Относительно плана: план хлебозаготовок мы выполнили, сдав около 400 млн. пудов зерна. Урожай был по тому времени неплохой. Правда, план был все же небольшой, но ведь и хозяйство республики было войною разрушено. Поэтому на общем фоне сельского хозяйства СССР после войны это были хорошие цифры. Осенью 1947 г. Сталин вызвал нас с Кагановичем к себе. Еще до того, когда мы выполнили план, попросили, чтобы он принял нас в Сочи, где он отдыхал. Мы туда к нему слетали. А теперь, когда Сталин вернулся в Москву, он сам нас позвал и поставил вопрос о том, что Кагановичу нечего делать на Украине, его надо отозвать в Москву. Таким образом, меня восстановили и как Первого секретаря ЦК КП(б)У. Я был, конечно, рад и с большим рвением взялся за знакомую работу. Дела у нас пошли хорошо. Сельское хозяйство на Украине восстанавливалось значительно быстрее, чем в других местах, потревоженных войной. Мы соревновались тогда с Белоруссией. Украина опережала ее во всех отношениях. Конечно, Белоруссия была страшно разрушена.
И все же этот факт поднимал значение Украины вместе с авторитетом украинского руководства. Я был доволен. 1949 год - последний год моего пребывания на Украине. Сталин позвонил мне, чтобы я приехал в Москву, и сказал, что я вторично перехожу на работу в общесоюзную столицу. Оглядываясь, скажу, что украинский народ относился ко мне хорошо. Я тепло вспоминаю проведенные там годы. Это был очень ответственный период, но приятный потому, что принес удовлетворение: быстро развивались, росли и сельское хозяйство, и промышленность республики. Сталин мне не раз поручал делать доклады на Украине, особенно по вопросам прогресса животноводства, а потом отдавал эти доклады публиковать в газете "Правда", чтобы и другие, по его словам, делали то же, что мы делали на Украине. Впрочем, я далек от того, чтобы переоценить значение собственной персоны. Напряженно трудилась вся республика. Я неплохо знаю Украину. И раньше считал, и сейчас считаю, что она по сравнению с другими республиками имеет высокий уровень развития сельского хозяйства и сравнительно высокую культуру земледелия. Не знаю, правда, как оценить культуру хлопководства в Средней Азии. Сравнивая Украину с другими республиками (не имею в виду Прибалтику, потому что Прибалтика тогда только недавно вошла в состав СССР), скажу, что Российская Федерация, Белоруссия и другие республики уступали Украине.
Это, видимо, исторически так сложилось. В РСФСР же выделялась в лучшую сторону Кубань: там тоже отличные земли и высокая культура их обработки. Так что успехи УССР я приписываю всему украинскому народу. Я сейчас не буду дольше распространяться на данную тему, но это, в принципе, очень легко доказать. Я сам русский и не хочу обижать русских, а просто констатирую, что на Украине выше культура земледелия. Сейчас идет нивелировка, всюду прилагаются большие усилия для подъема земледелия, затрачиваются большие средства. Новая техника, минеральные удобрения, все другие элементы, от которых зависит уровень сельскохозяйственного производства, усиленно финансируются, чтобы выравнять культуру земледелия по республикам и поднимать ее с каждым годом все выше и выше, полностью обеспечить потребности народа в продукции сельского хозяйства.
СНОВА В МОСКВЕ
Мотивировка отзыва меня с Украины в Москву в 1949 г. - на мой взгляд, результат какого-то умственного расстройства у Сталина. То есть не самый факт моего отзыва, а причины, побудившие Сталина срочно перевести меня. Я тогда находился во Львове. Украинские националисты убили писателя-интернационалиста Галана[7], и я проводил собрание среди студентов Лесотехнического института. Студент, который убил Галана, учился в этом институте, поэтому я и решил поговорить с его однокашниками. Вдруг меня вызвал к телефону Маленков: говорит мне, что Сталин передает, чтобы я срочно прибыл в Москву. "Как срочно?". "Как только можешь. Прилетай завтра". И назавтра я прибыл в Москву. Сталин встретил меня очень хорошо: "Ну, - говорит, - что же вы будете долго сидеть на Украине? Вы там превратились уже в украинского агронома. Пора вам вернуться в Москву".
