– Но мы же не можем жить в этой приказчицкой халупе вечно? Я этот дом ненавижу, всегда ненавидела и всегда буду ненавидеть. И Сан-Франциско я ненавижу. Какой прок в том, чтобы притворяться, будто это не так? Одна только мысль о том, что я проснусь и окажусь снова в этом паршивом доме и в этом паршивом городе, вызывает у меня ненависть.
– О’кей. Но не значит ли это, что я должен продолжать думать о том, как бы переместить нас куда-нибудь туда, где тебе будет нравиться, в такой дом, в котором тебе будет хорошо? Не значит ли это, что я должен каждый день терпеть, терпеть, терпеть – до того, что на это уже уходит мое здоровье? И не значит ли это, что изо дня в день я не могу спокойно сесть и сосредоточиться на работе настолько, чтобы написать уже что-нибудь такое, что не вызывало бы у меня тошноты? А раз так, разве я не должен непрерывно ломать голову над тем, как бы заработать денег быстрее, чем литературой, и разве это ломанье головы не приводит с неизбежностью прямиком к игре?
– Ну, понятно: во всем виновата опять я, все как всегда, без этого ты не можешь.
– Да отчего же? Но неужели нельзя взглянуть на все это иначе? Смирись с тем, что есть, хотя бы на год. Пойми: всего через год мы сможем вести жизнь, которая будет ближе к той, что тебе нравится, потому что в течение года я смогу работать и зарабатывать деньги, а не думать все время ни о том, как ты несчастна, ни об игре.
– Все, я хочу спать и надеюсь, что я не беременна.
– Я тоже хочу спать и надеюсь, что ты беременна.
Глава 26
Много позже, спустя множество бессонных мгновений, когда далеко в прошлое одно за другим кануло множество невысказанных изъявлений дружбы, любви, нежности, вражды, ненависти и отвращения и незаданными осталось множество горьких вопросов, они лежали, то и дело невзначай почти соприкасаясь руками и слушая дыхание друг друга; при этом каждый чувствовал близость другого и одновременно его непреходящую какую-то растревоженность, и женщина сказала:
– Ты не спишь?
– Сплю без задних ног.
– Мне страшно.
– Чего вдруг?
– Не знаю.
– Если ты это к тому, чтобы перебраться ко мне в кровать, то давай.
Женщина выпросталась из-под одеяла и голая, упруго сотрясаясь, запрыгнула к нему и вжалась в него спиной, чтобы он мог обхватить ее и прижать к себе, как он всегда ее обхватывал и прижимал, когда она говорила, что ей страшно.
– Как-кая же все это ложь! – сказала она, когда согрелась и расслабилась.
– Это ты о чем?
– Да все о том же. Потому-то я и верю только в деньги и в то, что мальчики для девочек. Ту ложь, которой мальчики окружают девочек, а девочки мальчиков, деньги делают гораздо приличнее и гораздо приемлемее для обеих сторон.
– Ложь – это начало всякого зла, неустройства и грязи.
– Да все равно же все лгут! Все лгут, и ты это знаешь. А раз так, наверняка это тоже для чего-нибудь нужно, а если это нужно, то не лучше ли это принять и смириться?
– Не знаю. Может быть. Но даже если так, такая идея мне не нравится. Она непрактична. Гораздо проще с самого начала не лгать. Зачем кого-то обманывать? А главное, зачем обманывать себя? А причина моей надежды на твою беременность в том, что если детей у нас будет достаточно много, то, может быть, из них хотя бы один или двое нормально в эту катавасию впишутся.
– Те двое, что у нас уже есть, вполне нормально в нее уже вписались, разве не так?
– Кто знает? Не исключено, что у них все нормально только до тех пор, пока жизнь не устроит им проверку, и тогда может оказаться, что все не совсем нормально. А вот если их будет достаточно много, кто-то один вдруг да и прорвется даже и сквозь проверку.
– Проверку тем, что, повзрослев, они превратятся в такое же дерьмо, как и все остальные? Ты это имеешь в виду?
– Ну да, если тебе хочется излагать это в столь изысканной форме.
– Рано или поздно дерьмом становится кто угодно. Во всяком случае, любой, кто не помер в детстве, лет до одиннадцати. Просто кто-то становится бо́льшим дерьмом, кто-то меньшим. А кто-то становится дерьмом, даже и не повзрослев, вроде тебя например.
Женщина быстро и радостно перевернулась, взгромоздив на мужчину все одеяло и простыни, и прыснула со смеху.
– Что тебя так развеселило?
– То, что я это сказала. А ведь это правда! Сказала и сама удивилась. Твоя детская непосредственность плавно перейдет в старческий маразм. Ведь чистая правда же! Спроси кого хочешь. Ты же собственного зада от кротовой норы не отличишь, а ходишь, щеки надуваешь, выдумываешь что-то великое, что-то все пишешь, доискиваешься какой-то ясности… Ты либо родился взрослым, и тебе пришлось впасть в детство, чтобы дерьмом стать, либо родился дерьмом, так что тебе и взрослеть не пришлось, чтобы стать им, – в этом я пока не разобралась.
– Очень остроумно.
– А что, вот ты любишь правду. Попробуй скажи, что это не правда.
– Отчасти правда, но только отчасти. И даже если по большей части это правда, тут ты упускаешь то, что если это правда обо мне, то о других это еще большая правда.
– Всему виной твое паршивое эго. Может, других это не очень-то и касается. Откуда нам знать? Может, они об этом вообще даже не думают.
– Вот и я о том же. Если бы им это хоть раз пришло в голову, если бы они захотели и смогли рискнуть, задумавшись над этим, наверняка вышли бы из подобной передряги в куда худшем виде, нежели я.
– Ага, и кто получается умнее, ты или они? Явно они, и ты это знаешь. Им это вообще на фиг не нужно! Зачем им поднимать все эти вопросы, раз все равно выяснится, что они дерьмо?
– К этому обязывает прогресс, – сказал мужчина. – Прогресс и модернизация – этому подвержены даже сигареты, которые вдруг сделались на дюйм длиннее.
– Как что вдруг сделалось на дюйм длиннее? – Захихикав, она влезла на него верхом. – Давай-давай, соберись, хочу, чтобы ты снова стал ласковым. Что такое сигаретная фабрика? Та же тюрьма, наказание, разве нет? А миллион долларов? Сплошные праздники, не так ли? И кто там, интересно, задерживает мои праздники?
– Может быть, мальчик? Тебя бы разве не обрадовало, если знать, что их задерживает мальчик?
– Вот так-то лучше. Таким ты мне больше нравишься. Сразу стал ласковый. Я же вижу тебя насквозь – вместе со всем, что скопилось в твоей башке: битые бутылки, ржавые колеса и жалкие, иссохшие репьи, притворяющиеся розовыми кустами, а ты между ними ходишь, все что-то ищешь. Так и вижу, как ты, заметив на высохшем колючем стебле что-то похожее на бутон цветка, про себя думаешь: «Бог ты мой, вот проклюнулась истинная вещь, новая вещь, ну наконец-то! Вот наконец и красота, дождались! Может быть, из этого выйдет само совершенство, во что бы оно ни вылилось.
– Неправда, внутри моей головы старый город на берегах Евфрата, и растут там вовсе не репьи и бурьян, а оливковые деревья и виноград. Во снах я там бывал много раз, и там я чувствую себя дома. По большей части там теперь пустыня и руины, но зато какие великолепные!
– Вот. Это уже ближе к делу. Зачем было нести чушь про сигарету, которая будто бы становится на дюйм длиннее? Лжец, лжец!
– Ты что, не веришь, что я действительно все это видел?
– Ты все это выдумываешь прямо на ходу. Когда-то, наверное, увидел в учебнике древней истории фотографию раскопок доисторической бакалейной лавки, в ту же ночь эта фотка тебе приснилась, и с той поры ты решил: «Ах, какой я утонченный, благородный мальчик, у меня благородные сны и благородное прошлое».
– А ты, конечно, знаешь, как все это было и с чего началось. Тем не менее это правда, во сне я и впрямь бываю в древних городах. Помню, однажды все бродил по брошенному зданию, которое когда-то стояло на берегу моря. Это был самый красивый сон в моей жизни. И пусто – ни людей, ничего…
– А что же случилось с городом на берегах Евфрата?
– С каким городом? А, ну его я, может, и выдумал. Или нет – думаю, просто переместил наш город на берега Евфрата, туда, где из века в век жил мой народ.
– Ай, ну тебя с этим твоим народом. Можно подумать, он дал миру что-то хорошее. Вы хоть что-нибудь изобрели? А то ведь так и пришлось человечеству ждать бедного пацана, которого нещадно драли за уши, пока он не изобрел электрическую лампочку, и фонограф, и все прочее. Это даже я знаю, в школе проходила. Всего один человек, вообще непонятно из какого народа выйдя, изобрел вообще все на свете. А из твоего народа кто-нибудь что-нибудь изобрел?
– Говорят, мой прадедушка Хайг Рыжий строил красивые дома из камня.
– Это что, его настоящее имя?
– Настоящее.
– А почему у него такое странное имя?
– Чем оно странное? У него были рыжие волосы.
– Не было.
– Были.
– Я всегда думала, что в той части света волосы у всех бывают только черные.
– Ну, у большинства. А вот у него волосы были рыжие, вот его и звали Хайг Рыжий.
– Но у тебя-то волосы не рыжие!
– У меня нет, зато у тебя да, поэтому Джонни, может быть, вырастет рыжим. Твой рыжий цвет волос мне очень помог.
– У меня нет, зато у тебя да, поэтому Джонни, может быть, вырастет рыжим. Твой рыжий цвет волос мне очень помог.
– Помог в чем?
– Помог решить, что ты как раз подходишь.
– Подхожу для чего?
– Чтобы мы легли в кровать, проговорили всю ночь и ты стала матерью Джонни.
– Это ты тогда думал о таких вещах?
– А ты будто об этом не знаешь! Разговор об этих вещах у нас возникал каждый раз, когда мы бывали вместе. Что с тобой? Тебе память отшибло?
– Вот оно что! Просто я думала, ты мне так мозги пудришь – ну, чтоб я стала расслабленной и доступной, чтобы меня было проще оприходовать и все такое. Всерьез я это никогда не принимала. Ну а, допустим, не было бы у меня рыжих волос, и что тогда?
– Тогда я мог решить, что ты мне не подходишь.
– Но волосы у меня могли быть и крашеные. Те бе-то откуда знать? Это дело нехитрое. Откуда ты мог знать, что я не крашу их при каждом визите в парикмахерскую? С тем же успехом у меня могли быть и черные волосы. И ты бы поп-па-а-ал!
– Слушай, женщина, не надо так говорить! Я знал: у матери моих детей волосы будут рыжие!
Женщина резво перевернулась и стала подкапываться, заползая под него.
– Ну ничего, – сказала она. – Ты, главное, будь нежен и ласков, но, честно говоря, в такие моменты я думать перестаю и несу вообще незнамо что…
Глава 27
– А интересно, есть в этой квартире какая-нибудь еда? – сказала женщина.
– Нет, если Марта не положила что-нибудь в холодильник.
– А ты ее просил?
– Нет, но, может быть, она сама сообразила. А если нет, тоже не беда: шмыг вниз, там хвать – и сюда.
– Ты что, тоже есть хочешь?
– Ну так, немножко. Что-нибудь съел бы.
– Не поздно ли? Уже четвертый час ночи, между прочим.
– Ну так и что? С детьми у нас Марта. Вставать мне завтра не надо. Так что спать буду до вечера.
– Нет, это не получится. А как же Лукришия?
– А ты встань часа в два или в три, если тебе так неймется. Возьми такси, сгоняй на какое-то время к ней, а часиков в семь опять в такси и домой, и мы вместе съездим куда-нибудь, пообедаем.
– А как же Элис с Оскаром?
– Возьми и их с собой. И Лукришию тоже. Я просто хочу сказать, что спать намерен до тех пор, пока мне это не надоест. Надо же и мне как следует выспаться.
