Перешли в гостиную, где Чарли распорядился:
– Все, Зайка, старому папе пора в кроватку. А тебе, Дейзи, – ну, и Дику, конечно, – мы очень благодарны за приглашение. Утром у меня будет дикое похмелье, но это того стоило. Давно так не смеялся. Может, и вы нас навестите – ну, скажем, в воскресенье вечером?
– Конечно, – отозвалась жена писателя с присущей ей простодушной непосредственностью.
– Мы постараемся, – сказал ее муж. – В пятницу Дейзи позвонит Элен, уточнит окончательно.
– О’кей, – подвел итог парикмахер. – Открою по такому случаю бутылочку виски «Блэк лейбл».
Через минуту они ушли, писатель хмыкнул и говорит:
– Все-таки не стоило бы тебе приглашать кого ни попадя, да еще и прямо так, с бухты-барахты, как это получилось сегодня. Ведь ты могла бы сказать: приходите, например, послезавтра, чтобы я мог как-нибудь из этого вывернуться, разве нет?
– Мне казалось, тебе понравилось, – сказала женщина.
– В принципе – да, но я умираю с голоду, пьян в стельку, от скуки совсем одурел, а вечер разбит напрочь, да еще ты тут такая сногсшибательная красавица…
Женщина на это ничего не ответила. Выключила везде свет, оставив маленький внизу, а потом расстегнула молнию на платье и заулыбалась; мужчина тоже начал раздеваться.
– Посмотрим, каким ты у меня дурачком-то сейчас станешь, – сказала женщина, расставила руки и начала медленно пританцовывать. – Или не надо?
– Не надо.
– Ах ты, хитрюга какой!
– Нет, правда не надо.
– О’кей.
Мужчина немного понаблюдал за ней, потом говорит:
– Черт, от меня воняет. Я пошел в душ. А ты давай танцуй дальше.
– Да ну тебя.
– Ладно, тогда пошли поедим чили.
– Чили? Ты что, с ума сошел?
– Да нет, просто жрать хочу. Надо что-то закинуть в брюхо помимо виски.
– Ты в самом деле хочешь есть?
– Да просто чертовски!
– И что, мне снова одеваться?
– Я разве что-то говорил насчет этого?
Стоя в неглиже, он приосанился, втянул живот, чтобы стало не так заметно, как он выпирает. Женщина окинула его взглядом и усмехнулась.
– Нет, вы посмотрите на него! – проговорила она, улыбаясь и тыча в него пальцем. – Вы только посмотрите, он еще хочет есть! Боже, неужто другие мужчины тоже такие?
– Я бы все же съел немного чили. А ты потанцуй еще, пока я не ушел.
Женщина продолжала танцевать, посмеиваясь:
– Нет, надо же, гад какой, не дается, и все тут! Когда же я смогу из тебя вить веревки? Как из других мужчин.
– Никогда, – припечатал мужчина. – Ладно, я сейчас. Там, кстати, где-то была еще коробка крекеров.
Он зашел в ванную, а женщина принялась хлопотать на кухне.
