A онъ, довольно улыбаясь, легъ на спину, выкурилъ папироску и, засыпая, думалъ:
— Курьезное приключеніе… A дѣвица маньификъ… лѣто проведемъ не безъ пріятности… A сестрица эта y нея, должно быть, ше-ельма… Надо будетъ посмотрѣть…
За утреннимъ чаемъ Викторъ Андреичъ Сарай-Бермятовъ съ раздраженіемъ говорилъ супругѣ своей Ольгѣ Львовнѣ:
— Вотъ говорятъ: Евсѣй не пьетъ… Рѣдко, да мѣтко! Сегодня — можешь представить — вхожу въ камеру: лежитъ, чудовище, на диванѣ, совсѣмъ одѣтый, но босой, a сапоги надѣты вмѣсто ногъ на руки — можешь представить, какъ хорошъ!.. Окликаю: молчитъ… Заглянулъ ему въ рожу: зеленый, какъ листъ, a вмѣсто глазъ — жернова какіе-то кровавые… Смотритъ мнѣ въ глаза и — не узнаетъ… Ужъ мы съ письмоводителемъ кое-какъ откачали его подъ насосомъ…
A вечеромъ того же дня Епистимія была и обрадована, и испугана, и осчастливлена, и до глубины сердечной потрясена. Убирала она послѣ господъ съ вечерняго стола, — вдругъ вошелъ Евсѣй и, не говоря ни слова, — впервые за шесть лѣтъ, — низко и глубоко ей поклонился… И, когда она глядѣла на него съ такимъ испугомъ, что позабыла даже отвѣтить на поклонъ, Евсѣй протянулъ руку и сказалъ:
— Не держите на меня сердца, сестрица, — отпустите, въ чемъ былъ противъ васъ неправъ…
И вспыхнула Епистимія, понявъ, что онъ все слышалъ и знаетъ. И стало ей жалко, странно, тоскливо, стыдно, душно. Но по глазамъ Евсѣя вдругъ догадалась она, что въ немъ молчитъ судья, и только кается въ своей ошибкѣ честный виноватый. И, низко нагибаясь къ серебру на столѣ, съ благодарнымъ достоинствомъ отдала она поясной поклонъ и съ степенною важностью отвѣтила:
— Не въ чемъ мнѣ васъ прощать, Евсѣй Авксентьичъ, — вы меня, если чѣмъ согрубила, простите.
Вспоминаетъ Епистимія въ безсонной ночи своей Евсѣя Авксентьича и крестить въ темнотѣ нервно зѣвающій, съ воспаленными губами, ротъ:
— Царство небесное!.. Хорошій былъ человѣкъ! Большого характера… Какое горе вынесъ, a ни надъ собою, ни надъ женою никакого грѣха не сотворилъ… — Кабы, говоритъ, y меня сына не было, конечно, ей бы въ могилѣ быть, a мнѣ на Сахалинѣ. Но, когда человѣкъ пустилъ ростокъ потомства, не свой онъ сталъ и нѣтъ ему въ себѣ воли: на каждое чувство свое долженъ онъ, какъ сквозь очки нѣкіе, сквозь потомство свое глядѣть… Такъ и перекипѣлъ въ одиночку. Еще семь лѣтъ жили, — словомъ, взглядомъ не выдалъ онъ себя предъ Соломонидою… Только на смертномъ одрѣ обнаружилъ: «Ты, говоритъ, Соломонида, и вы, маменька, богоданная теща, не воображайте, будто отъ меня скрыто, какъ вы Епистимію невинную оклеветали и на всю жизнь несчастною отпустили. Все я, любезная моя супруга, испыталъ и провѣрилъ: и съ кѣмъ вина твоя была, и какъ ты пряталась, и гдѣ родила, и подъ какимъ номеромъ мальчикъ новорожденный былъ сданъ въ воспитательный домъ… За всѣ эти твои подлости могъ бы я тебя проклясть, умирая, но — сына жалѣю: какъ сыну рости подъ рукою проклятой матери? Поэтому — опамятуйся, не блажи: видишь, нѣтъ ничего тайнаго, что не стало бы явнымъ… И очень жаль мнѣ, что этотъ твой мальчикъ, котораго ты съ Петрухой-водовозомъ прижила, померъ. Если-бы я засталъ его живымъ, возростилъ бы вмѣстѣ съ Гришуткою…А теперь Гришутку тебѣ ростить. Молилъ я молодыхъ господъ: не оставятъ. Не нужды боюсь, — не нищіе: невѣжества, темноты нашей боюсь. Матвѣй Викторовичъ обѣщался быть Гришуткѣ за родного брата… Эхъ, жаль мнѣ, въ отъѣздѣ Епистимія: при ней легче было бы умирать, сказалъ бы я ей словечко за Гришутку… Супруга! теща! слушайте: Епистиміи Гришутку наказываю… чтобы въ ея волѣ былъ… A ты, Соломонида, помни: оставишь Гришутку въ чернотѣ и дурнемъ, — не будетъ тебѣ отъ меня прощенія… въ черномъ свѣтѣ, начну тебѣ являться, покою не дамъ…
— A ей что? — съ презрѣніемъ усмѣхнулась Епистимія, — сказывала мнѣ маменька: только вывиралась предъ умирающимъ то, что напраслину на нее клеплетъ, и знать она ничего такого не знаетъ, вѣдать не вѣдаетъ, a что Епистимія — ужъ это всякому, кого не спроси, извѣстно — что распутная, такъ распутная… У-у-ухъ вы, враги мои! недобрые враги!
