добавил Эд, - а только тот, который вступил в брак уже состоявшимся гением.
- Это вы к тому, что нет пророка в своем отечестве?
Эд поднял палец, остановился и записал что-то в книжечку: каждый человек строит себе баррикаду на тех мудростях, которые утверждают его в своих же глазах.
23.20
Эд спросил Билла, когда они вышли из штурманской прокуренной комнаты:
- Ты куда? К туземной женщине?
- Не знаю, командир, - ответил Билл, смутившись, - сначала я хочу посмотреть на белых женщин.
- Где ты их тут увидишь?
- Сегодня должны прилететь какие-то благотворительные журналистки из дома. Они путешествуют по Азии и должны завернуть сюда из Бангкока.
- Все наши журналистки забыли, когда у них кончилась зрелость...
- Что? - переспросил радист. - Что они забыли?
Эд снова засмеялся и сказал:
- Иди к черту, старик, ты невозможен.
- А куда вы?
- Я спать. Через пять часов мы с тобой выедем, так что не увлекайся бабушками.
- А я могу не спать двое суток.
- Да?
- Я так думаю.
- Ясно, мыслитель. Ну, пока.
Эд бросил свой джип где-то под деревом, в спешке, и сейчас, чертыхаясь, хлопал себя по карманам: фонарик, конечно, он оставил в кабине.
"Глупость какая, - думал он, - зачем мне в кабине фонарик? Если угрохают - фонарик уже не потребуется. А сесть на вынужденную в скалах немыслимо. Сказано, чтоб держать в кабине - и держу. Болван. Мы все любим жить по предписанию; удел мышей - жить по предписанию. Никакой ответственности - за тебя все расписано".
Ночь была безлунной, темной. Эд наткнулся на камень, выругался, заскакал на одной ноге. Он вспомнил, как над ним подшутили ребята в школе. Он очень любил представлять себя знаменитым футболистом. Он выучился ловко бить мыском камушки и жестяные банки из-под пива. Однажды ребята завернули в белую бумагу тяжелый камень и положили его на дороге. Эд, конечно, ударил по этой бумажке мыском и упал, потеряв сознание от боли.
"Интересно, как фамилия того, кто это придумал? - подумал Эд. - Ему бы надо взять фамилию Гитлер".
Кто-то метрах в десяти от него включил фонарь. Острый луч света ослепил Стюарта.
- Эй, - сказал он, - осторожней. Посвети пониже - где-то здесь моя машина... И не свети в глаза - я так слепну.
Ему никто не ответил, но рука, державшая фонарик, послушно опустилась вниз, и Эду показалось, что человеку было тяжело опускать руку, - так упруг и весом был луч света. Листва в этом мертвом белом свете была черной, неживой, похожей на чугунную. Днем она была нежно-зеленой, хрупкой.
Эд увидел свой джип и сказал:
- Погоди выключать. Я сяду за руль, и тогда выключишь.
Фонарик послушно освещал его машину. Эд вспрыгнул на сиденье. Прыгающий луч света приближался к нему.
- Кто ты? - спросил Эд. - Освети себя.
Яркое пятно света все приближалось.
- Эй! - сказал Эд. - Покажи себя, парень!
Ему вдруг стало холодно, и тело покрылось потом. "Чарли! - мелькнуло в мозгу. - От аэродрома сто метров, рядом - джунгли, и никого нет!" Он ударил себя по левой ляжке: кобура с пистолетом осталась в самолете. И тогда он пронзительно закричал - визгливым срывающимся голосом. Свет исчез. На том месте, где он только что был, зияла черно-зеленая пустота, расходившаяся постепенными радужными кругами.
- Не кричи, - сказал знакомый голос, - не кричи так страшно, дурачок.
Сердце его колотилось где-то в горле, руки мелко тряслись: так с ним было первый раз, когда он проходил сквозь заградительный огонь зениток возле Самнеа.
Кто-то опустился рядом с ним на сиденье, и тогда; в близкой темноте, он увидел лицо жены.
- Зачем ты приехала, Сара? - спросил он хрипло.
23.20
- Ну-ка, вруби фары, - сказал Ситонг, - что-то на дороге чернеет.
Когда шофер включил свет - через секунду, не больше, - прогрохотала автоматная очередь и машина сразу осела на правое колесо. Ситонг кошкой выскочил из кабины и, бросившись к тому черному, что перекрывало дорогу, на ходу дал ответную очередь, прижав автомат к животу. Степанов, падая на теплую каменистую землю, ясно представил себе, как Ситонг стреляет: когда они попадали в перестрелки, Ситонг бил из автомата, завалив его влево - от живота, бил мастерски, не целясь.
Прогрохотала ответная очередь. Другая. Третья.
"А из разных бьют, - подумал Степанов, - плохо дело-то. Их, значит, там не меньше трех".
К Степанову подполз Ситонг и молча протянул пистолет. Степанов отрицательно покачал головой.