Глава 6
Под душем ему было хорошо, внутри теснились улыбки, потому что она такое нечто в своем роде, такое почти что чудо, каким не бывала ни одна из всех его женщин, и, может быть, даже почти что больше, чем вообще бывает человеку жена – любая, какую ни выдумай, чья угодно, кого ни вспомни; и это притом, что временами она делается настоящим шилом в заднице – ну, то есть когда дети не спят и день еще не кончен, она еще не приняла ванну, а он не пропустил пару стопариков и вообще когда не все идет так гладко, как сегодня, а бывает это частенько, и частенько она к тому же очень не того, слишком не того, если уж она желает услышать о себе правду: частенько она бывает зануда и дрянь такая, что деваться некуда, ходит, нудит, пока не произойдет что-нибудь из того, что было, напри мер, сегодня, да еще и обманщица высшей марки, просто кто бы мог подумать, вдруг может сделаться такой отвратной, что он оказывается перед выбором – или ударить ее, или выскочить вон из дома и броситься чуть не бегом куда глаза глядят, разговаривая с самим собой и ненавидя ее, ненавидя ее дуру-мамашу, ее дуру-бабку, ее придурка-папашу и придурка-деда. Если бы не дети, он давно бы ее вышвырнул вон, сказал бы ей: вали-ка ты отсюда, и когда-нибудь это случится, он скажет ей: давай-ка, дуй туда, откуда пришла, и оставь меня наконец в покое. Ах, если бы не маленькая дочка с ее голенькой попкой, выставленной из-под одеяла в кроватке! При одном взгляде на эту дочкину попку у него внутри все ликует, а ее задумчивое личико вызывает в нем любовь даже большую, чем та, что он испытывает к мальчугану, так что если бы не это, он давно бы уже послал их мать куда подальше, сказал бы ей: давай выходи замуж за того, кого ты достойна, а меня оставь, потому что со мной у тебя нет ничего общего, вообще ни грамма, ты просто села на меня и поехала, обкрутив ложью и мерзостью, которую приходится про себя еще и как-то оправдывать, придавая ей смысл и ценность, которой нет в помине, и приходится терпеть просто потому, что ты умудрилась все это ловко со мной проделать и теперь у нас двое детей. Ах, если бы не мальчуган с этой его манерой, когда всем доволен, смотреть с таким видом, будто он тебе подмигивает, – мол, пусть жизнь и абсурдна, но ведь хороша, скажи? Конечно, ему она хороша, у него есть папа, чтобы о нем заботиться, и мама, чтобы приятно пахнуть и обнимать, прижавшись мягким телом, и у него есть маленькая сестренка, чтобы заботиться о ней, как папа о маме, – сносить ее глупость, эгоизм и невоспитанность, наделяя ее чем-то вроде роли его маленькой невесты, не обращать внимания, когда она тянет к себе его игрушки, выслушивать ее жалобы и позволять ей, когда что-то ее огорчает, искать у него утешения… Если бы не то, с каким жаром мальчуган стремится сблизить их, соединить всех вместе, как он этого всячески добивается, мужчина бы давно уже послал ее подальше, – мол, ну-ка, дорогая, попробуй-ка сама сделать себе имя, и даже интересно, что за поприще ты изберешь: будешь ходить взад-вперед по панели? сделаешься девочкой по вызову? а то, может, еще и в кино станешь знаменитой, переублажав для этого кучу жирных стариков: они ведь любят продвигать молоденьких девчонок! Все было бы совсем по-другому, если бы не дети, но тут она, конечно, молодец, она большой молодец в любом случае, и, несмотря ни на что, вот все равно же у него внутри теснятся и просятся наружу улыбки, хотя он ничегошеньки не забыл и знает о ней всю правду – и о ней, и о себе самом тоже, знает всю гадостную правду о них обоих.
Стол был уже накрыт, рагу из банок переложено в тарелки. Эти тарелки он купил для чили специально: больно уж ему нравится это блюдо, тем более что с ним так просто – в любой момент открой банку и ешь, однако есть его надо все равно из тарелки, как когда-то в давние времена, когда были специальные такие заведения, где чили подавали в тарелках, с красным жирным соусом, в который, прежде чем есть, он крошил крекеры, сразу с полдюжины. Рагу из чили он обожал с детства, вернее, с тех времен, когда ему было тринадцать, и до восемнадцати, да и после этого лакомился им довольно часто – да просто каждый раз, когда попадалось соответствующее заведение, а потом он по этому блюду много лет скучал, но вдруг оно появилось в консервных банках и – ура! – вернулось со всей своей фасолью, осклизлыми мясными кусочками и густым красноватым жирным соусом.
Теперь на ней был персиковый пеньюар, такой тонкий, что сквозь него все было видно, она смотрела печально, как маленькая девочка, которую одолевают грустные мысли (что-нибудь насчет того, как странно устроена жизнь), так что он уже знал, что сейчас воспоследует.
– Ты меня любишь, Дик?
Вот-вот, я так и думал, началось.
Он принялся за чили.
– Вон там спят дети, двое. Мы женаты уже шесть лет. И год еще жили до свадьбы.
– Да, но ты меня любишь?
– О’кей, люблю.
– Врешь, небось.
– Вру, конечно.
– Ну а почему ты меня не любишь?
– Ты пристаешь ко мне с этой темой чуть не каждый вечер в течение семи лет. Я тебе все про это уже рассказал. Хочешь, чтобы я врал, – пожалуйста, буду врать, если тебе это приятнее. Хочешь, чтобы я говорил правду, и на этом настаиваешь – получишь правду. Спасибо за чили. Может, заодно и сама поешь?
Женщина принялась за еду. Она уже не притворялась, не актерствовала и была совершенно серьезна, так что ему вовсе не хотелось обижать ее, но вопросы, с которыми она приставала, принадлежат к числу тех, отвечать на которые надо честно, а это значит, что пусть он даже и не хочет обижать ее, но она ведь поймет, когда он говорит неправду, и ей это не понравится. Она хочет, чтобы ложь была правдой, вот в чем беда.
– Как ты думаешь, почему настоящая любовь в реальности невозможна?
– Не знаю. Хотя это, несомненно, одна из тех вещей, которые мужчина должен для себя выяснить. Но ты пойми, что, когда ты спрашиваешь кого-то, любит он тебя или нет, тем самым ты делаешь его любовь к тебе невозможной. Сам твой дурацкий вопрос это делает. Но это вовсе не значит, что кто-то не может кого-то иногда действительно любить. Может, и очень даже по-настоящему, но утверждать это, отвечая на заданный вот так вот вдруг вопрос, он не может. Потому что при таком раскладе любой его ответ будет представлять собой либо ложь, либо бессмыслицу.
– Ты сказал иногда? А когда ты меня любишь?
– Когда ты на какое-то время умолкаешь. Когда мне начинает казаться, что в твоей головке происходит нечто такое, что делает тебя изнутри этакой тихой и правдивой девочкой. Может быть, даже красивой. Не исключено, что ничего подобного в действительности там не происходит, но я начинаю любить тебя, даже когда просто нет признаков того, что это не так. При этом я люблю тебя по-настоящему. Нежно и искренне. И чуть не напрочь забываю о твоем теле, сколько бы ни было в нем для меня соблазна. В такие моменты я люблю тебя совершенно по-настоящему.
– Ну, все-таки мне не хотелось бы, чтобы ты совсем забывал о моем теле.
– Да я тоже, в общем-то, не хочу о нем забывать, но когда ты умолкаешь и принимаешься тихонько заниматься детьми, по ходу дела успокаиваясь и думая о вещах, отличающихся от тех, про которые ты думаешь обычно, я в такие минуты начинаю любить тебя по-настоящему. А еще я люблю тебя, когда ты плачешь. Нет, правда-правда! Это единственное на свете, чем ты и впрямь можешь из меня веревки вить, потому что, когда ты плачешь, ты становишься похожа на всех сразу плачущих девчонок – глупеньких, маленьких и несчастных. Христом Богом клянусь, когда ты плачешь, у меня просто сердце разрывается. Я никогда не видел, чтобы кто-то плакал на тебя похоже, даже дети, кроме разве что наших – они да, они оба плачут точно как ты.
– Что ж, буду все время плакать. Начну прямо сейчас, не успев доесть это ужасное рагу.
– Давай. Но не думай, будто я не принимаю во внимание тот факт, что по хитрости своей неизбывной ты можешь затевать это в любой удобный для тебя момент. Но даже и так, даже и при этом то, как ты плачешь, надрывает мне сердце и заставляет любить тебя, заставляет хотеть защищать тебя и заботиться о тебе.
– Что ж, это уже нечто в любом случае. А ты не хочешь доесть мое чили?
– Ешь сама. У тебя же с ланча во рту маковой росинки не было. Боже, уже скоро два, а в шесть дети проснутся и начнут ходить на головах.
– А ты не обращай на них внимания. Я же говорила тебе: не обращай внимания или дай шлепка и гони обратно в постель.
– Вот ты какая у нас умница! Попробуй-ка не обрати на них внимания. Их надо умыть, одеть, накормить завтраком и выпустить во двор, где только и начнется их настоящая жизнь.
– Нет, эта гадость в меня больше не лезет. Доедай сам. Не понимаю, как ты можешь с таким удовольствием есть подобную дрянь.
Она придвинула к нему через стол свою тарелку, и он заговорил вновь, только когда доел все, что в ней было.
– Нормальная, здоровая пища. Особенно теперь, когда она доступна в виде консервов. А пиво у нас есть?
Женщина вынула из холодильника банку пива, и, пока проходила мимо, муж шлепнул ее по заду, чтобы знала: он все еще думает о ней, она все еще для него желанна. Она налила пива в стакан, потом говорит:
– Слушай, поздно уже.
– Молчи.
– Нет, правда, уже очень поздно. Ты не думай, я очень благодарна тебе за то, что ты даешь мне утром поспать до тех пор, пока дети не уйдут во двор. Я просто физически не способна вставать по утрам. Так что ложись, тебе надо ловить каждое мгновение сна.
Мужчина встал, допил пиво и вошел в темную гостиную.
– Ты лучше молчи. И иди сюда.
– Нет. Идем в спальню.
– Зачем?
– У меня там все приготовлено. Там уютно и чистенько.
– О’кей.
– А ты мне расскажешь про Харьков?
– Конечно.
– Про все-все, что ты там делал?
– Конечно.
– Хочу все поминутно. Все расскажи мне, все-все!
Глава 7
Когда удовольствие слишком близко, думал он, причем такое, по которому человек томится и жаждет его душой, сердцем и телом, когда он слишком близок к удовлетворению этой его великой и грубой алчбы, подобия которой он не испытывал никогда в жизни, – ни желания, равного по силе, ни услады, сравнимой по блаженству, – в общем, когда такое с человеком происходит, счастье отцовства становится еще важнее, а счастье творчества отступает на второй план, хотя и работа на месте, и искусство никуда не девается, и острота неутоленной потребности присутствует… Или это все слова? – слова, слова, но когда она рядом, с этими ее глазами, волосами, губами и телесной влагой, слова напрасны, слова смолкают.
– Я делаю это ради детей, – сказал он.
– Ну ты и гад. А я – ради тебя.
– Ты это делаешь для себя, я для себя, и давай, черт возьми, прекратим лгать самим себе.
– Это не моя вина, что мне приходится лгать.
– А чья это вина?
– Джонни. Все началось с него.
Что ж, может, и впрямь во всем виноват их спящий мальчик, ведь не появись на свет Джонни, было бы совсем другое дело; а теперь что ж… вырастет еще один мрачный брюнет, темный, как тот день, когда он родился, и темнеющий с каждым днем, хотя кожа у него светлая и в глазах свет; правда, светлые они не цветом, цветом они как раз темные, а светлые тем, что в них свет, свет в точности такой же, как у матери, этой светленькой плачущей девочки, маленькой девочки, которая топает ножками, тре буя любви, требуя господства над своим собственным куском пространства, чтобы не болтаться неприкаянно где ни попадя, а быть всем на свете для одного мужчины, – вот каков был огонь, от которого в нем зажегся свет, свет плачущей девочки, которая уже не плачет, а удовлетворенно про себя думает: «Вот. У меня вышло. Поплакала и все получила».
– Ну, может, пора уже рассказывать про Харьков?
– Слово «Харьков», когда его правильно произносишь, похоже на харканье, которым прочищают горло, но некоторые говорят «А-аркив».
– Как интересно!
– По-нашему «харк» звучит красиво, харк – ларк, рифмуется с жаворонком. А по-русски это вроде места проживания хорьков.
– Харьк, хряк, хрюк. Какое-то даже хрюканье получается, правда?
– Есть немного.
– Все из-за него. Когда он вопрется сюда рано утром, дай ему шлепка. Но что бы я теперь делала, если бы не он? Признайся, ведь ты не можешь сейчас сказать, что не любишь меня?
– Нет, не могу.
Глава 8
Им было слышно, как по улице мчит трамвай, со звоном и громом несется вниз, к океану, причем, скорее всего, пустой, потому что откуда в такой час взяться пассажирам? Наверняка на весь вагон один-единственный какой-нибудь пьяница или старуха, ездившая на ту сторону залива в Беркли навестить замужнюю дочку; кондуктор сидит впереди, рядом с вагоновожатым, оба курят сигареты и болтают, перекрикивая лязг и скрежет.
– Давай мы здесь вот так подоткнем, чтобы было как у девочки-малолетки, да?
– Ну давай. Поглядим, что получится.
– Но ты пока не смотри, я скажу, когда буду готова, ладно?
– Ладно.
Вот из таких дурацких игрищ, думал мужчина, и получается прирост населения планеты.
– Готова!
Он обернулся к ней и увидел, что она лежит действительно точь-в-точь как маленькая девочка, как их спящая маленькая дочка, она удивительно точно изобразила, как девочка лежит, выставив из-под одеяла попку; на сей раз попа, правда, женская, широкая и толстая, да и цветом белее, чем у маленькой девочки, зато лицо в обрамлении этих подоткнутых волос совершенно девчоночье: та же невинность, то же выражение задумчивости, но тут она открыла глаза и стала одновременно и матерью, и ее маленькой дочкой, а глазки-то взрослые, все понимающие, бесстыжие и развратные.
– Ну как, вкусно?
– Да.
– Не хуже сливочного мороженого?
– Лучше.
– А правда то, что говорят о японцах?
– Насчет японцев это была пропаганда, ее запускали специально, чтобы солдаты их ненавидели.
– Я не про войну. Я про их удивительную изобретательность в этом деле.
– Да я понял, понял.
– Разве не удивительно, что японцы к этому подходят так серьезно?
– Ты имеешь в виду их страсть к экспериментам?
– Ты это о чем?
– Об экспериментах.
– Так я и говорю: разве это не удивительно?
– Не знаю.
– А ты был когда-нибудь в постели с японкой?
– Да, но ей приходилось притворяться китаянкой, потому что это было во время войны.
– Ну и как? То, что о них говорят, все правда?
– Да она-то сама была местная, родилась в Калифорнии, а я с ней был один раз и ни о чем таком не спрашивал.
– Да я же не о том, чтобы ты ее о чем-нибудь спрашивал. Нет, вы посмотрите на него! – усмехнулась она. – Ну, ты от этого прямо дурачком становишься. – Смеясь, она выгнулась, приподняв зад. – Если тебе так уж хочется, если тебе непременно надо это дело повторить, давай, вперед! Я могу сколь ко хочешь.
– Не надо вкладывать мне в голову свои желания.
– На твою голову я даже не смотрю. Голова дана тебе для твоего искусства, а мне до него нет никакого дела. Я это к тому, что если тебе надо еще, так пожалуйста, кто тебе мешает, делай все, что хочется.
– Мне хочется почитать.
– Что-то по тебе не скажешь, что тебе хочется читать. – Посмеиваясь и наблюдая за ним, глядя ему в глаза, она принялась медленно вращать большим и круглым белым задом.