И сверкаетъ она въ темнотѣ негодующими глазами, и сжимаются костлявые жесткіе кулаки. A воспоминанія роятся, клубятся, крутятся.
— Вотъ Ольга Львовна довѣдалась объ ея отношеніяхъ къ Симеону… вышвырнула вонъ изъ дома, какъ грязную тряпку… Симеонъ кончилъ каникулы… уѣхалъ… Мѣсяца не выдержала, распродалась, позаложилась, помчалась за нимъ въ Москву… Очень удивился, поморщился, — однако, хороша еще была, принялъ, позволилъ жить въ тѣхъ же меблированныхъ комнатахъ… А, двѣ недѣли спустя, застала она y него барыню — сорокалѣтнюю крашеную актрису… И стала она потомъ ему выговаривать, a онъ смѣялся ей въ лицо и говорилъ:
— На что ты мнѣ? Зачѣмъ пріѣхала? Звалъ я тебя? Какія ты имѣешь права? A черезъ эту госпожу мнѣ открываются хорошіе дома и большія связи для карьеры… И то, что ты ревнуешь, очень глупо, потому что ты сейчасъ беременна и, значить, для меня, покуда, не любовница. Что же ты воображаешь, будто я, пока ты соблаговолишь разрѣшиться, обязанъ жить монахомъ? Чорта съ два, любезная моя! Не изъ большихъ ты графинь…
Холодная злоба мурашками бѣжитъ по спинѣ Епистиміи.
— Я тебѣ покажу, голубчику, — думаетъ она, — узнаешь ты y меня скоро, изъ какихъ я графинь. Но тогда она не злобу чувствовала, a только ужасъ — ужасъ вдаль убѣгающей, обманомъ злымъ разсыпающейся, грубо отнимаемой любви, въ которой она увязила все существо свое, какъ въ пескахъ зыбучихъ, не вылазныхъ. И грубое слово Симеона, что нужна она ему только, какъ самка, не вызвало въ ней тогда иного чувства, кромѣ стыдной испуганной виноватости, за чѣмъ она осмѣлилась быть матерью, какъ она рѣшилась перестать быть самкою… И она торопится прекратить свое материнское состояніе, чтобы возвратить себѣ состояніе самочье, — возвратить себѣ то, что она еще наивно считаетъ «любовью» Симеона.
Выкидышъ. Нелѣпый, безобразный, варварскій — по средствамъ бѣдныхъ роженицъ — y цинической и безжалостной нѣмки-акушерки, которая въ то же время и сводня. Рядомъ съ Епистиміей лежать женщины, какихъ она еще не видывала въ своей жизни. Загнанныя въ преступленіе дѣтоубійства рабочею нуждой, тѣ объ одномъ стараются: скорѣе подняться на ноги, чтобы стать къ работѣ, которая кормитъ ихъ семьи и часто тѣхъ самыхъ мужчинъ, чьи ласки загнали ихъ въ эту берлогу. Едва переставь истекать кровью, еще качаясь, какъ былинки подъ вѣтромъ, спѣшатъ онѣ слабыми ногами уйти къ швейнымъ машинамъ, переплетнымъ станкамъ, ворочать тяжелыя кастрюли и котлы въ плитѣ, убирать комнаты, мыть бѣлье, ползать по полу съ мокрыми тряпками. Но большинство попало къ нѣмкѣ по тѣмъ же причинамъ, какъ и Епистимія: самки, жертвующія материнствомъ, чтобы удержать при себѣ своего самца. И смотрится въ нихъ Епистимія, будто въ зеркала, страшно искажающія черты ея, но она узнаетъ себя въ нихъ — и въ выпуклыхъ, и въ вогнутыхъ, и въ широкихъ, и въ продолговатыхъ, и въ раздувающихъ, и втягивающихъ лицо. У каждой есть какой-нибудь свой Симеонъ, ради котораго приносится проклятая Молохова жертва. И, когда жертва принесена и выжившія мученицы ожидаютъ сроковъ, пока онѣ снова окажутся достойными ласкъ Симеоновъ своихъ, — y нихъ нѣтъ иной рѣчи между собою, какъ о нихъ же, о Симеонахъ: и проклинаютъ, и анекдоты разсказываютъ, — все о нихъ, каждая о своемъ, каждая — раба страсти, приковавшей ее къ одному повелителю и трепещущей за свою хрупкую съ нимъ связь. Вошла Епистимія въ пріютъ здоровымъ, прекраснымъ человѣкомъ, — вышла искалѣченная тѣломъ, вывихнутая, исковерканная въ чувствѣ, съ отравленнымъ, изгрязненнымъ умомъ… Какіе пріемы и средства она узнала! какіе совѣты и правила она приняла!