- Почему? - спросил Ситонг одними губами, но он лежал совсем рядом, и Степанов понял его вопрос.
- Если возьмут - сразу поднимут визг: "вооруженный русский", ответил он, подумав при этом: "И дома потом, если выменяют, затаскают по начальству".
Ситонг положил рядом со Степановым свой длинный нож и отполз к шоферу. Они пошептались о чем-то, и Ситонг исчез. Шофер подождал несколько минут, а потом дал из своего трофейного американского автомата очередь по тому темному, что было впереди, на дороге. Ему ответили сразу из трех автоматов.
"Значит, их не больше, - подумал Степанов. - Выкрутимся".
- Сколько прошло времени? - шепнул шофер.
- Не знаю.
- Посмотрите на часы.
- У меня стрелки не светятся.
- Покажите мне.
Степанов вытянул руку с часами. Шофер приник лицом к часам, а потом шепнул:
- Без пяти шесть.
- Не может быть, - ответил Степанов. - Ты спутал. Наверное, половина двенадцатого.
Шофер хихикнул в темноте.
- Я всегда путаю стрелки, - сказал он, - особенно в темноте. Конечно, сейчас половина двенадцатого. В шесть часов начинают светлеть облака на востоке.
Степанов с трудом понимал парня - тот говорил очень цветистым языком. "Наверное, из Саванакета, - подумал Степанов, - там особенно красочный язык".
Снова прогрохотала очередь. Шофер не отвечал. Он потянул к себе руку Степанова и снова приник к часам.
- Пора, - шепнул он. - Если они побегут на вас, хватайте за ноги и бейте ножом.
- А ты?
- Я буду рядом, просто я говорю на всякий случай. Разите коварного врага ножом в горло, - закончил он саванакетской цветистостью.
И шофер отполз в сторону. Именно оттуда через минуту-две он дал несколько очередей, а потом закричал что-то пронзительное - Степанов так и не разобрал что. С дороги ответили очередями - Степанов видел красно-белые точки, разрывавшие черное полотно ночи, а потом выстрелы загрохотали в другом направлении, красно-белых разрывчиков уже не было, а после он услыхал голос Ситонга впереди и почувствовал, как кто-то невидимый бежал прямо на него по теплой каменистой дороге.
"Ну вот, сейчас, - сказал он себе. - Вот он рядом".
Но он не успел броситься на бегущего: чья-то стремительная тень метнулась от скалы. Степанов слышал, как человек тяжело упал. Потом он слышал тяжелые удары, и сопение, и стон, а после Ситонг закричал:
- Включайте фары!
Никто ему не ответил, но сопение где-то совсем рядом и тяжелые удары он по-прежнему слышал. Степанов поднялся, подошел к "газику" и включил свет. В белом луче он увидел шофера, который сидел верхом на человеке в серой куртке и бил его сцепленными руками по голове. Кровь на лице человека была черной.
- Эй, - негромко сказал Ситонг, - хватит. Он же не двигается.
...Двух диверсантов он уложил наповал, а третий, который ринулся вперед от неожиданно прогрохотавших сзади выстрелов, теперь лежал без сознания на дороге, и шофер по-прежнему яростно колотил его: звук был такой, будто мокрое белье били о камни.
Ситонг раскидал завал, который диверсанты сделали на дороге, шофер менял простреленное колесо, а Степанов сидел возле пленника и смотрел, как тот медленно приходит в себя. Подошел Ситонг, тронул человека ногой и сказал:
- Не наш. Это вьетнамец. Они сюда забрасывают диверсантов из Сайгона.
- Как ты определил?
- По лицу. Разве он похож на нас?
Степанов взглянул на пленника: тот был похож на Ситонга как две капли воды. Хотя, вспомнил он, в Ханое ему говорили, что все европейцы кажутся в Азии похожими друг на друга. "У нас лица разные, а вы все одинаковые, как братья". Степанов тогда удивился: "Но ведь у нас есть блондины, рыжие, брюнеты". Ему ответили: "А мы не смотрим на волосы. Мы смотрим только на форму глаз и на цвет кожи".
- Вставай, - сказал Ситонг пленному и тронул его мыском своих драных кедов. - Ну!
Пленник лежал не двигаясь, но глаза открыл.
- Что ты с ним говоришь? - удивился шофер. - Пусти ему пулю в лоб.
- Вставай, - повторил Ситонг.
Человек по-прежнему не двигался.
- Не понимает по-нашему, - сказал Ситонг. - Попробуй с ним по-американски.
- Нечего с ним по-американски, - снова повторил шофер из темноты, ему надо пустить пулю в лоб.
- Он пленный, - сказал Ситонг.
- Он диверсант и стрелял нам в спину.
- Он стрелял нам в грудь.
- Какая разница?
- Разницы никакой, - согласился Ситонг, - только он пленный.
- Вы говорите по-английски? - спросил Степанов.
Пленный сразу поднялся, и лицо его дрогнуло и стало растерянным.
- Кто вы? - спросил он.
- Патет-Лао, - ответил Степанов. - А вы?
- Пусть говорит правду, - сказал Ситонг. - Скажи ему, что у нас мало времени и трудно с местом в машине. Переводи, переводи! Переводи, повторил он. - Они бомбят наши госпитали. Они заставляют нас говорить так.
- Откуда вы? - спросил Степанов. - Ваше имя?
- Я из Гуэ. Меня зовут Нгуэн Ван Хьют. Меня забросили американцы.
Степанов перевел.
- Спроси его - будет он говорить все моему командиру?
- Да, - ответил пленный. - Конечно.
- Спроси его: зачем он прилетел к нам?
Пленный долго молчал. Это был не молодой уже человек, очень худой, слишком для вьетнамца высокий. Хотя, может быть, он показался таким Степанову из-за худобы.
- У меня же семья, - очень тихо ответил человек, и губы его затряслись.
23.45
- Я не хочу в бар, - сказал Эд. - Я никуда не хочу, Сара.
- А я очень хочу, - сказала она и прижалась лицом к его плечу, и стало ему от ее прикосновения пусто и горько.
- Не надо, - попросил он.
- Нет, надо.
- Зачем ты прилетела сюда?
Сара отодвинулась, поправила прическу и ответила:
- У тебя есть сын, Эд. У тебя есть семья.
- Я предал самого себя из-за семьи, из-за сына, из-за тебя, - ответил он. - Ты получаешь деньги, Уолту пока еще не бьют морду из-за того, что его папа бомбит Азию, - чего тебе еще надо? Из-за вас я потерял самого себя - чего вам всем от меня надо?
- Теряют, когда есть что терять.
- Ну вот, видишь... О чем же нам говорить? О чем, Сара?
- Ты ведь сам хочешь, чтобы все наладилось.
- Ненавижу, когда за меня говорят. Если бы я хотел, чтобы наладилось, я бы сказал тебе об этом. Кто из нас двух лучше знает меня: я или ты?
- Я.
- В каждом человеке живет много людей. Ты знаешь меня одного, мой радист - другого, мальчик - третьего, лаосцы - четвертого, а я - знаю себя пятого. И все мы разные. Ты всегда хотела, чтобы я был одним. Тебе надо было выйти замуж за клерка из рекламного бюро: они отличаются спокойной одинаковостью, а человек, который пишет или снимает, - обязательно должен быть психом. Ты этого никогда не могла принять, я шокировал тебя тем, что я был таким, каким был, а не был таким, как все.
- Ты изменял мне, Эд. Ты предавал меня с потаскухами, а я всегда была тебе верна.
- Сосуществование - это отнюдь не любовь, Сара, но любовь - это обязательно сосуществование! Любовь предполагает уважение к индивидуальности. Иначе - получается ярмо собственности. Ты считала меня своей собственностью, а человек принадлежит только самому себе.
- Я всегда была верна тебе, Эд. И меня никогда не тяготила эта верность.
- Что ты кичишься этим?! Что - верность?! Медаль за храбрость? Счет в Лозанне?! Когда верность делается тиранией, так лучше пусть будет взаимоуважительная неверность.
- Тебе всегда хотелось, чтобы я изменила тебе, я знаю. Ты всегда по ночам расспрашивал меня: "Как тебе было бы с другим? Представь, что я другой..."
Стюарту вдруг стало мучительно гнусно: так ему было однажды, когда он пошел в клинику - смотреть аборт. Он писал повесть, и ему надо было описать аборт. Он после этого уехал на два месяца во Флориду и пил, не просыхая, чтобы забыться.
- Ты все помнишь, Сара, - сказал он, - у тебя прекрасная память. А я, когда спрашивал тебя о чем-то ночью, не помнил ничего днем...
- Не ври себе, Эд.
И он понял, что она сейчас сказала правду, и это родило в нем злость.
- Скотина! - сказал он, сморщившись.
- Это ты - скотина, - тихо ответила Сара, - это ты подлая скотина, а не я.
- Так зачем ты приехала сюда?!
- Потому что я тебя люблю...
23.47
Ситонг укрыл трупы двух диверсантов брезентом, связал руки пленному и сказал шоферу:
- Едем.
Шофер сказал:
- Все-таки лучше бы его тут пристрелить. Вдруг впереди еще одна группа? Что тогда нам с ним делать?
Ситонг попросил Степанова:
- Переведи-ка - их выбросили одних или были еще группы?
- Было еще четыре группы, - ответил пленный. - По три человека в каждой
- Их бросили вместе?
- Вас бросили вместе? - перевел Степанов.
- Нет. Нас бросили последними.
- А те группы тоже должны делать засады на дорогах?
- Да.
- Где?
- Я не знаю.