– Нет, тебе надо в какое-нибудь пристойное время встать и отвезти меня к ним. Ишь, хитренький! В самый ответственный момент хочешь всех бросить – и в кусты. Для Лукришии настают самые что ни на есть звездные мгновенья, и уж я-то знаю, как она расстроится, если ты не посмотришь, как она будет в центре внимания красоваться, хотя бы даже и на фоне скорых похорон.
– Я бы хотел как-нибудь из этого дела устраниться. Все-таки я ведь его толком даже и не знал. Почему бы тебе одной туда не сходить, а потом вернулась бы и вместе куда-нибудь съездили да и пообедали бы на славу. Похороны только послезавтра. Если ты считаешь это обязательным, я схожу на похороны, но только, ради бога, после похорон не тащи ее сюда.
– Но я ее уже пригласила, и она согласилась. Так что теперь нам от этого не отвертеться.
– Ничего, отвертимся. Просто скажи, что мы не можем. Дети заболели, или я заболел, но как-нибудь отвертись. И я сейчас объясню тебе зачем. Я хочу, чтобы мы побыли где-нибудь четыре или пять дней вдвоем. Надо много чего обсудить, а нам и поговорить-то даже толком не удается – то дети мешают, то мы устали и раздражены. Кстати, работать я даже и пытаться не буду. Хочу просто где-нибудь побыть четыре или пять дней с тобой вдвоем. Это очень важно.
– Все это мы можем сделать, когда Лукришия уедет. Я, правда, предложила ей оставаться сколько угодно, но больше недели-то она вряд ли тут проторчит.
– Неделя – это слишком. Один вечер – это бы еще туда-сюда, но на один вечер приглашать как-то не принято. Так что ты уж от этого дела отвертись.
– А о чем нам с тобой говорить?
– Да обо всем!
– Давай сейчас и поговорим.
– Нет. Вот только что, сегодня, когда ложились спать, мы чуть было опять не поссорились, но удержались. Я думаю, если нам поработать над этим чуточку еще, можно было бы все поправить. Но на это нужно время, и чтоб ни дети, ни всякие посторонние не мешали. И вот что я тебе скажу. Хотел сказать потом, когда весь этот сыр-бор слегка уляжется, но скажу сейчас. У меня теперь больше шести тысяч долларов. Этого недостаточно, но это куча денег. Это больше, чем другие зарабатывают за год тяжелой работы. Я выиграл эти деньги на скачках. За два раза. Вчера сыграл, пока ты была в парикмахерской, и сегодня, когда лег вздремнуть в номере у Лукришии. У меня хорошая кредитная история, ну, я и рискнул. Первые три ставки вчера я продул, но со следующей оторвался и вышел в плюс. А сегодня только один раз поставил и сразу получил такой отскок – в два раза больше, чем ожидал. Ну вот, так о чем бишь я поговорить-то хотел… А, вот. Нехорошо это. Больше этого делать нельзя, но теперь у нас есть деньги, на которые можно год жить припеваючи. Я это к тому, что всю дорогу я переживал, а играть, когда волнуешься и переживаешь, нельзя ни в коем случае. Не волновался я только вечером, когда ехал в аэропорт встречать Элис и Оскара, да и то потому, что был пьян и в полном отчаянии. На тот момент в банке у меня оставалось сто сорок долларов, и я знал, что, если еще и Лукришия приедет, они разлетятся мигом, и я сделал то, что сделал. Но я понимаю: мне просто дико повезло, и я не хочу больше в это дело соваться и снова все потерять: и это потерять, и то, чего у меня даже и не было, чтобы потом пришлось опять брать в долг (или, во всяком случае, пытаться), позориться самому и подставлять семью. Но все-таки я рад, потому что это и впрямь большие деньги, которые я получил благодаря выдержке и самообладанию. А сейчас я хочу вообще забыть о деньгах. Хочу положить деньги в банк и только выписывать чеки, когда будут приходить счета, а о деньгах вообще забыть и думать только о семье и работе. Я знаю: через год у нас все будет в порядке, может быть, даже раньше. Я очень устал. Я, можно сказать, даже испуган: больно уж легко мне эти деньги достались. Кажется, это так просто. Выбери лошадь и ставь. Но это вовсе не просто. Когда выигрываешь, это каждый раз чудо. Но мне теперь не до чудес, и снова проиграться я больше тоже не хочу. Не нужен больше мне этот вынужденный самообман. Хочу успокоиться и о деньгах забыть. Азартные игры задолжали мне дикую кучу денег, куда больше, чем эти шесть тысяч, но я должен забыть о том, что они мне что-то должны. Буду лучше тихо радоваться, что я получил эти шесть тысяч, когда они мне были позарез нужны, когда они нам всем были так нужны. Деньги из Англии придут, это я не врал. Долларов сто, что ли. Всего-навсего. А больше ничего и ниоткуда. За несколько лет я не написал ни рассказика, который у меня купили бы и напечатали в каком-нибудь журнале. Когда я вернусь к работе, я, может быть, опять смогу время от времени выдавать рассказы, которые будут покупать. Ну, то есть пока буду работать над чем-то более объемным. Но тут те бе придется помогать мне. Вот только не надо сра зу этого – «да, конечно»! Ты всегда говоришь «да, конечно», и я знаю, ты пытаешься, но в этот раз тебе придется и впрямь мне помогать. Ты должна будешь полностью устраниться, иначе я не знаю, что с нами может произойти.
– А я уж думала, господи, и о чем это он со мной поговорить вдруг решил! – рассмеялась женщина.
– Нет, ты погоди. Рано радоваться. Это позор. Хотя и жалко тоже… Сейчас я быстро это скажу, чтоб сразу принять и забыть. Это так унизительно… Никто, кроме нас с тобой, ничего знать не должен.
Это даже пугает меня, как если бы я выиграл шестьдесят тысяч долларов. Бред. Дичь. Когда-то я ставил по две тысячи долларов «на все случаи» каждый раз. Но эти деньги я выиграл, поставив всего две сотни. А представляешь, если бы я – вот точно так же, по телефону, – вдруг забылся и просто по привычке сказал бы «две тысячи»? Лео принял бы эту ставку с той же легкостью, как принял ставку в две сотни. И результат был бы точно тот же самый, только выиграл бы я в десять раз больше, но – всё, больше об этом ни слова. Шесть тысяч долларов я хочу положить в банк, и тогда посмотрим, сможем ли мы с тобой сработаться и быть приличными людьми.
– Эх, лучше бы ты сказал «две тысячи»! – приуныла женщина.
– Конечно, надо было сказать «две тысячи», но я этого не сделал, потому что смертельно боялся. Но занимать потом шесть тысяч было бы примерно так же трудно, как и шестьсот, а уж ты-то знаешь, каково мне это – просить у кого-то в долг, у кого угодно. Вообще-то, поначалу я собирался сразу тебе об этом не рассказывать. Думал, не подавая вида, просто держать марку – ну, то есть в вашей тусовке: с тобой, с Лукришией, Леандром, Оскаром и Элис, а время от времени заглядывать в сводки и по телефону делать ставки, чтобы, может быть, через несколько дней иметь тридцать, сорок, пятьдесят или шестьдесят тысяч долларов, но ты ж понимаешь, это фантазии, причем фантазии смертельно опасные, от которых можно сделаться совсем уже идиотом. Разумеется, надо было сказать «две тысячи», но если бы та лошадь оказалась не в деньгах, кто помешал бы мне выбрать другую лошадь и снова поставить две тысячи, теперь уже на нее, а если бы и эта денег не принесла, то как бы я, интересно, удержался – да при этом еще и непрерывно пьяный, и каждый раз результат – вот он, будет через пятнадцать минут! – короче, неужто я удержался бы и не выбрал еще одну лошадь и не поставил бы еще две тысячи на нее? А если и эта лошадь тоже проиграла бы скачку? Тут я бы так влип! Мне пришлось бы платить восемнадцать тысяч долларов прямо утром или максимум на следующий день. Все, не хочу об этом даже думать. Хочу думать о других вещах. Хочу омлет из шести яиц, а потом заснуть и обо всем забыть. Но ты должна мне помочь. Ты меня понимаешь?