— И въ то время, какъ насъ Пуговочникъ будетъ переплавлять въ ложкѣ по тринадцати на дюжину, твой краснорылый Григорій прекрасно сдастъ экзаменъ въ дѣйствительные черти?
Матвѣй кивнулъ головой.
— Если хочешь, да. Пойми: это — воля сильная, гораздо сильнѣе всего интеллекта. Онъ не знаетъ, чего хотѣть — хорошо, чего — дурно. Но, однажды рѣшивъ, что вотъ того то онъ хочетъ, онъ хочетъ уже твердо, послѣдовательно, методически. Сейчасъ онъ на дорогѣ въ порядочные люди — и, если выдержитъ эту линію, можетъ весь вѣкъ прожить прекраснымъ, кругомъ порядочнымъ, полезнымъ человѣкомъ. Но если-бы чье-либо вліяніе выбило его изъ чистой колеи и бросило въ низменныя симпатіи и исканія, я ждалъ бы результатовъ жуткихъ… Отвлеченностей онъ не смыслить, умозрѣнія онъ не воспринимаетъ, a — какую идею пріемлетъ, сейчасъ проникается ею дѣйственно и до конца… Онъ практикъ… Наше интеллигентское наслажденіе мыслью для мысли и игрою культурнаго воображенія, оставляющее жить въ воздухѣ столько хорошихъ позывовъ, но, за то, сколько же и порочныхъ, злыхъ, — ему совершенно чужды… Всякая идея трудно въ него входить, — даже не входить она, a лѣзетъ, пыхтя и въ поту лица, тискается. Но, когда она втолкалась въ его голову, онъ считаетъ, что мало имѣть ее въ головъ — она ровно ничего не значить, если по ней не жить… Повторяю тебѣ: онъ теперь на хорошей дорогѣ, но три года тому назадъ онъ, въ компаніи такихъ же дикихъ парней, мазалъ дегтемъ ворота провинившихся дѣвушекъ, и мнѣ пришлось битыхъ три дня убѣждать его, чтобы онъ не принялъ участія въ еврейскомъ погромѣ… Понимаешь? Не отъ чувства убѣждать, a отъ логики — не внушать, что это вообще не хорошо, a доказывать, что это для него нехорошо… И, когда я доказалъ, a онъ понялъ, то и самъ не пошелъ и пріятелей своихъ удержалъ и даже очень смѣло и рѣшительно велъ себя во время погрома — еврейскую семью спряталъ, за дѣтей вступался, дѣвушку отъ насилія спасъ… Видишь? Поставлена машина на рельсы, пары разведены, — ну, значить, и пойдетъ прямехонько на ту станцію, на которую направить путь стрѣлочникъ. Да. Воля y него желѣзная, a умъ не твердый, темный, мысли неразборчивыя, спутанныя… Машина! Просвѣти его какимъ нибудь вашимъ сверхчеловѣческимъ девизомъ, вродѣ «все позволено», такъ, чтобы онъ крѣпко почувствовалъ и повѣрилъ, и онъ, въ самомъ дѣлѣ, все позволять себѣ… И все это будетъ въ немъ не буйною страстью какою-нибудь, которая бушуетъ грѣхомъ, и сама себя боится и трепещетъ въ тайныхъ раскаяніяхъ, — нѣтъ, — съ чувствомъ своего права, спокойно, прямолинейно, холодно: все позволено, — такъ чего же стѣсняться-то? дѣйствуй!..
Модестъ выслушалъ брата съ любопытствомъ, лежа на спинѣ, руки подъ голову и глядя въ потолокъ.
— Характеристика твоя интересна, — сказалъ онъ, — я не подозрѣвалъ въ немъ такихъ способностей къ дисциплинѣ… Если ты не ошибаешься, конечно.
— Нѣтъ, Модестъ, не ошибаюсь.