— Ты дура, — внушала ей нѣмка-акушерка, — если ты, простой дѣвушка, имѣешь любовникъ благородный господинъ, то ты долженъ сохранять интересъ…
— Не хочу я отъ него интереса, — угрюмо твердитъ Епистимія, темнѣя синими глазами, — люблю его и все… Былъ бы онъ ко мнѣ по прежнему хорошъ, a интереса отъ него не жду… Не интересанка.
Нѣмка затягивается толстою папиросою, которую сама свертѣла своими желтыми пальцами, и хладнокровно повторяетъ:
— Ты дура. Я тебя учу не на тотъ интересъ. Если хочешь, чтобы онъ тебя любилъ, ты долженъ быть для него интересной, чтобы онъ не былъ отъ тебя скучный, — да! Что ты красивый, — думаешь, это все? Я старый и некрасивый, но, когда хочу, отбиваю любовники на дѣвушки, красивыя, какъ ты. Потому что онѣ не знаютъ интересовать мужчину, a я знаю интересовать. Ты думаешь: благородный господинъ — мужикъ? извозчикъ? артельщикъ? Благородный господинъ имѣетъ разные примѣры, его надо забавлять…
И узнала тутъ Епистимія о такихъ вещахъ, возможность которыхъ никакъ не вмѣщалась въ ея провинціальную, честную голову.
— Этого быть не можетъ, — защищалась она, — это вы нарочно шутите надо мною, потому что я глупая…
Но нѣмка принесла ей фотографическія карточки, секретныя книжки…
Выйдя изъ пріюта, Епистимія, конечно, нашла Симеона уже съ другой женщиной. Но, видно, права была нѣмка, и помогла Епистиміи подлая пріютская наука. Опять вошла Епистимія въ милость y повелителя своего.
— Да ты — совсѣмъ другой человѣкъ стала! — говорилъ Симеонъ, — съ тобою презабавно… Откуда что взялось?
— Москва научитъ, — отвѣчала Епистимія, блаженствуя отъ ласковыхъ словъ любимаго человѣка, но еле слыша ихъ сквозь мрачный стыдъ униженій, которымъ она подвергалась.
— Молодецъ-дѣвка, что взялась за умъ… Вотъ — если-бы ты еще ревновать разучилась… Глупая! пойми! Вѣдь ни жениться на тебѣ, ни жизнь съ тобою навсегда связать я не могу… Что же тратить на ревность короткіе дни, которые намъ осталось быть вмѣстѣ? Чортъ возьми, проведемъ время въ радости… Бери примѣръ съ меня: развѣ я тебя ревную?
И дѣйствительно, не ревновалъ. Настолько, что однажды, нахваставъ товарищу, будто его Епистимія никакой француженкѣ не уступитъ, — когда тотъ выразилъ сомнѣніе, предложилъ ему убѣдиться на дѣлѣ, привелъ его къ Епистиміи въ номеръ, a самъ ушелъ. Товарищъ едва убѣжалъ отъ разъяренной Епистиміи, которая исцарапала ему лицо и избила его его же палкой. Онъ, конечно, сдѣлалъ Симеону страшную сцену, a тотъ ругательски изругалъ Епистимію и опять пришлось ей услышать отъ него напоминаніе, что — «чего ломаешься? не изъ большихъ ты графинь!».
И опять напрягаются злобою сухощавые кулаки въ темнотѣ ночной, опять одиноко шепчутъ воспаленныя увядшія губы:
— Выплатишь ты мнѣ графиню эту, другъ милый! За всѣ позоры мои я съ тебя до капельки получу.