И начал рассказывать: мы тут считаем, что вам надо опять занять пост первого секретаря Московского городского и областного партийных комитетов. У нас плохо обстоят дела в Москве и очень плохо - в Ленинграде, где мы провели аресты заговорщиков. Оказались заговорщики и в Москве. "Мы хотим, чтобы Москва была опорой ЦК партии, поэтому вам полезнее работать здесь. Вы станете секретарем сразу МК и ЦК партии". Я, конечно, поблагодарил за доверие. Сказал, что с удовольствием приеду в Москву, потому что был доволен своей прежней работой в столице, 11 лет назад. Я считал, что такой срок работы на Украине вполне приличный и мне будет полезно переместиться. Когда я вернулся от Сталина, Василевская и Корнейчук, находившиеся в Москве, зашли ко мне. Я рассказал им о состоявшемся разговоре. Ванда Львовна расплакалась, буквально разревелась. Я никогда еще не видел ее в таком состоянии. Она: "Как же вы уедете с Украины? Как же так?".
Полька оплакивала тот факт, что русский уезжает с Украины! Несколько курьезно. Видимо, это объяснялось тем, что у меня сложились очень хорошие, дружеские отношения с ней. Я ее очень уважал. Это была замечательная женщина и замечательная коммунистка. И она платила мне таким же уважением. Я не скрываю этот штрих, может быть немного тщеславный, но, безусловно, приятный для меня. Данное событие всплыло у меня в памяти, и я решил о нем рассказать. Относительно сталинской мотивировки его решения: в подтверждение неблагополучия дел в Москве он вручил мне некий документ: "Вот, ознакомьтесь, а потом поговорим". Я не стал читать тут же - это был большой документ - и положил его в карман. Назавтра прочел. Это оказалось анонимное заявление, хотя и с подписями, но анонимное по своему характеру. Сейчас не помню, чьи там стояли подписи. В тексте говорилось, что в Москве существует группа заговорщиков против ЦК и Советского правительства, а группу эту возглавляет секретарь Московского комитета и ЦК партии Попов[8].
Далее указывалось, кто входит в группу: секретари райкомов партии, часть председателей райисполкомов, директора заводов, инженеры. Я сразу почувствовал, что готовил бумагу с умыслом либо сумасшедший, либо мерзавец. Положил я записку к себе в сейф и решил не говорить Сталину о ней какое-то время, считая, что чем больше пройдет времени без такого разговора, тем будет лучше. Когда я уезжал на Украину, чтобы оформить переход в Москву, Сталин сказал мне: "Вы к моему 70-летию вернетесь в Москву?" (то есть в декабре). "Безусловно. Приеду, сейчас же соберу Пленум ЦК КП(б)У, изберем новое руководство, и я вернусь". Ранее я уже согласовал с ним, что буду рекомендовать Первым секретарем ЦК Мельникова[9]. Сталин согласился, хотя и не знал его: доверился мне. Приехал я в Москву перед самым празднованием юбилея, 21 декабря. Отпраздновали мы 70-летие вождя, я был избран секретарем Московского областного и городского партийных комитетов и приступил к делу. А вскоре Сталин спросил меня, сам вспомнив: "Я давал вам заявление. Вы с ним ознакомились?". И смотрит внимательно на меня. "Ознакомился". "Ну, и как?". А у него была такая привычка: посмотрит на тебя, потом носом дернет вверх: "Ну, и как?". Отвечаю: "Это мерзавцы какие-то написали или сумасшедшие". "Как так?".
