Влад Копернин Это было у моря
[1]
Надвигается темная-темная ночь. Моросит. Под ударами ветра тусклый полудохлый фонарь качается, как проклятый моряк на нок-рее. Светить особо не светит, греть не греет, но сигнализирует – здесь граница. Если жизнь и рассудок дороги вам, держитесь подальше от неосвещенных переулков закатной порой, когда силы зла властвуют над миром. Там можно потерять не только бумажник, швейцарские самоварного золота часики фирмы «ПоцелуевЪ и сынЪ» и золотые зубы. Не только жизнь, которая хороша сама по себе, без упомянутых принадлежностей. Нет, потерять можно бессмертную душу, которая дается человеку один раз, и продать ее надо так, чтобы не было мучительно больно на раскаленной сковороде по ту сторону добра и зла.
Луна не светит. Ее призрачный потусторонний мертвоцвет не может прорваться через влажную толщу мелкой мерзко-слякотной атмосферы. Пятно желтого света пляшет на тротуаре. Совсем недалеко, за углом, – людный проспект, залитый огнями и радостью. Там мелькают элегантные пары: в мехах и брильянтах, с жемчугами несметной цены на тонких нервных пальцах. Там рокот автомобилей, драки и поцелуи – все это там. А здесь только развевается на карнизе второго этажа красный флаг, и снизу он кажется не символом государства светлого будущего, а дразнящимся, ядовитым языком старого карлика, что распластался на опасном уступе.
Свернувший за угол с проспекта сотрудник, прячущий ослепительно-белый китель с красными петлицами под мешковатым плащом, видит оставшееся со времен батьки Ангела граффити «бей белых, пока не покраснеють, бей красных, пока не поумнеють» и долго непечатно ругается в наступающую тьму.
Отшатнувшись от карлика, он порывается перекреститься (привидится же такое!), но вовремя спохватывается и, козырнув флагу, удаляется нести свою нелегкую вахту. Из тени под свет дохнущего фонаря выходит тоненькая полупрозрачная фигурка. До этого она прижималась изящным телом к давно не штукатуренной стене – подальше от предательского, но такого спасительного лучика в темном враждебном царстве.
Легкое не по погоде платьице промокло насквозь, и высокую полную грудь с затвердевшими сосками почти ничего не скрывает. Неумело наложенная косметика растеклась, превращая и без того огромные глаза в темные бездонные провалы, а корзинка с нераспроданной за день выпечкой беззащитно свисает с локтя.
Девушка дрожит – и даже опытный психиатр насмерть подрался бы с не менее опытным терапевтом в попытке докопаться до истины: отчего же стройное тело с осиной талией бьется, не унимается, в почти конвульсивных приступах. От холода? Да, тонкий ситец не лучшая защита от осенней непогоди. От голода? Да, третий или четвертый день у нее не было во рту маковой росинки, а вся скудная выручка шла хозяину, да матери, да отцу на выпивку.
От страха? Не исключено – доблестный инспектор с тяжелой желтой папкой под мышкой грозился отобрать патент, если увидит ее еще раз, и сейчас спасительная темнота совершила почти чудо, скрыв свою нежеланную дочь от орлиного взора сотрудника. От отчаяния? Тоже возможно. Измученная и истощенная, доведенная до крайности пьянящим безумием сверкающих витрин на проспекте, блеском электрического сна въяве и наркотической темнотой яви в нищенских снах – девушка решилась сегодня, именно сегодня, в день не видной никому полной Луны, раз и навсегда прекратить этот кошмар.
В тайники ее души, в самые отдаленные и сокровенные закоулки проникла плесень старого нового мира, который вернулся из всех щелей, с тараканьей уверенностью и крысиной непобедимостью отряхнулся, осмотрелся глазками-бусинками да и пошел гулять как ни в чем не бывало.
Этому миру не нужны слезы, ему нужны песни. Ему нужны песни и товар, который можно продать и купить. Купить и продать. Продать задорого, а купить как можно дешевле. Желательно – получить даром. Что ж. У нее есть на продажу товар. В корзинке еще осталась выпечка, холодная, как труп снежной девочки. А если этот товар не разойдется: что ж, есть другой. Она решилась. Но если уж и на этот товарец не найдется спроса – что ж? В лиман головой вниз, и вся недолга. «Боже! – думает она и спохватывается: – Ах да, бога нет. Ну, кто-нибудь. Кто-нибудь в этой темноте, кто должен помочь маленькой девочке – помоги мне и спаси меня. Пожалуйста!»
Девушка судорожно прижимает к себе корзинку – и из пятнышка покойницкого света идет к огням большого проспекта. Выходя на тротуар, она начинает высоко выкликать, как малахольная: «Купите бублики! Купиииите бублики! Горячи бублики!»
Она не знает, что из темноты следят за ней. Что сама темнота протягивает к ней свои влажные от измороси и липкие от желания лапки, что белое, и черное, и желтое кружатся под качающейся фонарной лампой в немыслимом танце – не видя друг друга и не чувствуя.
Фасетчатые глазки отражают алый язык нового флага. Яловые сапоги жестоко давят угольную пыль переулка, окурки и наслоения бытового мусора. И почти на грани слышимости раздается тишайший шорох, в котором только очень опытный странник, живший на островах легендарных Караибских морей и имевший счастье вернуться оттуда с неповрежденным рассудком, узнал бы таинственный шепот маракас или ассонов. Ночь вступает в свои права.
Но молодая торговка не подозревает об этом. Ее легкий мир не заморочен ажурными переходами светотени. Мрачным высотам и светлым пропастям нет в нем места. Она выходит на проспект, привычно ловит краешком глаза отражение в блистающей витрине – и ужас мелькает на полудетском личике. Не обращая внимания на сутолоку и уличную суету, девушка идет к стеклу и сосредоточенно стирает черные разводы. Достает ярко-красную помаду, оставшуюся от старорежимных маминых запасов, деловито обводит губы. Наклонившись, смахивает переулочную грязь с элегантных сафьяновых сапожек, стянутых по случаю у старшей сестры. Сестра ее уже давно покончила с такими формальностями, как частная торговля вразнос, и состоит по этому делу на учете в черноморской чека. Ее не убудет.
Одергивает платьишко так, чтобы оно смотрелось менее вызывающе. Все-таки сначала надо попробовать распродать то, что в корзинке, – а уж потом, если не получится… Взбивает челку и подмигивает через стеклянное отражение какому-то молодому щеголю. Щеголь расплывается в улыбке, ощупывает взглядом грудь, широкие бедра, темный треугольничек под мокрой тканью… но отводит глаза.
Что ж, сначала бублики. «Купииите бублики, горячи бублики! Гоните рублики сюда скорей!» – забилась, затрепетала среди электрического зеркального ада веселая песенка-зазывалка. Прохожие улыбаются и подходят, привлеченные высоким сильным голосом. Но бросив взгляд на размокший, разбухший и явно умерший не своей смертью товар в корзинке, разочарованно идут по своим делам.
Проспект переходит в бульвар, бульвар оканчивается широкой, знаменитой на весь мир черноморской лестницей. Двести шагов вниз с песенкой и шутками – а на двести первом авария. Стоптанный каблук подворачивается, и девушка летит прямо в черную фрачную спину высокого человека с сигарой и тросточкой.
Тот, кажется, ничего не замечает – он пялится на тектоническое шевеление портовых кранов во мгле. Идет себе, не обращая внимания на толстое портмоне, след столкновения, улику, упавшую с него, как спелое яблоко с ветки.
Хищный огонек в девичьих глазах, но честность – или расчет? или просто глупость? – перевешивают:
– Дяденька! А, дяденька. Вот, это ваше вот, – и в тоненькой лапке подрагивает блестящая крокодильей кожей потеря.
Человек оборачивается, и девушка непроизвольно дергается назад, снова оступается на двухсотой ступеньке и то, что некогда было бубликами, бесформенной серо-буро-зеленой массой рассыпается у ее ног. Есть от чего отпрянуть: черный фрак на голом, загорелом дочерна теле. Белый галстук бабочкой, небрежно завязанный на худой шее без воротничка. Белки глаз светятся звездами первой величины. Улыбка ослепляет, как магниевая вспышка фотографа Каца:
– Нет, девочка. Это твое, – странный жесткий выговор, и жест открытой ладонью.
– Как мое? Нет, не мое. Мое вот, – и беспомощные попытки собрать размякшее тесто.
– Твое-твое. У нас говорят finder-keeper. A у вас, кажется: «Что с возу упало, то пропало». И если ты сомневаешься справедливость этой поговорки, just посмотри на то, что осталось от твой бубликс.
То, что осталось от «бубликс», действительно было хорошей рекламой для «пропало». Осталось от них, прямо скажем, немного. И пока девушка пыталась понять, как это связано с портмоне, выпавшим из незнакомца – уже не страшного, но все еще странного, – тот приподнял в шутовском приветствии цилиндр, развернулся спиной и растворился в лиловых сумерках.
Сам по себе новенький бумажник из крокодила мог быть продан и обеспечивал спокойную безбедную жизнь недели на две, а то и на месяц. А уж содержимое!
Незнакомые – а вернее, знакомые только по рассказам более удачливых или менее щепетильных подруг – разноцветные бумажки. Зеленые, красные, белые. С портретами. И буквы на них – вроде почти все как родные, а что написано – ничего не понять.
Валюта.
С одной стороны, дело выгодное и прибыльное. С другой – дело хлопотное и не совсем законное. Совсем, надо сказать, незаконное. Впрочем, выбирать все равно особо не приходилось: дело, которое оставалось неудачливой торговке выпечкой, было тоже незаконным. Да еще и существенно более хлопотным и неприятным, чем валютные спекуляции.
– Надо посоветоваться с тетей Софой, – решает девушка.
Все просто: конечно же, ей поможет умудренная опытом прожженная квартирная хозяйка! Почему нет? Тетя Софа не раз уже выручала ее – и в достаточно щекотливых ситуациях. Теперь бумажник можно спокойно спрятать в корзинку, прикрыть сверху хлебобулочными развалинами, и вот уже беззаботная песенка прыгает вверх по Таврической лестнице, чисто для порядка призывая гуляющих покупать бублики.
Морось, как по заказу, прошла. Холод тоже отступил – и даже голод притупился: желудок перестал урчать, поняв: сегодня его наконец-то чем-нибудь покормят. Но беззаботность и счастье – не самые хорошие советчики, если ты движешься по улице советского Черноморска с толстой пачкой валюты в корзинке.
– Мухина? Ну-ка постой! Давно хотел с тобой поговорить. – Постовой милиционер Аникин при исполнении строг, но справедлив. Даже без валюты в корзинке встреча с ним в лучшем случае кончалась «профилактической беседой» часа на два. Теперь же исход мог быть существенно более плачевным. Аникин давно присматривался к девушке, желая перевоспитать ее. А лучшим способом перевоспитания, который он знал, была «высшая мера социальной защиты». Ему просто не хватало полномочий, да случай здесь был еще не совсем запущенным.
– Куда разлетелась так? Почему бегаешь от меня?
– А чего от тебя не бегать, начальник? Мне некогда с тобой лясы точить, у меня товар пропадает! – Терять уже почти нечего, голову кружит дурной эфир удачи и молодчества.
– Товар? Твой товар, Мухина, при старом режиме по желтому билету шел. А при новом – как классово чуждый – упразднен. Вместе с продавщицами. Чуешь, чем дело пахнет?
– Очень мне твои намеки обидные, начальник! Я честная девушка, торгую выпечкой, у меня и патент есть.
– Про твой патент разговор отдельный. От него за версту просрочкой несет, а за сто шагов – и вовсе липой. Давай-ка так: мы с тобой сейчас в отделение пройдем, хлебушек этот я как вещдок конфискую, переночуешь в кепезе. А наутро инспектор будет разбираться с тобой…
– Да ты шо, ты шо! – отступает и затравленно оглядывается девушка. – Нет такого закона, начальник, чтоб за пирожки в кепезу. Ты, ты это. Ты тогой. – Эйфория удачи улетучивается, паника заливает липкой волной, губы не слушаются, во рту сухо. Остается только оглядываться в поисках помощи. Но кто, в самом деле, поможет? Связываться с милицией – дурачков в Черноморске немного.
Но как раз нашелся один. Давешний щеголь из зеркала: то ли следил, то ли просто порхал по набережной и бульварам, срывая цветы удовольствия. Он, видно, понял все без слов: подмигнул, как настоящий заговорщик, достал из нагрудного кармана льняного кителя пенсне с треснутыми стеклами.
Аникин пытается властно взять задержанную за локоть – но в это время щеголь надевает свою издевательскую оптику, делает страдальческое лицо – и вот уже голуби вспархивают с памятника серебряному ярлу-основателю. Пронзительный «Каааарааауууул!» пугает птиц, прохожих, проезжих – и кажется, даже корабли в гавани испуганно жмутся друг к другу. Знатно крикнуто, что и говорить. Теперь постовому Аникину уже не до мелкой шушеры – нужно же узнать, кто так страшно и жалобно воззвал о помощи к стражу порядка…
– …и чуть было не сорвал всю спецоперацию. Вы молодец, Глеб Егорович. Хорошо сориентировались. Но на будущее я бы попросил вас не привлекать к себе лишнего внимания милиции. Это вовсе не облегчает нашей работы.
Невысокий плотный человек в элегантной «тройке» расхаживет по кабинету. Сизый папиросный дым колышется в такт его движениям. Человек безжалостно рубит его руками, подчеркивая важность сказанного:
– Поймите, Глеб, это вовсе не облегчает нашей работы. Вашей работы в первую очередь.
Перед ним навытяжку стоит тот самый щеголь с набережной. Конечно же, никакого пенсне на нем уже нет; широкополая мягкая шляпа и летнее пальто небрежно брошены на кресле. Он пытается оправдаться:
– Ну а что здесь такого, товарищ уполномоченный Совнаркома? Ну не успел бы я деру дать – да пара слов этому Анике-воину, и он в струнку вытянется!
– Глеб, у меня осталось еще имя-отчество, которое прекрасно вам известно. А у вас наблюдается головокружение от успехов. Это плохо. Это очень плохо. Это первый шаг перед провалом. Впрочем, здесь есть доля моей вины. Я должен был дать вам больше времени после операции на Кубе, чтобы осмотреться и войти в курс новых дел.
– Мартин Янович, я полностью в курсе…
Отрицательный жест останавливает молодого человека:
– Нет-нет, Глеб Егорович, без обид. Вам нужно было время, чтобы привыкнуть к новому статусу. К новому статусу всей организации и вашему личному. Вы теперь простой совслужащий. Служащий государственного синдиката, на хорошем счету. Но и не более. Так же, как и я, к слову сказать. И в случае вашего задержания органами советской власти, я – в личном порядке, вы понимаете – могу по старой памяти позвонить товарищу Менжинскому. Он, в свою очередь, свяжется с товарищами из НКВД, передав мою личную просьбу и подкрепив ее своей. Но вы же понимаете, как это все отразится…
И новый энергичный жест, показывающий, как именно и на чем все сказанное отразится. Глеб пожимает плечами:
– Согласен, я еще не совсем привык, что нам приходится скрывать свою деятельность, прятаться. Это странно для меня. Нет сейчас задачи важнее для республики, чем извести на корню, ликвидировать всю эту нечисть!
– Ладно-ладно, не на митинге. Приходится работать под вывеской Солесиндиката – что ж, заодно помогаем восстанавливать народное хозяйство. А что прятаться приходится – тоже ничего страшного. Не ГПУ же, в самом деле, должно ловить и вычищать оборотней, упырей, водяных и прочие пережитки царизма? Их и существовать-то не должно, с точки зрения материалистической науки. И как их судить, например, если их не существует?
– Не знаю, Мартин Янович, – разводит руками щеголь. – Только в силу не буквы, а духа революционной законности, я так вижу.
– Вот то-то же. Потому нам эта задача и поручена. А теперь снова к делу. К делу, Глеб, отвлеклись мы с тобой. Чем у тебя Мухина сейчас занимается?
– Сейчас, Мартин Янович, спит, наверное, – по-мальчишески улыбается молодой человек. – Умаялась вчера. Она от этих денег сама не своя стала. Ну, понятно, за всю жизнь, наверное, в руках не держала столько! Решила праздник устроить, весь двор накормить-напоить до отвала.
– Хм. С чего бы? Ты же всю дорогу пытаешься убедить меня, что она девушка чистая и невинная. А тут вдруг решила ни с того ни с сего шабаш для нашего контингента устроить. Объяснения?
– Простые. Во-первых, ее достаточно давно обхаживают со всех сторон, она не понимает, во что ввязывается. По моим сведениям, идея «обмыть» находку активно навязывалась ей как напрямую, так и косвенно. Так что это скорее паутина для нее, искусная ловушка. Я считаю, что именно этим вечером будет проведен ритуал над ней.
– Так, допустим. А во-вторых?
– Во-вторых, она девушка молодая, легкомысленная. Ей хочется, как говорится, пофорсить. Ну, и отблагодарить людей, которые, как она считает, относятся к ней по-дружески.
– Тоже логично. Еще что-то?
– Да в общем, по ней все, Мартин Янович.
– Так. А что с твоим загорелым приятелем? Скрылся?
– Увы. Результатов нет. В гостиницах нет ни одного постояльца, хоть отдаленно подходящего под описание. Да и вообще цветных… Э… То есть, прошу прощения, представителей угнетенных народностей, в Черноморске не так много. Нашего клиента среди них точно нет.
– А может, морок? Может, ей подбросили эти деньги нарочно. Чтобы замкнуть, как ты выражаешься, паутину?
– Не похоже. Во-первых, наши подопечные не стали бы связываться с валютой. Во-вторых, насколько мне удалось узнать, все произошедшее послужило сюрпризом для Старого и его компании. Это заставило упырей пересмотреть планы и ускорить проведение ритуала – раз уж жертва сама берет на себя организацию, так сказать, – грустно хохотнул щеголь, – праздника.
– Что ж, это согласуется со сведениями от других агентов. Не надо делать такое обиженное лицо, Глеб Егорович. Вы знаете, что я безоговорочно доверяю вам, но – доверяй и проверяй! А вам бы надо проверить не только Черноморск. Может, у соседей что-то есть похожее на нашего смуглокожего друга?