На родинѣ дѣла Сарай-Бермятовыхъ шли все хуже и хуже. Денегъ изъ дома Симеонъ получалъ мало, a жить хотѣлъ свѣтски, хорошо. Чтобы поддерживать свое существованіе съ честью, завелъ карточные вечера. Для Епистиміи это было хорошее веселое время, потому что на вечерахъ Симеона она чай разливала и вообще была за хозяйку. Играли больше своимъ студенческимъ кружкомъ и нельзя сказать, чтобы нечестно, хотя богатенькимъ простачкамъ задавалось почему то особенное несчастье, и чистка шла изрядная. Играющая молодежь полюбила Епистимію, многіе приходили гораздо больше изъ расположенія къ ней, чѣмъ къ Симеону… Однажды Симеонъ среди игры вызвалъ Епистимію въ корридоръ.
— Въ пухъ продулся, — угрюмо сказалъ онъ, — надо отыграться, a нечѣмъ… Между тѣмъ, Вендль сегодня набить деньгами… Если-бы только сто рублей, я бы его раздѣлъ… У тебя нѣтъ?
— Нѣту, Симеонъ Викторовичъ, откуда же? И двадцати пяти не наберу… Да и тѣхь дома нѣтъ, лежать на книжкѣ…
— Эхъ!
Посмотрѣлъ онъ на нее, скрипнулъ зубомъ, и едва ли не впервые дернулась y него тогда правая щека.
— Спроси y Морковникова, — мрачно сказалъ онъ, — онъ богатый… и что-то слишкомъ умильно на тебя смотритъ… Попроси, дастъ…
— Симеонъ Викторовичъ… да какъ же я…
Но онъ прикрикнулъ:
— Дура! да вѣдь взаймы! не надолго… только до конца игры… Отдамъ хоть съ процентами, рубль на рубль…
И, повернувшись, прибавилъ:
— Только ты не проврись, что для меня просишь… Выдумай что нибудь про себя…
И ушелъ къ игрокамъ, a она медленно поднялась къ себѣ въ номеръ и, черезъ корридорнаго, вызвала Морковникова. Этотъ, студентъ-математикъ изъ купеческихъ сыновей, парень бывалый и сдержанный, выслушалъ спутанный разсказъ Епистиміи о томъ, какъ ея какая то несуществующая сестра выходить замужъ и проситъ денегъ на приданое, сразу понялъ, въ чемъ штука, усмѣхнулся и сказалъ:
— Дать вамъ сто рублей я могу… это для меня не большія деньги… но какой будетъ процентъ?
— Василій Никитичъ! — радостно заторопилась она, вспоминая слова Симеона, — драгоцѣнный! да — какой хотите! хоть рубль на рубль!
Но онъ перебилъ:
— Ну что рубль на рубль? Грабитель я, что ли? Не конфузьте. Мнѣ вотъ, при свѣтѣ о такой вещи, какъ проценты, даже говорить совѣстно… краснѣю… вотъ какой я стыдливый человѣкъ. Знаете что: давайте мы съ вами электричество то притушимъ, да ужъ въ темнотѣ о процентахъ и поговоримъ?…
Много денегъ выигралъ въ эту ночь Симеонъ съ Вендля на проклятую сторублевку и, вѣрный обѣщанію, возвратилъ ее Епистиміи, да еще отъ себя приложилъ двадцать пять рублей… Подумала Епистимія, — не возвратить-ли Морковникову деньги? — но сообразила уплаченные ему въ темнотѣ проценты и, вздохнувъ, заперла сторублевую въ шкатулку свою, a двадцатипятирублевкою на завтра расплатилась за номеръ…
И съ этого вечера пошло. За Морковниковымъ Шустовъ, за Шустовымъ Гернгроссъ, дальше Мулысевичъ, Кедроливанскій, Линтваревъ, Колотыренко… Епистимія выучилась смотрѣть на тѣло свое, какъ на источникъ кредитовъ для Симеона. Зналъ ли онъ, подозрѣвалъ ли, что она для него продаетъ себя? Никогда и никакихъ не бывало о томъ разговоровъ. Спокойно принималъ онъ отъ нея деньги, если нужны были, передъ игрою, спокойно возвращалъ ихъ, если была возможность, послѣ игры; спокойно прятала она ихъ въ свою шкатулку, a на завтра несла въ ссудо-сберегательную кассу. Но однажды утромъ Симеонъ ворвался къ ней, какъ бѣшеный. У него въ университетѣ, въ присутствіи товарищей вышла ссора съ Морковниковымъ и, въ пылу пикировки, онъ обозвалъ того «лавочникомъ». Морковниковъ пріосанился, прищурился и отвѣчалъ:
— Я, конечно, лавочникъ. И отецъ мой лавочникъ. И дѣдъ былъ лавочникъ. Скоро сто лѣтъ, какъ миткалями торгуемъ. Но дѣвками никогда не торговали. A вы, боляринъ Сарай-Бермятовъ, своею Епистиміею и оптомъ, и въ розницу промышляете.
