— Пока мы с тобой здесь разговариваем, мои люди ведут Мишина, — негромко продолжал шеф Моссада. — ПОКА ведут. Следовательно, этот человек временно в полной безопасности. Мне это обходится недешево, но я решил сделать этот добровольный взнос в надежде на соответствующие дивиденды. В ближайшие несколько часов он вступит в контакт с резидентом советской военной разведки в Лондоне Волковым. Телефон Волкова круглосуточно прослушивается. Кроме того, ГРУ явно стянуло туда кое-какие силы. Короче, операция по захвату ЖИВОГО Мишина уже началась. Если ты скажешь в ответ на мое предложение «нет», я выхожу из этой игры. Если же ты намекнешь мне о принципиальном согласии сотрудничать в ЭТОМ деле, я сделаю все, чтобы они его не сцапали раньше времени…
— Что мне это даст?
— Продолжение операции, — процедил шеф Моссада. — Причем продолжение в суровом цейтноте, когда вероятность ошибки противника резко возрастает.
— Что ты хочешь?
— Стратегический план операции, — мгновенно, без секундной заминки, откликнулся Гордон. — В деталях.
— Ты с ума сошел, Соломон!
— Ты уедешь, так и не попробовав фаршированную щуку, сынок? Как жаль!..
— Соломон, зачем тебе это?
— Не задавай идиотских вопросов, Генри, — жестко произнес шеф Моссада. — Мы друзья. Мы союзники. Мы всегда были вместе. Мало того, мы оставались вашими верными друзьями даже тогда, когда вы, выпендриваясь перед своими зажравшимися гусиным паштетом европейскими партнерами, продавали Израиль с потрохами. Мы многое делали и продолжаем делать за вас, Генри: воевали, принимали на себя арабский террор, затягивали потуже пояса, принимая от вас самолеты и радарные установки вместо холодильников и автомобилей… И даже секреты, которыми вы не хотели с нами делиться и которые мы тем не менее выкрадывали из- под ваших бдительных носов, были связаны только с одним — безопасностью Израиля. Ничего больше нас не интересует, Генри! Мы ОБРЕЧЕНЫ быть союзниками, ты понимаешь это, сынок?! Так ведите себя с нами как союзники! То, что вы считаете классическим еврейским любопытством, то, над чем вы посмеиваетесь со снобизмом истинных протестантов с дипломами Гарварда и Итона, на самом деле является борьбой за выживание. Нас окружают только враги, до ближайшего друга надо лететь тринадцать часов, а судьба микроскопического Израиля может решиться за шесть или семь. Ты же лучше чем кто-либо знаешь: нам не на кого надеяться, кроме как на себя. И именно поэтому мы должны знать все!
— А если то, что ты хочешь узнать у меня, не имеет никакого отношения к Израилю? — тихо спросил Уолш.
— Этого не может быть! — улыбнулся Гордон. — Запомни, сынок: ВСЕ имеет отношение к Израилю. Особенно, секреты, которые держит за семью печатями его главный союзник.
— Соломон, я не имею на это полномочий… — произнес Гордон после секундного раздумья. — Речь идет о государственной тайне, которая известна считанным людям.
— Так получи эти полномочия! — пожал костлявыми плечами Гордон. — В чем проблема, я не понимаю?
— Мне их никогда не дадут, — покачал головой Уолш. — Никогда!
— Стало быть, мы не договорились?
— Ты же умнее и старше, Соломон, — улыбка Уолша выглядела неуверенно. — Предложи мне альтернативу.
— Альтернативы нет, — отрезал Гордон. — Существует только решение. В данном случае, ТВОЕ решение.
— О чем ты?
— Как только ты покинешь этот дом, последует команда снять охрану Мишина. Максимум через сутки он будет в руках у людей ГРУ. И цена вашей операции — эфес…
— Что?
— Ноль! Только ты можешь что-либо изменить. Я понимаю, о чем ты толкуешь. Я представляю себе уровень проинформированных людей. И я верю: когда ты говоришь, что никто и никогда не даст тебе официальное разрешение раскрыть государственную тайну шефу израильской политической разведки, ты говоришь истинную правду. Но Генри, ты ведь профессиональный разведчик и лучше любого правительственного чиновника понимаешь, что я прав. Что толку от вашей операции, если она провалена по определению? Кто выиграет от того, что государственная тайна была соблюдена? В разведке, прежде всего, важен результат. Если бы я позволил себе такую глупость и рассказал своему главе правительства, КАК, ГДЕ и КАКОЙ ЦЕНОЙ я добываю ту или иную информацию, он бы в ту же минуту, с воплем «Фашист!», «Садист!» и «Иуда!» застрелил меня из собственного пистолета, к которому не притрагивался с времен Войны за Независимость. Но я кладу ему на стол только РЕЗУЛЬТАТ. И благодаря этому результату он может ходить с гордо поднятой головой, собирая на очередных выборах решающее количество голосов избирателей. И ты никогда не переубедишь меня, Генри, в том, что американцы в данном смысле отличаются от израильтян. Одна система — одно говно. Тебе ведь известно мое киббуцное прозвище, не так ли, Генри?
— Известно, — кивнул Уолш.
— Произнеси его громко! — потребовал Гордон.
— Могила.
— С тех пор ничего не изменилось, старый друг. Ни-че-го! Разве что, с каждым годом я все сильнее ощущаю реальность этой аллегории. Все, что ты мне скажешь, останется тайной одного человека. Человека, который одной ногой уже стоит в том самом месте, которое стало его прозвищем. Но второй я все еще цепляюсь за жизнь. А потому сделаю все, что обязан делать любой здравомыслящий еврей. Меня не интересуют заморские колонии, сферы влияния, торговые рынки и источники доходов продажных политиков. Меня интересует исключительно безопасность своего маленького государства, которое я создавал вот этими руками. Это все, Генри. А теперь вспомни, пожалуйста, что в 16.00 у тебя важное совещание в Лэнгли и дай мне поскорее ответ. Я жду, сынок…
Уолш откинулся в кресле и закрыл глаза. В комнате воцарилась гнетущая пауза.
— Ладно! — Уолш протянул Гордону руку. — По рукам!
— Светлая еврейская голова, — ласково пробормотал Гордон, пожимая руку американца.
— Но ты в игре до самого конца.
— Естественно.
— Мне нужна будет связь с тобой, старик, — сказал Уолш, вставая. — Я не могу летать в Израиль каждые два дня. Это не Манхэттен, черт возьми!..
— Есть такой человек по фамилии Грин, — шеф Моссада хитро улыбнулся. — Типичная, кстати, американская фамилия. Появится сразу, как только понадобится. Ты только свистни, Генри…
9. АМСТЕРДАМ. ОТЕЛЬ «МЭРИОТТ»
Апрель 1978 года
…Прежде чем вернуться, мои новые «работодатели» отсутствовали чуть больше суток. Впрочем, материализуйся хотя бы одна тысячная доля моих проклятий в адрес шпионов всех народов и национальностей, Белинда со своим очаровашкой-итальянцем давно бы уже лежали рядышком в морге с перекошенными лицами цвета охры от внезапно разлившейся желчи.
Представленная сама себе в очередном гостиничном номере с настольной лампой под розовым абажуром, библией в ящике стола-трюмо, набором махровых полотенец для ванной и стандартным окном, в котором смутно проглядывалось унылое, зареванное дождем, землистое лицо Амстердама, я, уже накопившая к тому времени изрядный опыт оплаченного сразу несколькими спецслужбами безделья и вычислившая единственный, на мой взгляд, эффективный рецепт выживания в условиях физической изоляции и духовной неопределенности, методично принимала успокоительное в виде сна и еды в пропорции 3:1. То есть на каждые три часа сна приходился один час совершенно безнравственного с точки зрения мечтающей о похудании молодой женщины чревоугодия. С последним проблем не было вообще, благо продовольственная программа, над решением которой всем скопом трудилась родная Коммунистическая партия, по какой-то странной иронии начала реализовываться именно в Голландии. Внушительных размеров холодильник был забит колбасами, окороками, сырами, консервированной ветчиной, рыбными деликатесами и конфитюрами с такой предусмотрительностью и знанием дела, на которые способны только советские люди, с молоком матери впитавшие в себя нехитрую философию выживания в условия перманентной борьбы за торжество идей социализма: «Бери, что дают сегодня, поскольку завтра выдача может быть прекращена».
Впрочем, было бы ложью утверждать, что, засыпая в очередной раз как сурок с набитым желудком, я пребывала в привычном для себя состоянии неопределенности. Во-первых, я точна знала, что рано или поздно Белинда со своим дружком обязательно вернутся. Во-вторых, мне было известно в общих чертах, с ЧЕМ именно они пожалуют в свое цивилизованное логово, в котором я пребывала в качестве главной героини русской народной сказки «Машенька и медведь». В-третьих, я догадывалась, что моей жизни — во всяком случае, на данном этапе — ничего конкретно не угрожало. И все же, ни периодические забвения в объятиях Морфея (единственный, кстати, мужчина на свете, которым любая, даже самая непривлекательная женщина, может пользоваться когда и сколько угодно), ни устраиваемые в порыве оплаченного мотовства гастрономические оргии так и не могли до конца унять мелкую, противную дрожь, которую я все время испытывала где-то под грудью. Я вспоминала многочисленные пояснения из лекции о принципиальной разнице между сотрудниками КГБ и ГРУ, которую прочел мне позавчера в далеком Сан-Пауло пожилой юннат в бабелевских очках, однако была вынуждена признать свою полную капитуляцию в этом вопросе. Конечно же, наверняка существовало ка- кое-то различие в методах подготовки и принципах работы двух зловещих советских разведслужб, однако понять в чем, собственно, заключается это различие, я так и не смогла. Видимо, потому, что мои суждения на сей счет были непрофессиональными, поверхностными и основывались главным образом на субъективных впечатлениях, кое-каких разговорах с рыцарями утепленного финского плаща и кинжала, на манере общения кадровых советских шпионов с безмозглыми невольнонаемницами вроде таких, как я сама… Короче, мои выводы вряд ли обрадовали бы личный состав КГБ и ГРУ, имей доблестные советские разведчики глупость к ним прислушиваться: для меня эти люди продолжали оставаться монстрами на одно лицо, от которых ничего хорошего ждать не приходилось.
Впрочем, когда я ждала от них хоть чего-нибудь хорошего?
…Проснувшись около семи утра, я поняла, что в ближайшие сутки не сомкну глаза даже под угрозой применения содомских действий. Есть, к сожалению, тоже не хотелось: одна только мысль о могильном чреве холодильника мгновенно вызывала в памяти самое страшное учебное пособие моего школьного детства — цветной плакат с распахнутыми настежь специально для учеников восьмого класса внутренними органами распотрошенной птицы и циничную пояснительную подпись:
«Анатомия дрозда в разрезе». А думать было не о чем: события развивались по плану, изменить что-либо можно было только посредством очевидной глупости. Такой, к примеру, как прыжок вниз головой с восьмого этажа отеля «Мэриотт» на пузырящуюся от дождя проезжую часть улицы. Правда, Паулина учитывала и такое развитие событий, периодически просвещая меня: «Желание покончить собой — совершенно естественно для нормальной, полноценной женщины. Оно возникает периодически, по самым разным причинам, а в особо острых ситуациях может принять навязчивый характер. Избавиться от него невозможно, как невозможно, скажем, прервать менструальный цикл или убедить мужчину не трахаться на стороне, как пугливый зяблик. Но и потакать желанию покончить с собой тоже не следует. И знаешь почему, Валечка? Потому что тогда ты навсегда лишишь себя возможности еще раз ощутить это потрясающее желание…»
Впрочем, чего еще можно было ожидать от женщины, которая непринужденно называла красивую женскую прическу «приведенным в порядок волосяным покровом»!
…В длиннополой ночной рубашке, которую заботливо положила в мой багаж так до конца и не разгаданная девица Стеша, я прошлепала в ванную, где с омерзением констатировала, что по-прежнему отражаюсь в зеркале. Пустив мощную струю из-под крана, я меланхолично плеснула в лицо две пригоршни холодной воды и заставила себя почистить зубы. Последняя гигиеническая процедура окончательно истощила мои волевые ресурсы. Как я себя ни убеждала, что порядочная женщина, даже пребывая в полном одиночестве, не имеет права так явно опускаться; что подведенные глаза и хоть какая-то тушь, нанесенная на вылинявшие после беспробудной спячки ресницы, и есть та самая ватерлиния, ниже которой твой корабль опускаться не имеет права по причине неминуемой гибели, сил раскрыть косметичку и приступить к привычной операции наведения на лице гвардейского порядка так и не нашлось.
Вернувшись в комнату, я рухнула в ночной рубашке на смятую, перекрученную постель, закинула руки за голову и уставилась в белый потолок бессмысленным взглядом.
«Это ты так расплачиваешься за все, Валентина Васильевна, — бормотала я под нос, почему-то представляя себе старательное выражение на лице у неведомого голландского маляра, умудрившегося выкрасить потолок таким идеально ровным слоем, что даже при желании придраться было не к чему. — Это тебя кто-то наказывает… Предметно так наказывает, методично водя носом по шершавому асфальту жизни… Но наказание, насколько я помню университетский спецкурс школьной педагогики, — это превентивная мера, направленная на устранение нравственных недостатков мальчиков и девочек с целью их неповторения в дальнейшей жизни. Господи, до чего же дебильная формулировка!.. Хотя, с другой стороны, приговоренных к смерти не наказывают. Их просто ставят к стенке и убедительно просят поделиться последним желанием. Стало быть, если кошмар, в котором ты очутилась, был только наказанием, имеет смысл рассчитывать… как там в формулировке?., на неповторение нравственных недостатков в дальнейшей жизни, вот! Но о какой жизни ты лепечешь, наивная идиотка?! В номере гостиницы с запертой снаружи дверью? В сраном подвале конспиративной малины где- то у черта на куличках? В блужданиях по улицам чужих городов, где ты ощущаешь себя пограничным псом на коротком поводке, подчиняющимся исключительно командам «Стоять!», «След!», «Ко мне!»?..
Я подскочила с кровати, словно ужаленная осой, и стала метаться в явно неприспособленных для психопаток стандартных габаритах гостиничного номера. «Не могу! — бормотала я, меряя комнату по диагонали и путаясь в полах ночной рубашки. — Я так больше не могу!..» До взбудораженного сознания вдруг дошла четко сформулированная, словно резолюция начальника на заявлении об уходе, мысль: если сейчас, сию же минуту, я не перемолвлюсь хотя бы несколькими словами с любым, НОРМАЛЬНЫМ человеком, моя крыша уедет в такие бескрайние дали, по сравнению с которыми позавчерашний трансатлантический перелет покажется прогулкой в уютный сквер, расположенный напротив амстердамского отеля «Мэриотт»!..
Мой мечущийся взгляд упал на обычный телефонный аппарат, который раньше не вызывал во мне ни малейшей реакции. Тогда я была еще слишком советским человеком, чтобы ставить под сомнение утвержденные и завизированные наверху истины. Раз сказали, что земля круглая — следовательно, так оно и есть. Коль предупредили старшие товарищи, что телефонный аппарат отключен, — стало быть, и проверять не надо…
А почему, собственно, не надо? Не взрывчатку же они там подложили, в конце концов!..
Я с опаской подошла к телефону, ватной рукой приподняла трубку и осторожно поднесла ее к уху. Ответом на мои наивные надежды была могильная тишина. Гнездо в стене на уровне зеркала, предназначенного для телефонного кабеля, выглядело разоренным и осиротевшим: кто-то предусмотрительно вырвал из него шнур. Впрочем, в той жизни я сама не раз прибегала к этому нехитрому приему, когда хотела как следует выспаться… Тогда я решила продолжить свое техническое расследование с другого конца и, ухватив плоский белый провод у самого основания телефонного аппарата, стала тянуть его на себя. Через несколько секунд в моей ладони оказался аккуратно обрезанный ножницами кабель, в срезе которого обреченно застыли две красноватые точки медных проводов.
И это они называют концом связи?!
От того, что желание перемолвиться несколькими словами хоть с кем-нибудь оказалось реальным до примитивности, меня сразу же бросило в жар. Задрав для большей свободы маневра осточертевшие полы ночной рубашки, я мигом рванула к холодильнику, схватила лежавший наверху столовый нож с эмблемой отеля «Мэриотт», с помощью которого быстренько рассоединила телефонный кабель. Затем, лихорадочно орудуя тупым ножом, я освободила два медных провода от плотной изоляционной кожуры, зачистила оба конца и, как тореадор, подступающий к разъяренному быку с бандерильями наперевес, подошла с растопыренными медными проводами к гнезду в стене.
Я согласна: нет на свете более унизительного и жалкого зрелища, чем женщина, орудующая в собственном доме отверткой, плоскогубцами или молотком. И, поскольку ни одно здравомыслящее существо женского пола нельзя заподозрить в природной тяге к устранению поломок в бытовой электротехнике, вывод напрашивается однозначный: должен же хоть кто-то этим заниматься, если дома нет мужика. На сей счет у моей непотопляемой подруги существовал даже ужасный эпикриз: «Пусть теперь сидит, дура, и примус починяет!» Но в тот момент я, наверное, впервые в жизни, была бесконечно рада, что могу самостоятельно, без посторонней помощи, разобраться в нехитрой схеме подключения телефона, выведенного из строя не только варварски, но и, по счастью, примитивно…
Аккуратно вдев медные проводки в клеммы, я подперла хлипкую конструкцию высокой вазой для цветов, убедилась, что проводки надежно закреплены в розетке, после чего дрожащей рукой вновь поднесла к уху телефонную трубку. Примитивный зуммер прозвучал для меня как «Встречный марш», который много лет подряд исполняется во время военных парадов на Красной площади.
Не кладя трубку, я выдвинула ящик трюмо, быстро нашла папку со служебными номерами отеля и, даже толком не задумываясь, что, собственно, буду говорить, набрала четыре цифры, против которых было написано: «Служба сервиса».
— Я-а-а! — прогудело в трубке после двух длинных гудков. Одного восклицания было явно недостаточно, чтобы определить язык, на котором его произнесли. Озираясь на дверь, я быстро спросила:
— Простите, я могу говорить с вами по-французски?
— Я-а-а!
— Значит, могу?
— Я-а-а!
— Я хочу заказать срочный телефонный разговор с Москвой. Это реально?
— Я-а-а!
— Может быть, скажите еще что-нибудь? — наливаясь злобой, спросила я. — А то у меня такое впечатление, что я разговариваю с автоответчиком…
— Я-а-а! — невозмутимо откликнулся мужской голос, после чего сменил пластинку и на чистой французском спросил: — А из какого номера вы звоните, мадам?