— Но именно то, что ты мнѣ сообщаешь, еще болѣе разжигаетъ меня вмѣшать въ развитіе твоего протеже свой, такъ сказать, авторитетъ… Видишь-ли…
Онъ спустилъ ноги съ кровати и сѣлъ.
— Видишь-ли: ты въ совершенномъ заблужденіи, воображая, будто я хочу явиться около этого Григорія чѣмъ-то вродѣ новаго Мефистофеля или «Перваго Винокура»… Напротивъ, я хочу сыграть на самой идеалистической стрункѣ, какая только звучитъ въ его душѣ… Вотъ — Симеонъ распространялся о Рахиляхъ… Извѣстна тебѣ Рахиль твоего протеже? Мнѣ очень извѣстна… Это прозрачный секретъ… Хочешь-ли ты, чтобы твой Григорій Скорлупкинъ сдалъ экзаменъ зрѣлости, защитилъ диссертацію объ эхинококкахъ, получилъ Нобелеву премію, открылъ квадратуру круга, изобрѣлъ аэропланъ и подводную лодку?
— Ты все дурачишься.
— Нисколько. Я только поддерживаю теорію брата Симеона. Ты и теперь не понимаешь меня?
— Нѣтъ.
Модестъ взглянулъ на него съ какимъ-то завистливымъ недовѣріемъ и пожалъ плечами.
— Ну, и слѣпъ же ты, святъ мужъ! Все зависитъ отъ Аглаи.
— Отъ какой Аглаи? — удивился Матвѣй.
Модестъ отвѣтилъ съ быстрымъ раздраженіемъ, точно его переспрашиваютъ о томъ, что стыдно и непріятно повторить:
— Отъ нашей Аглаи… о какой же еще?… Отъ сестры Аглаи…
— Она имѣетъ на него такое большое вліяніе?
Модестъ засмѣялся самоувѣренно.
— Пусть Аглая обѣщаетъ ему выйти за него за мужъ, и онъ лбомъ стѣну прошибетъ.
Матвѣй, изумленный, высоко поднялъ изтемна-золотистыя брови свои, a Модестъ, поглядывая сбоку, сторожилъ выраженіе его лица и будущій отвѣтъ.
— Развѣ это возможно? — сказалъ наконецъ Матвѣй и, закинувъ руки за спину, загулялъ по кабинету.
— A твое мнѣніе? — отрывисто бросилъ ему Модестъ, водя вслѣдъ ему тревожно-насмѣшливыми глазами.
Матвѣй остановился предъ нимъ.
— Если бы я былъ дѣвушка, и отъ моего согласія выйти замужъ зависѣло какое-нибудь счастье человѣческое, я не колебался бы ни минуты.
— Даже не любя?
Матвѣй, опять на ходу, спокойно отвѣтилъ:
— Какъ можно человѣку человѣка не любить, — этого я себѣ совершенно не представляю.
— Женятся и замужъ выходить не по юродивой любви!
— То-то, вотъ, что есть какая-то спеціальная. Всѣ вы придаете ей ужасно много значенія, a мнѣ она совершенно не нужна и незнакома.
Все съ тѣмъ же не то завистливымъ, не то презрительнымъ лицомъ слѣдилъ за нимъ Модестъ.
— Выросъ ты въ коломенскую версту, а, кажется, до сихъ поръ вѣришь, что новорожденныхъ дѣтей повивальныя бабки въ капустѣ находятъ?
— Нѣтъ, я физіологію изучалъ. Но я не понимаю, почему надо подчинять дѣторожденіе капризу какой-то спеціальной любви? Въ природѣ все просто, a среди людей все такъ сложно, надменно, не доброжелательно.
Модестъ грубо, зло засмѣялся.
— Возблагодаримъ небеса, сотворшія тя, все-таки, до извѣстной степени мужчиною. Воображаю, какимъ зятемъ ты наградилъ бы славный Сарай-Бермятовскій родъ!
Матвѣй сѣлъ рядомъ съ нимъ и сказалъ вдумчиво, разсудительно:
— Видишь ли, наша Аглая — прелестная и большой мой другъ. Но я, все-таки, не знаю. Пожалуй, и она еще не на полной высотѣ… Предразсудки сословія, воспитанія…
Модестъ встрепенулся, какъ отъ неожиданности, и воззрился на брата съ любопытствомъ большого удивленія.
— Ты, оказывается, еще не вовсе обезпамятѣлъ? — процѣдилъ онъ сквозь зубы. — Гм. Не ожидалъ.
Матвѣй серьезно отвѣчалъ:
— Многое въ дѣйствительности мнѣ дико и непримиримо, но ея повелительную силу я разумѣю.
Оба примолкли. Модестъ сдулъ пепелъ съ папиросы…
— Я, впрочемъ, и не предлагаю, — выговорилъ онъ какъ бы и небрежно, — не предлагаю, чтобы Аглая въ самомъ дѣлѣ вышла за Скорлупкина, но только, чтобы пообѣщала выйти.
— A потомъ?
Модестъ пожалъ плечами.
— Видно будетъ. Тебѣ что нужно? Срокъ, чтобы высвѣтлить Григорію его дурацкіе мозги. Ну, и выиграешь времени, сколько назначишь.
— Всякій срокъ имѣетъ конецъ. Что обѣщано, то должно быть исполнено.
— Лаванъ разсуждалъ иначе, — криво усмѣхнулся Модестъ.
Матвѣй всталъ, тряся кудрями.
— Въ обѣщаніи, которое дается съ тѣмъ, чтобы не быть исполненнымъ, я участія не приму.
Модестъ съ досадою потянулъ къ нему худое свое, блѣдное лицо, странно сверкающее пытливыми возбужденными глазами:
— Ты забываешь, что сейчасъ браки Рахилей зависятъ не столько отъ Лавановъ, сколько отъ нихъ самихъ.
— Такъ что же?
— Повѣрь мнѣ, — сказалъ Модестъ вѣско и раздѣльно, дробя слоги взмахами руки съ папиросою, — если Іакову легко работать за свою Рахиль, то и Рахиль рѣдко остается равнодушна къ Іакову, который ради нея, запрягся въ каторжную работу.
— A если останется? — спросилъ Матвѣй, круто остановясь. Модестъ сдѣлалъ равнодушно-сожалительное лицо.
— Что же дѣлать? Лоттерея! Придется Григорію перестрадать нѣкоторое разочарованіе.
— За что?
— За науку, что въ жизни не все медъ, случается глотнуть и уксусной кислоты.
Матвѣй рѣзко отвернулся отъ него и сталъ безцѣльно перекладывать книги на столѣ.
— Несправедливо и звѣрски жестоко, Модестъ.
Модестъ всталъ, бросилъ папиросу и подошелъ къ Матвѣю.
— Погоди. Давай разсуждать хладнокровно. Сейчасъ Григорій влюбленъ въ Аглаю, какъ дикарь, грубо, слѣпо, безразсудно. Отдать Аглаю ему, такому, какъ онъ есть, было бы позоромъ, нравственнымъ убійствомъ, скотствомъ. Не возражай: это я говорю, не ты говоришь. Согласія не требую. Свою мысль развиваю. Но Аглая для него именно Рахиль, ради которой, если бы дана была ему хоть малѣйшая надежду, онъ готовъ работать семь и еще семь лѣтъ. Затѣмъ двѣ возможности. Развиваясь, онъ — либо сдѣлается достойнымъ Аглаи, и тогда почему ей, въ самомъ дѣлѣ, не выйти за него замужъ? Либо онъ пойметъ, что выбралъ себѣ Рахиль неподходящую, и тогда обѣщаніе падаетъ само собою.
Матвѣй глубоко задумался.
— Можетъ быть, ты и правъ… — произнесъ онъ медленно, голосомъ человѣка, нашедшаго неожиданный выходъ изъ трудной задачи, — можетъ быть, ты и правъ…
Модестъ, ободренный, подхватилъ.
— Григорій парень, по-своему, по первобытному, не глупый. Онъ оцѣнитъ, что мы, всѣ трое, ему добра желаемъ. Въ случаѣ краха нашей интриги, мы, такъ и быть, попросимъ y него прощенія, a онъ насъ, тоже такъ и быть, извинитъ.
Матвѣй, не отвѣчая, задумчиво его разглядывалъ. Потомъ, безъ отвѣта же, улыбнулся.
— Многіе считаютъ тебя злымъ, a вѣдь, въ сущности, ты добродушенъ.
Что-то язвительно укусило Модеста за сердце.
Матвѣй продолжалъ:
— Я не умѣю не вѣрить людямъ, и потому посмѣяться надо мною легко… Но, если ты вполнѣ серьезно…
— Я серьезенъ, какъ три дня похороненный нѣмецъ и, притомъ, неокантіанецъ, докторъ философіи.
— Тогда — вотъ. Григорій — благодарная натура. Изъ него можетъ выйти и долженъ выйти, если мы его не погубимъ, хорошій человѣкъ. Если бы между нимъ и Аглаей возникла искренность любви, то — да освятится ихъ бракъ. A классовыя перегородки, въ моихъ глазахъ, — чепуха. Съ моей точки зрѣнія, — если ужъ браки непремѣнно нужны и нельзя безъ нихъ, то необходимы именно демократическіе браки. Ими совершенствуется человѣчество. Уничтожается аристократизмъ особи, который есть величайшее зло цивилизаціи, и нарождается аристократизмъ массъ, которымъ осуществится истинная культура и познается Богъ. Но для того надо, чтобы совершенствующая сторона была сильнѣе другой и могла вытянуть ее на свой уровень…
— Такъ я и предлагаю, — замѣтилъ Модестъ положительнымъ голосомъ, но сверкнувъ двусмысленнымъ огонькомъ въ глазахъ.
— Да, да, я понимаю, что ты именно такъ предлагаешь.
Матвѣй торопливо и согласно закивалъ головою.
— Единственно, что меня смущаетъ въ твоемъ предложеніи, это — что оно имѣетъ исходомъ такой рискъ неисполненія, что… я, право, не знаю, какъ опредѣлить… Тутъ возможность не то, что обмана, но чего то около обмана… И отъ этого будетъ такъ же нехорошо на совѣсти, какъ отъ дѣйствительнаго обмана, и я этого на себя принять не могу…
— Мы, юристы, — спокойно сказалъ Модестъ, — называемъ это «около обмана» введеніемъ въ невыгодную сдѣлку… Операція, конечно, не блестящая въ этическомъ отношеніи, и даже законъ ее не весьма одобряетъ… Но, любезный мой Матвѣй, элементъ невыгодности и можетъ, и долженъ быть устраненъ совершенною откровенностью отношеніи… Съ самаго начала надо поставить дѣло ясно и договориться до конца. Чтобы — безъ темныхъ словъ, безъ несправедливыхъ упрековъ и угрызеній въ будущемъ… Entweder — oder. Хочешь быть мужемъ Аглаи? Вотъ тебѣ — три года… довольно ему трехъ лѣтъ?
Матвѣй кивнулъ головою.
— Слѣдовательно, становись, машина, на рельсы, какъ ты картинно выразился, и иди къ назначенной станціи!.. будь рыцаремъ, Іаковъ Месопотамскій, завоевывай сердце своей Рахили!.. Дойдешь до станціи, успѣешь, во время перегона, завоевать Рахиль, — торжествуй! твое счастье!.. Не дошелъ, не успѣлъ…
Матвѣй задумчиво слушалъ.
— Да, тутъ нужно честно, — сказалъ онъ. — Лучше жестоко, но честно.
— Какъ въ аптекѣ, — сказалъ Модестъ.
— Честно и цѣломудренно…
— О, что касается цѣломудрія, то, разъ я предлагаю свои услуги, — мое дѣло и блюсти результаты, — усмѣхнулся Модестъ.
Матвѣй опять не обратилъ вниманія на двусмысленность его словъ и говорилъ, съ горящими глазами:
— Не надо налагать на себя оковы, обманываться нерушимостью обязательствъ и клятвъ. Человѣкъ долженъ быть свободнымъ и другого человѣка свободнымъ же оставлять. Пусть отношенія будутъ не связаны и правдивы. Какъ бы они ни были худы, все же лучше обмановъ предвзятости. Отойти отъ человѣка съ разбитымъ сердцемъ — больно. Отойти съ сердцемъ, облитымъ помоями лжи, ужасно, грязно, жестоко…
— Повторяю тебѣ: довѣрь эти отношенія мнѣ, — и я устрою ихъ въ лучшемъ и красивѣйшемъ видѣ, въ какомъ только они возможны… Что, въ самомъ дѣлѣ! Надо же и мнѣ когда-нибудь сдѣлать, такъ называемое, доброе дѣло… И вотъ что, Матвѣй: я хотѣлъ бы, чтобы, во-первыхъ, этотъ разговоръ нашъ остался между нами…
Матвѣй согласно кивнулъ.
— Во-вторыхъ, чтобы вся эта наша, такъ сказать, антреприза была предоставлена исключительно мнѣ, и даже ты самъ не подавалъ бы вида, что о ней знаешь, — не только другимъ… ну, Виктору хотя бы… Ивану, Симеону, Зоѣ… но и самой Аглаѣ, самому Григорію… понялъ? обѣщаешь? Покуда, словомъ, они сами съ тобою не заговорятъ… Понялъ?
— Я понялъ, но зачѣмъ тебѣ это? Я не люблю тайнъ… У меня ихъ нѣтъ…
— Затѣмъ, чтобы предразсудки и глумленія не окружили моего плана съ первыхъ же шаговъ… Онъ, планъ мой, пойдетъ по очень тонкому канату и въ разрѣзъ со взглядами и мнѣніями многихъ, если не всѣхъ… Мы говорили о демократическомъ бракѣ. На словахъ то и въ отвлеченномъ представленіи восхвалять его — много мастеровъ и охотниковъ. Но — когда — «угодно ль на себѣ примѣрить»? — когда демократическій бракъ становится вдругъ конкретною возможностью въ твоемъ собственномъ домѣ, — тутъ, братъ, нужно вотъ такое истинно реальное отреченіе отъ предразсудковъ, какъ y насъ съ тобою… Не то, что бояринъ Симеонъ, но даже офицеръ Иванъ, на что смиренъ, и тотъ, можетъ быть, противъ насъ на стѣну полѣзетъ…
— Ты правъ.
— Конечно, правъ. Я всегда правъ. Ты меня не знаешь близко, a я — предусмотрительный человѣкъ, благоразумный… Надо беречь отъ дурныхъ и завистливыхъ воздѣйствій и вліяній и ихъ договоръ, и собственную совѣсть… Если я самостоятельно проиграю свою игру, это будетъ честное несчастіе, въ которомъ я предъ жертвами проигрыша неповиненъ и могу смѣло смотрѣть имъ въ глаза. Но, если я не сумѣю уберечь ихъ отъ зависти, злобы, предательства, ревности, насмѣшекъ, то я окажусь не только плохимъ игрокомъ, но и мошенникомъ, обманщикомъ, вполнѣ достойнымъ, чтобы его ненавидѣли и презирали, какъ измѣнника, — именно, какъ ты выразился, видящаго въ людяхъ что-то вродѣ пѣшекъ, передвигаемыхъ ради его выгоды или забавы.
— Ты правъ, — прервалъ его Матвѣй. — Ты, мнѣ кажется, правъ…
— Итакъ — «руку, товарищъ»?
— Нѣтъ… подожди… я долженъ расмыслить наединѣ, посовѣтоваться съ своею совѣсть глазъ на глазъ…
— Развѣ она y тебя, святъ мужъ втроемъ разговаривать не умѣетъ? — непріятно улыбнулся Модестъ: ему досадно было, что онъ не сразу убѣдилъ Матвѣя, и тотъ, при всей довѣрчивости своей, все еще чувствуетъ въ его откровенностяхъ какіе-то далекіе разставленные силки…
Матвѣй грустно отвѣтилъ:
— Какъ y большинства людей… Ты не сердись, что я не спѣшу… Мнѣ люди дороги, но одиночество — какъ вдохновеніе.
Модестъ принялъ равнодушный видъ.
— О, мнѣ все равно… когда хочешь… завтра… послѣзавтра… черезъ недѣлю… черезъ двѣ недѣли… Мнѣ все равно… Я вѣдь для тебя же…
— Ты пожалуйста не подумай, что какое-нибудь недовѣріе… — смущенно бормоталъ Матвѣй. — Просто… Ну, словомъ, я очень, очень тебѣ благодаренъ… И не ожидалъ никакъ… И… пожалуйста, Модестъ, не сердись!
— Да не сержусь я… Нисколько не сержусь… 3а что? Твое дѣло! Чудакъ ты!
Когда Модестъ, волоча плэдъ, возвращался отъ Матвѣя въ спальню свою, злобною ироніей играла улыбка на блѣднозеленомъ, въ лучахъ разсвѣта, усталомъ, съ черными подглазинами, лицѣ его и думалъ онъ, бережно сгибая ноющія, будто ватныя, колѣна:
— Ну, Зоя Викторовна, легкомысленная сестра моя, — послѣ каши, которую я завариваю, готовъ съ тобою пари держать: если бы твой Knopfgieszer съ его дрянною ложкою повстрѣчался мнѣ сейчасъ, я засмѣялся бы ему въ лицо, a онъ весьма почтительно снялъ бы предо мною картузъ свой…
VII
Несмотря на позднее время, Епистимія, когда возвратилась домой отъ Сарай-Бермятовыхъ, не сразу прошла въ каморку, гдѣ стояла, подъ густымъ рядомъ навѣшанныхъ по стѣнѣ и простынею отъ пыли покрытыхъ юбокъ, ея узкая желѣзная кровать. Спросила полусонную старуху-работницу, которая ей отворила, дома ли племянникъ и, узнавъ, что нѣтъ еще, зажгла въ маленькомъ зальцѣ керосиновую лампочку и сѣла къ столу съ вязаньемъ — ждать…
— Ты, Мавра, не безпокойся, спи, — приказала она, — позвонитъ, я сама отворю…
Но бѣжали минуты, щелкалъ маятникъ часовъ ходиковъ, потрескивали обои, сыпалось сверху изъ клѣтки съ канарейкою кормовое сѣмя, сипѣлъ въ лампѣ огонекъ, и ползла по колѣну изъ подъ тамбурнаго крючка узкая бѣлая полоска зубчатаго узора, a Григорія Скорлупкина все не было, да не было домой… Послѣ полуночи Епистимія сказала себѣ:
— Ну, значить, закрутился съ набатовскими молодцами, либо Матвѣй Викторовичъ задержалъ… Это, стало быть, до бѣла свѣта.
И, убравъ свое вязанье въ комодъ, рѣшила лечь спать. Въ это время глухой и мягкій топотъ, дойдя къ ней сквозь закрытыя окна въ необычайно позднее для этой части города время, заставилъ ее выглянуть на крыльцо домика своего. Въ господинѣ, мимо проѣхавшемъ, она узнала Симеона Сарай-Бермятова, возвращавшагося отъ Эмиліи Федоровны, и язвительно улыбнулась про себя въ темнотѣ, и нехороши, и оскорбительны для проѣхавшаго стали ея мысли.