Едва ихъ развели, и загудѣла по студенчеству молва о предстоящей дуэли…
Смѣло выдержала Епистимія бѣшеный допросъ Симеона… Только и слышалъ онъ отъ нея:
— Для васъ же старалась…
— Вы же приказывали…
— A что бы съ вами было, если-бы тогда денегъ не нашлось?
Видѣла она, что не по любви къ ней онъ бѣснуется отъ того, что она ради него тайною проституткою стала, a испуганъ онъ и озлобленъ только, зачѣмъ все это вскрылось и зацѣпило его срамомъ своимъ… И — впервые въ жизни — ничуть ей не было его жалко; a позоръ свой и униженіе она впервые чувствовала такъ, словно они всю ее, до краешковъ, наполнили и текутъ, вмѣсто крови, по жиламъ огненною грязью. И, когда Симеонъ сталъ бить ее по лицу, обзывая позорными именами, она терпѣла съ сухими глазами и — опять — только и сказала ему:
— Это правда: ради васъ я такою подлою тварью стала, что не можетъ быть мнѣ въ жизни никакой пощады… Бейте! бейте! стою того!..
Даже y Симеона опустились руки… Ни словомъ не попрекнулъ онъ ее больше, только потребовалъ, чтобы она немедленно уѣхала изъ Москвы…
VIII
И вотъ Епистимія опять на родинѣ, живетъ отдѣльно отъ сестры на квартирѣ, перевариваетъ внутреннюю муку свою, провѣряетъ загубленную жизнь, и кажется ей, что y нея, вмѣсто нутра, сплошной обжогъ, по которому день и ночь течеть кипучая смола. Денегъ y нея много, живетъ безъ бѣды, но тоски въ душѣ еще больше. И вспомнить она не можетъ Симеона Викторовича безъ пламеннаго стыда, геенскаго гнѣва, отвращенія къ себѣ самой, будто къ лужѣ вонючей, — и знаетъ она, что вотъ стоитъ ему позвать, — и, какъ собаку на свистъ, потащитъ ее къ нему привычка любви, и опять онъ, что захочетъ, то и вылѣпитъ изъ нея, рабы своей… И въ такія минуты — одно ей спасеніе: бѣжитъ къ сестрѣ, беретъ племянника Гришутку, въ чурки съ нимъ играетъ, азбуку ему показываетъ, молитвамъ учить, въ поле гулять водить за городъ, травки ему объясняетъ, козявокъ, жуковъ… просвѣтляетъ, какъ умѣетъ, дѣтскую душу и свѣтомъ ея, какъ щитомъ, старается отгородить себя отъ прошедшаго страстнаго мрака.
Много денегъ y Епистиміи, по ея одинокому мѣщанскому дѣвичеству, но ей надо еще больше и больше. Потому что задалась она цѣлью — накопить Гришуткѣ, къ совершенному возрасту его, хорошее состояніе, чтобы вошелъ онъ въ жизнь безбѣдственно, твердыми ногами, какъ самостоятельный человѣкъ. И вотъ начала она раздавать капиталецъ свой въ ростъ по мелочамъ, и быстро онъ удвоился, утроился. Одна покойница барыня Ольга Львовна что процентовъ переплатила Епистиміи, хотя та никогда съ нея не требовала и расписки не брала. Возьметъ сто на недѣлю, возвратить черезъ мѣсяцъ, да, за промедленіе, по дворянской амбиціи, сама приложитъ два большихъ золотыхъ. Винамъ своимъ Епистимія давно получила отъ Ольги Львовны отпущеніе, души въ ней не чаяла теперь барыня, и стала Епистимія опять не только вхожа къ Сарай-Бермятовымъ, но и самымъ необходимымъ въ домѣ y нихъ человѣкомъ. И, когда въ неурядицѣ безтолковаго, разоряющагося дома, въ хаосѣ разнообразно подростающихъ дѣтей (Зоѣ тогда шелъ четвертый годъ, a Аглаѣ восьмой, a Модесту — семнадцатый) становится въ семьѣ ужъ слишкомъ нудно, дико и нестерпимо, старый баринъ Викторъ Андреевичъ выбѣгаетъ изъ кабинета и, хватаясь за жидкіе волосы, зачесанные надъ красною лысиною, воетъ, какъ недорѣзанный волкъ: