– Мы растем, развиваемся, – натужно гудел лидер. – Вот уже в урановый бизнес залезли. Очень нам своя газета нужна.
– Так вы купите любую из тех, что уже существуют, – не понимал я.
– Да таких-то, типа – оппозиционных, у нас уже есть парочка. Нам другая газета нужна.
– Какая же? Для чего?
– Мы растем, развиваемся, – терпеливо повторял лидер. – Проблемки возникают. Бригад все больше, управлять все сложнее. Пацаны интересуются, как живут другие бригады, вопросы задают. Я уже устал, как Павел Петрович Бажов, пацанам уральские сказы на сотый раз пересказывать. Охрип уже. А тут взял, выпустил газетку про нашу жизнь, в бригадах люди почитали, прониклись, успокоились, новую газетку ждут. И все в шоколаде.
Только тут до меня дошло, что мафия заказывает мне многотиражку – для внутреннего употребления. Жизнь тогда, на излете двадцатого века, была богаче самых смелых фантазий. Непредсказуемая и веселая была жизнь.
Итак, к Евгению Петрову вело меня вполне объяснимое любопытство. Фантазировать относительно предмета нашего разговора я даже не пытался.
Меня препроводили в дальний закуток одного неприметного кафе. Внутри было пусто. За девственно чистым столом в полном одиночестве хмуро восседал Петров. Он заметно похудел. Я помнил его по фотографиям еще до отсидки.
Я примостился рядом с Петровым, и некоторое время мы молчали, не глядя друг на друга. Здраво рассудив, что первым должен заговорить инициатор встречи, я молча ждал.
К нам подошел официант.
– Мне как обычно, – бросил Петров.
Официант вопросительно посмотрел на меня.
У меня было совсем мало денег.
– Рюмку водки, – подумав, сказал я.
– И все? – уточнил официант.
– И все, – подтвердил я.
Еще минут десять протекли столь же содержательно. Может быть, тюрьма особым образом повлияла на Петрова, размышлял я. Человек приучился к самокопанию, отвык от общества. И так-то психика расшатана на афганской войне, а тут новые испытания.
Официант вернулся и утвердил передо мной небольшую рюмочку. А перед Петровым возник гигантский фарфоровый тазик, с горкой наполненный очищенными вареными яйцами.
Лидер «афганцев» флегматично брал одно яйцо за другим и отправлял в рот. Он напоминал худого голодного удава. Яйца исчезали в Петрове, как в шляпе фокусника. Незаметно было, чтобы он их жевал.
Съев десятка два яиц, Петров начал говорить, все так же хмуро глядя перед собой.
– Убивают пацанов, – без выражения сказал он. – Вчера вот еще одного похоронили. Шестнадцать лет, жизни не видел. Теперь в могиле лежит. Мы родителям поможем, но тут одних денег мало. Память нужна. Родителям она нужна, нам нужна.
– Хотите некролог опубликовать? – осторожно уточнил я.
– Каждую неделю пацанов хороним, – помолчав, сурово продолжил Петров. – Каждую неделю у нас до трех трупов. Кладем пацанов в могилу. Одного за другим. А что после них остается? Они жизни не видели.
– Так что же вы хотите? – не вытерпев, прямо спросил я.
– Память нужна, – повторил Петров. – Книжку хотим сделать про наших пацанов. Родители почитают, друзья полистают. И вспомнят пацанов. Напиши про каждого пацана по страничке. Фото, биография, где родился, как учился. Описание, как жил, над чем работал. И как погиб. Мы тебе заплатим, не обидим.
Я в ужасе представил себе этот мартиролог. Даже не саму книжку, о которой мечтал Петров, а то, через что придется пройти ее автору.
Как наяву, прошелестели передо мной страницы с физиономиями убиенных боевиков, сдержанная обложка, украшенная моей фамилией.
– Когда нужна эта книжка? – на всякий случай спросил я. – К какому сроку?
– Срок нам не важен, – ответил Петров. – Ты, главное, пиши. Мы каждую неделю пацанов хороним.
Промямлив что-то неопределенное, я выпил свою водку и поспешил прочь. Лидер «афганцев» остался одиноко сидеть за столом. Уходя, краем глаза я увидел, как он заглотил очередное яйцо.
Бремя порядка и праздник непослушания
– Там тебя спрашивают! – прилетела ко мне девочка из рекламного отдела.
– Кто? – равнодушно отозвался я.
– Бандиты! – пояснила девочка.
Город в ту пору кишел бандитами. Под занавес горбачевской перестройки спортивная слава города конвертировалась в бандитское богатство. Раздавшиеся вширь бывшие чемпионы выгружались из «мерсов», имея на себе златые цепи, малиновые пиджаки поверх необъятных футболок и фирменные «треники» поверх стоптанных штиблет.
Эта интересная поросль не могла похвастаться напряженной внутренней жизнью и долгой биографией. Она хвасталась своим сегодняшним существованием и на большее не рассчитывала. Пиджаки и машины быстро меняли хозяев.
Я спустился этажом ниже, в офис нашей радиокомпании.
В офисе скучали два братка, одинаковых, будто откомандированных из сказочного ларца. Стулья под ними прогибались. Увидев меня, старший грузно поднялся и произнес, с уважением подбирая слова:
– Ну, короче, наши типа зовут тебя реально посидеть, раз вчера такое дело.
Вчера у меня случился заказной эфир с руководством некой фирмы. Руководству, из «афганской» группировки, понадобилось отстирать свою репутацию. История вполне рядовая. Они отстирывали, я не мешал. Видимо, у меня получилось.
Я призадумался. С одной стороны, не любил я ветеранов локальных войн. Публика это, как правило, психованная, не упускающая случая козырнуть своим героическим прошлым. И козыряла она им истеричнее вокзальных попрошаек.
С другой стороны, как-то ломало меня так вот взять и кидануть пацанов на ровном месте. Братва старалась. Реально оттопырилась, накрыла поляну. Стану понты колотить – не в масть получится. Не поймут.
Мы поехали.
По дороге притормозили возле булочной. Один из братков слоном протопал внутрь.
– Бугор только здесь хлебушек берет, – пояснил старший. – Другого не уважает.
Конечным пунктом поездки оказалось кафе с нежным названием «Журавушка». Наша делегация промаршировала через общий зал, где в самом разгаре было многолюдное гулянье. Люди веселились давно и качественно. Вслед нам несся визг скрипки и подвыпивших женщин.
В отдельном кабинете за тщательно накрытым столом нас ждали пресловутый бугор и еще несколько сподвижников. Здесь царила мертвая тишина. В воздухе витало даже что-то погребальное. Я промямлил слова приветствия и вознамерился плюхнуться на ближайший стул. Бугор повел бровью, и сподвижники пересадили меня на более правильное, по их мнению, место.
Официант внес блюдо с тонко нарезанным хлебом, наполнил рюмки, и застолье тронулось.
Минут пятнадцать мы молча жевали салат. Меня подмывало выпить, но я уже понял, что за этим столом свои жесткие порядки. Нарушать их как-то не хотелось.
Наконец бугор положил вилку и с бесстрастным лицом откинулся на спинку стула.
Браток, что бегал в булочную, тут же схватил рюмку и поднялся.
– За нашу встречу и за нашего гостя! – громко произнес он на сносном русском языке.
Все сдвинули рюмки, выпили и с чувством закусили.
Бугор ел, казалось, щеками и ушами – именно эти части тела активнее всего были задействованы в процессе поглощения пищи. Массивный же череп бугра угрожающе нависал над столом, как бы подчеркивая тщету и преходящесть продовольственных радостей.
Мы ели и выпивали методично, как по расписанию. В перерывах между тостами слышались лишь позвякивание приборов о тарелки и осторожные покашливания столующихся. Тосты произносились строго по кругу, замкнуть который, как стало понятно, должен был бугор.
Мы уже подняли рюмки за удачу в делах, за родных и близких, за фирму, основанную «афганцами», за скорое решение всех возникших проблем.
Я немного захмелел. Возникло дурашливое желание нарушить эту солдафонскую очередность тостов. Ну и потом, я же дорогой гость. Мне можно.
Улучив момент, я довольно торжественно поднялся, поднес наполненную рюмку к сердцу и открыл было рот. Сподвижники перестали жевать и уставились на меня непонимающе. Тишина вокруг стала еще плотнее. Ее прорезал спокойный голос бугра:
– Ты садись, кушай. Потом скажешь.
Я поглядел на его череп, сел, вернул рюмку на место и послушно стал кушать. Все пошло своим чередом.
Мне дали слово, когда высказались уже все, кроме бугра. К тому времени состояние мое можно было описать как похмелье после дня поминок или вечернюю осоловелость на второй день свадьбы. Я выдавил из себя что-то дежурное, аккуратно чокнулся с каждым из сподвижников и влил внутрь полную рюмку водки: так здесь делали все.
Спустя положенные пятнадцать минут бугор вытер салфеткой губы, щеки, уши и восстал над столом. Взгляды присутствующих устремились в область его рта. Бугор задумался, повертел двумя пальцами рюмку, затем крепко сжал ее всей ладонью. Хмурое лицо его несколько просветлело.
– За нас! – отрубил бугор и с журчанием поглотил водку.
Братва как по команде задвигала стульями, поднялась. Этот тост мы выпили стоя. Затем, мгновенно утратив интерес к происходящему, «афганцы» вновь уткнулись в свои тарелки. Совсем недавно официант подал нам второе – на тарелках оставалось еще изрядно. Я представил, что через пятнадцать минут тосты пойдут по второму кругу, и меня охватило смятение.
Я пошел в уборную. Сквозь тонкую ее дверь хорошо слышны были веселые шумы общего зала. Там наяривали что-то еврейское, шустрое, зажигательное. От топота танцующих чуть подрагивали стены.
Решительным, хоть и слегка заплетающимся шагом я направился в зал. Меня обступили пьяные беспечные люди, выписывающие под музыку немыслимые кренделя. Две песни подряд я оттанцевал так, что ликующая публика отступила, дав мне простору. Пот катился градом, лицо полыхало, в груди наладился такой перестук, будто там выступал ансамбль песни и пляски нашего военного округа.
– Давай еще раз еврейскую, – заорал я.
Дали еврейскую. Я завсплескивал руками, зачастил каблуками. Отовсюду неслись ко мне восторженные крики, сквозь клубы табачного дыма и оглушительную скрипку пробивались шквалы аплодисментов. Поодаль были видны внушительные фигуры любующихся мною «афганцев». Я скинул пиджак, повертел его над головой и зашвырнул куда-то в толпу.
Никогда в жизни я так не танцевал. Я, если честно, танцевать не умею вовсе.
С трудом отыскав пиджак, я вывалился на свежий воздух. Водочные пары гуляли в голове, радость и покой разливались в моей душе. Она, опустошенная и слабая, пела тоненько и высоко.
Редко выпадали мне такие хорошие вечера.
Большой смысл и маленькая жизнь
Если начинаешь сторониться знакомств, новых лиц, – это, будь уверен, постучалась к тебе в двери трусливая старость.
Она боится всего живого, бьющегося, бурлящего, меняющего русло. Может быть, это и не трусость нагоняет страху, а опасливая, осторожная мудрость. Неважно. Важно, что жить такому мудро-осторожному человеку осталось недолго. Ухитриться бы отдать уже накопленные долги, не понаделав новых.
Сидишь себе, дремлешь под болтовню телевизора, и вдруг – дерг-дерг паутиночка, тоненькая ниточка, уходящая куда-то за горизонт. Образовалась она вместе с тьмой других подобных же ниточек в незапамятную эпоху, когда ты щенком бесшабашным шлялся по миру, делая стойку на каждый встречный одушевленный предмет. И вот усы поседели, и взгляд потух, и ума хватило, чтобы все ниточки пообрывать. Они, даже будучи оборванными, саднят, мучают фантомными болями. А эта, забытая, оказывается, сохранилась и теперь требует внимания, сил душевных, грозит ненужными хлопотами, нашествием призраков-воспоминаний…
Знал бы щенок эту будущую тоску – забился бы скорее в конуру и носа оттуда не высовывал. А тех, кто желает познакомиться, кусал бы побольнее и облаивал позвонче. Больно им – что с того, до свадьбы заживет. Зато себя от пожизненной занозы уберег…
Провокаторша-жизнь могла бы и не сталкивать меня со Славой Бурковским. И вполне возможно, жил бы он поживал в полном согласии с самим собою и со своей женой, хохотушкой Тамарой, женщиной, хоть некрасивой и звезд с неба не срывающей, но живой, простой и непосредственной.
Но мы столкнулись. Оказались рядом на редакционных посиделках. Тамара, ведавшая у нас хозяйственными делами, предпочитала веселиться в кругу коллег одна, без мужа. А тут вдруг его каким-то ветром принесло.
– Слава, – представился он, робко ерзая на соседнем стуле.
Я с сомнением оглядел соседа. Это было высокое бледное сорокалетнее ископаемое – вдвое старше меня. Ввалившиеся щеки, аккуратная бородка и незамутненный, доверчивый взгляд выдавали хронического доцента, годами жующего какую-нибудь давно окаменевшую ахинею вроде сопромата, истмата или диамата.
– Эдуард Анатольевич, – пробурчал я в ответ. Общество мамонта Славы меня не вдохновляло.
Здесь, в редакции, все вызывало у него телячий восторг. Никогда не слыхивал он столь развесистых тостов. Не наблюдал таких откровенных, до цинизма, отношений. Не привык к декламации стихов и полнозвучному пению умных, хороших песен.
Слава хлопал глазами, слегка краснел, по лицу его блуждала тихая удивленная улыбка. Он весь сжался, будто готовясь заново родиться на белый свет. А может, он уже только что и родился – а теперь нацеливался сделать свой первый вдох и заплакать от ужаса и счастья.
Мне стало интересно присутствовать при втором рождении престарелого Славы. Я с удовольствием чокался с ним и наблюдал его муки.
Во время перекура у нас завязался с ним разговор о смысле жизни. Слава взял в своем развитии нешуточный темп. Недавно, за столом, он агукал несмышленышем, – и вот уже принялся донимать меня смятенными подростковыми вопросами. Будто волнуясь, что взрослые сейчас передумают и накажут, он делал частые, неглубокие затяжки, и сигарета дрожала в его длинных пальцах.
– Об этом спорят и будут спорить, – отечески втолковывал я Славе, – но ты понимаешь, смысл только в работе, физической или нравственной. Она меняет мир. Она оставляет следы. Она вредит или идет на пользу, но она ощутима и делает тебя значимым для других. А значит, и для тебя самого. Если ты стремишься, действуя, творя, достичь вечности – ты жив. Все остальное в жизни – лишь маскировка смерти.
Смысл жизни – это был мой конек. В ту пору я лихо, по-кавалерийски овладел всем философским наследием, до какого смог досягнуть. Проштудировал моралиста Сенеку, осилил сумасшедшего Канта. В меня сыпал молниями Ницше, на меня низвергал водопады Бердяев. Молва о моем научном подвиге быстро прошелестела по студенческому общежитию. Ко мне потянулись за спасительным советом вереницы девушек, удрученных любовными неудачами. На зачетах и экзаменах я легко срезал преподавателей заумными цитатами. На творческих диспутах отныне со мной никто не связывался, и я из спорщиков вынужден был переквалифицироваться в арбитры.
Этим-то гремучим философским салатом я и кормил с ложечки Славу Бурковского. Он ел и просил добавки. По его заскорузлым мозгам разливалась могучая тысячелетняя река вечно юной истины, и все благодаря мне. Это я взрастил побеги новой жизни в Славиной девственно темной душе.
Мы оба увлеклись. Нам не хватило времени посиделок на поиск смысла жизни. Слава не без труда отпросился у изумленной Тамары, и мы отправились гулять по ночным улицам.
Нас окружала умиротворенная природа зрелого, знающего свою силу лета. Духовное воспитание Славы начало приносить плоды. Он уже не только слушал мои рассуждения, но и учился примерять их на себя. Он рос. И я Вергилием вел моего взыскующего ответов Данте по лабиринтам учений и теорий. Путь был труден, но у нас с собой было.
Когда то, что было, закончилось, мы очнулись на безлюдном проспекте далеко от центра города.
– Я тратил себя на бессмысленное, однобокое существование, – горько подытоживал Слава, ежась на скамейке под зябким предутренним ветерком. – Шел по прямой и не видел, сколько есть перекрестков, сколько вариантов пути можно было выбрать.
Я кивал головой. Теперь, когда Слава духовно окреп, предстоял следующий этап: нужно было открыть ему глаза на то богатство возможностей, которое всегда, в настоящем и будущем, имеется для человека, относящегося к жизни деятельно и творчески. Нужно было только отправить Славу за водкой, благо ларек располагался тут же, в двух шагах. Однако, оценив угнетенное состояние воспитуемого, я, кряхтя, поднялся и сам направился к ларьку.
Небрежно подхватив купленную бутылку, я обернулся – и сердце мое упало. Вокруг меня стояла плотная группа нетрезвых и явно обиженных на жизнь мужиков.