Он очень не любил, когда относились с недоверием к такого рода документам. "Товарищ Сталин, я абсолютно убежден, что данный документ не имеет ничего общего с действительностью. Я лично знаю многих людей, которые названы заговорщиками. Это честнейшие люди. Кроме того, я абсолютно уверен, что Попов тоже не заговорщик. Он неумно вел себя. Бесспорно, оказался не на должной высоте. Но он не заговорщик, а честный человек, в этом я не сомневался и не сомневаюсь. А если бы он даже стал заговорщиком, то те люди, которые, как написано, входят в его заговорщическую группу, сам не знаю, что сотворили бы с ним". Видимо, мой уверенный тон повлиял на Сталина: "Вы считаете, что документ не заслуживает внимания?". "Безусловно, товарищ Сталин, не заслуживает. По-моему, тут провокация или безумие". Сталин выругался, и на том все кончилось. Можете себе представить: если бы подстраиваться под настроение Сталина, захотеть отличиться и завоевать его дополнительное доверие, то это очень легко было бы сделать. Нужно было только сказать: "Да, товарищ Сталин, это серьезный документ, надо разобраться и принять меры".
Достаточно было бы такого заявления с моей стороны, и сейчас же он приказал бы арестовать Попова и "его группу". Они, конечно, на допросах "сознались" бы, вот вам заговорщическая группа в Москве, а я стал бы человеком, которому, возможно, приписали бы, что, дескать, он пришел, глянул, сразу раскрыл и разгромил заговорщиков. Ведь это же низость! А фактически именно так получилось у других людей в Ленинграде. Стал я работать в Москве. Но все же знал, что раз Сталин нацелился на Попова как заговорщика, то уже не успокоится, пока не доконает его. Посоветовались мы с Маленковым, и я предложил: "Давай переведем Попова за пределы Москвы, подберем ему хорошую должность". Так и сделали, послали его, с временным интервалом, директором крупного завода в Куйбышев. Сталин иногда вспоминал: "А где Попов?". Когда-то он был любимцем у Сталина. Отвечаю: "В Куйбышеве". И Сталин успокаивался. Видимо, все-таки думал: "А не ошибся ли Хрущев, не остался ли этот заговорщик поблизости и не продолжает ли он свою деятельность в столице?". Он бы никогда не примирился с этим, но когда узнавал, что Попов в отдалении, то успокаивался. Мне потом передавали о негодовании Попова против меня. Умер он, что его осуждать? Он же не понимал, что ему меня не только не ругать надо, а наоборот. Если бы не я, он бы погиб, потому что Сталин уже подготовился к этому. Ведь и меня-то он вызвал потому, что получил документ против Попова и поверил этому документу. Я спас Попова, но вот бывает так, что человек не поймет и проявляет недовольство теми, кто подставил свою спину в его защиту. А ведь я тогда рисковал. Если бы Сталин мне не поверил, то мог бы подумать, что и я вхожу в заговор вместе с Поповым. Такие наступали опять времена. После войны мы постепенно как бы возвращались к мясорубке 1937 г., к методам тогдашней "работы".
Достаточно было бы такого заявления с моей стороны, и сейчас же он приказал бы арестовать Попова и "его группу". Они, конечно, на допросах "сознались" бы, вот вам заговорщическая группа в Москве, а я стал бы человеком, которому, возможно, приписали бы, что, дескать, он пришел, глянул, сразу раскрыл и разгромил заговорщиков. Ведь это же низость! А фактически именно так получилось у других людей в Ленинграде. Стал я работать в Москве. Но все же знал, что раз Сталин нацелился на Попова как заговорщика, то уже не успокоится, пока не доконает его. Посоветовались мы с Маленковым, и я предложил: "Давай переведем Попова за пределы Москвы, подберем ему хорошую должность". Так и сделали, послали его, с временным интервалом, директором крупного завода в Куйбышев. Сталин иногда вспоминал: "А где Попов?". Когда-то он был любимцем у Сталина. Отвечаю: "В Куйбышеве". И Сталин успокаивался. Видимо, все-таки думал: "А не ошибся ли Хрущев, не остался ли этот заговорщик поблизости и не продолжает ли он свою деятельность в столице?". Он бы никогда не примирился с этим, но когда узнавал, что Попов в отдалении, то успокаивался. Мне потом передавали о негодовании Попова против меня. Умер он, что его осуждать? Он же не понимал, что ему меня не только не ругать надо, а наоборот. Если бы не я, он бы погиб, потому что Сталин уже подготовился к этому. Ведь и меня-то он вызвал потому, что получил документ против Попова и поверил этому документу. Я спас Попова, но вот бывает так, что человек не поймет и проявляет недовольство теми, кто подставил свою спину в его защиту. А ведь я тогда рисковал. Если бы Сталин мне не поверил, то мог бы подумать, что и я вхожу в заговор вместе с Поповым. Такие наступали опять времена. После войны мы постепенно как бы возвращались к мясорубке 1937 г., к методам тогдашней "работы".
***
Только что передали по радио трагическую весть о том, что погиб Гагарин {Ю. А. Гагарин погиб 27 марта 1968 года (ред.)}. При каких обстоятельствах, ничего не сообщили. Очень жаль. Сообщили только, что он погиб в результате авиационной катастрофы. Видимо, еще не известны причины катастрофы, еще требуется техническая экспертиза. Но это уже причина, а сам факт гибели такого замечательного человека бесспорен. Очень жаль. Хороший был, смелый человек, первым полетел в космос.
***
Возвращаюсь к прерванному столь печальным известием рассказу о моей работе в Москве. Когда я стал секретарем ЦК ВКП(б) и Московской парторганизации, Кузнецов-Ленинградский[10], как мы его между собой называли, был арестован. Развернулась охота за ленинградцами. Ленинградская парторганизация вовсю громилась. Сталин, сказав, что мне нужно перейти в Москву, уже сослался тогда на то, что в Ленинграде раскрыт заговор. Он вообще считал, что Ленинград - заговорщический город. В то время много людей было направлено в Москву из Горьковской области. Председатель Совета Министров Российской Федерации Родионов[11] тоже был из Горького. Думаю, что Жданов, который много лет работал там и знал тамошние кадры, выдвигал их. Хороший был председатель, нравился он мне: молодой, энергичный человек, имел собственные мысли, перспективный. Но тоже был арестован. И не только он, многие были схвачены. Я много лет не работал в Москве и поэтому не знал людей из числа арестованных. Более или менее знал Кузнецова. Очень хорошо знал Вознесенского[12]. Вознесенский не был еще арестован, когда я прибыл в Москву, но уже был смещен с прежних постов. Он ходил без дела и ожидал, чем это кончится, что принесет ему завтрашний день. Сталин к Вознесенскому раньше относился очень хорошо, питал к нему большое доверие и уважение. Да и к Косыгину, и к Кузнецову, ко всей этой тройке.
Тогда считалось, что вот тройка молодых - Вознесенский, Кузнецов и Косыгин. Они идут нам на смену. Сталин стал их продвигать. Кузнецов должен был заменить Маленкова. Вознесенского он сделал первым заместителем председателя Совета Министров СССР, то есть своим первым заместителем, и поручил ему председательствовать на заседаниях Совмина. Косыгин занимался проблемами легкой промышленности и финансов. Полагаю, что гибель этих людей (без Косыгина) определилась именно тем, что Сталин стал их выдвигать, готовя смену старым кадрам. Прежде всего, значит, замену Берии, Маленкову, Молотову, Микояну. Они у него уже не пользовались тем доверием, как раньше. Как конкретно удалось сделать подкоп, подорвать доверие к новым людям, натравить Сталина на них, его же выдвиженцев, мне сейчас трудно сказать. Могу только делать выводы из своих наблюдений и отдельных реплик, которые слышал при разговорах между Маленковым и Берией. Кроме того, я видел, как вели себя Маленков и Берия у Сталина, когда заходила речь об этих людях. У меня сложилось впечатление, что как раз Маленков и Берия приложили все усилия, чтобы утопить их. Главным образом тут действовал Берия, а Маленкова он использовал как таран, потому что тот сидел в ЦК партии и ему были доступны вся информация и документы, которые передавались Сталину.
Ряд документов преследовал цель направить гнев Сталина против "группы молодых": они заранее знали, как будет реагировать Сталин. В тюрьме уже сидел тогда Шахурин[13], нарком авиационной промышленности во время войны. Я очень хорошо знал Шахурина, когда он находился на партийной работе и был, в частности, парторгом ЦК на 30-м авиационном заводе. В качестве наркома его заменил Дементьев[14]. Я знавал и того, и другого и хорошо относился к ним, считая, что они очень толковые инженеры и организаторы производства. Шахурина посадили за то, что во время войны делали "плохие самолеты". Это случилось, когда я был еще на Украине, и поэтому я не знал подробностей. Потом Маленков рассказывал мне, что якобы соответствующую записку написал (или лично наговорил отцу) Василий Сталин: делали такие-то самолеты и такие-то у них имелись недостатки, а виноват в этом нарком Шахурин. Косвенно задело это и Маленкова, которому по линии Политбюро во время войны было поручено наблюдать за работой авиационной промышленности. Теперь ему вменялось в вину покровительство плохой работе наркомата. Кое-что тут было справедливо, потому что погоня за количеством шла в ущерб качеству.
Но ведь шла война! Во многих отраслях промышленности приходилось так поступать. Такого рода рассуждения задним числом привели к аресту Шахурина и к временному освобождению Маленкова от работы в ЦК. Его послали тогда, кажется, в Ташкент. Но он там недолго пробыл и быстро вернулся. Многие сейчас и не помнят, что имел место такой факт. Возвратил же его в Москву Берия. Когда Маленкова в Москве не стало, Берия, как он сам рассказывал, шаг за шагом продвигал перед Сталиным идею возврата Маленкова. В конце концов его вернули, и он опять занял свой пост секретаря ЦК партии. Какой существовал повод к аресту Кузнецова и других? Я не могу знать всех деталей, но что-то знаю и хочу об этом рассказать. Сейчас многое звучит просто неправдоподобно и даже вызывает удивление, что такие причины могли вызвать гибель людей и целых партийных организаций, которые все брались под подозрение. Вот факты. Еще до войны (не помню, в какие годы) в ЦК было создано Бюро по Российской Федерации. Возглавлял это бюро, кажется, Андрей Андреевич Андреев. Не знаю, при каких обстоятельствах это бюро перестало существовать, и снова возникло такое положение, что РСФСР не имела своего высшего партийного органа, который разбирал бы текущие вопросы экономики и прочего. Все они были розданы по союзным наркоматам, только некоторые вопросы третьестепенной важности рассматривались Совнаркомом РСФСР. Частично из-за этого Российская Федерация и работала значительно хуже, чем другие республики.
Как-то после войны, приехав с Украины, я зашел к Жданову. Тот начал высказывать мне свои соображения: "Все республики имеют свои ЦК, обсуждают соответствующие вопросы и решают их или ставят перед союзным ЦК и Советом Министров СССР. Они действуют смелее, созывают совещания по внутриреспубликанским вопросам, обсуждают их и мобилизуют людей. В результате жизнь бьет ключом, а это способствует развитию экономики, культуры, партийной работы. Российская же Федерация не имеет практически выхода к своим областям, каждая область варится в собственном соку. О том, чтобы собраться на какое-то совещание внутри РСФСР, не может быть и речи. Да и органа такого нет, который собрал бы партийное совещание в рамках республики". Я с ним согласился: "Верно. Российская Федерация поставлена в неравные условия, и ее интересы от этого страдают". "Я, - продолжал Жданов, - думаю над этим вопросом. Может быть, надо вернуться к старому, создав Бюро по Российской Федерации? Мне кажется, это приведет к налаживанию партийной работы в РСФСР". Говорю: "Считаю, что это было бы полезно. Даже при Ленине внутри СССР не было ЦК партии по РСФСР. Это и правильно, потому что если бы у Российской Федерации имелся какой-то выбранный центральный парторган, как у других республик, то могло возникнуть противопоставление.