Значит, советский читатель ряд лет вообще не будет читать Д<он> Ж<уана> с его страшными ударами по всем черным силам мира!
Кто от этого в выигрыше?
Капиталистическая Англия [Там же, л. 74].
…«Дон Жуан» исчезнет из алмазного фонда советского читателя, – чему, конечно, порадуются кое где и кое кто… [Там же, л. 167].
Сложно осуждать Шенгели, даже читая такие пассажи: он защищался, он играл по правилам оппонента (по крайней мере, так, как он их понимал), он был в ярости. Несколько сложнее объяснить себе эту ярость. В конце концов, содержание «Традиции и эпигонства» никак не могло стать для Шенгели откровением: он выслушивал всё это от Кашкина по меньшей мере один раз на собрании переводчиков в 1950 г. Он даже выступил с ответным словом, которое выстроил по тому же плану, что и «Критику по-американски» (см. Приложение Б). Что же вызвало такую реакцию, которую описывает Шервинский и которую мы видим по отдельным местам «Критики по-американски»? Повторное обвинение в тех же самых – по мнению Шенгели, придуманных – грехах? Возникшие после 1950 г. проблемы с издательствами? Страх попасть под репрессии? Желание покончить с этой историей раз и навсегда? Неясно.
Неясно и другое: почему эта статья, написанная, вычитанная, перепечатанная на машинке и готовая к публикации, все-таки не была опубликована. Посылал ли Шенгели ее в журналы и получил отказ или, как полагает В.Г. Перельмутер, поостыв, не счел для себя возможным вести полемику на таком уровне, тем более что после наступившей вскоре смерти Сталина политическая составляющая «Традиции и эпигонства» потеряла свою актуальность? Неизвестно.
Как бы то ни было, «Критика по-американски» не только дает определенное представление о характере и полемических способностях Шенгели, да и вообще о полемических приемах той эпохи, но и проливает свет на историю восприятия его перевода «Дон Жуана» и на обстановку в переводческих кругах тех лет, а главное – позволяет выслушать «обвиняемую сторону», чей голос до сих пор оставался неслышен, и взглянуть на критику Кашкина другими глазами: глазами переводчика, принадлежащего к иной школе, иному кругу, иной традиции.
После знакомства с этой статьей многие доводы Кашкина начинают казаться очень слабыми, а какие-то просто разбиваются в прах.
Так, выясняется, что в томе избранных сочинений Байрона (которому была посвящена статья «Удачи, полуудачи и неудачи») фрагменты из «Дон Жуана» даны в практически неизменном виде (за исключением двухтрех мелких поправок, внесенных самим же Шенгели), в то время как Кашкин пишет, что в этих фрагментах редакторами «устранены самые вопиющие переводческие ошибки». А утверждение о том, что при публикации отрывков из «Дон Жуана» были «опущены наиболее неудавшиеся в переводе строфы и целые сцены, вместо которых остались в тексте лишь многозначительные троеточия», оказывается сущей нелепицей: ведь в однотомник избранных сочинений в принципе помещались отрывки из байроновских произведений, а в этом случае многоточия неизбежны; в левиковском переводе «Чайльд Гарольда» их тоже хватает.
В «Традиции и эпигонстве» Кашкин упрекал Шеигели за дурную, натянутую рифмовку: «контракт» – «а это – факт!» или «максим» – «такс им». Шенгели показывает, что рифмовка эта полностью соответствует оригинальной («one sole act» – «that’s a fact»; «maxim» – «taxem») и по звуковому облику, и по характеру (вторая рифма – составная).
На протяжении «Традиции и эпигонства» Кашкин неоднократно противопоставляет переводческий метод Шенгели «советской школе художественного перевода», говоря, что свой метод Шенгели называет принципом функционального подобия. Шенгели указывает, что Кашкин невнимательно читал его послесловие к «Дон Жуану»: «принцип функционального подобия» относится лишь к выбору стихотворного размера для перевода.
Анализируя вторую строфу восьмой песни «Дон Жуана», Кашкин сопоставляет перевод Шенгели:
с предшествующим переводом П. Козлова:
и отдает предпочтение Козловскому переводу за то, что в шенгелевском «основные образы» Байрона – лев и гидра – оказались в середине строфы, ослабляя читательское впечатление, а у Козлова лев перенесен в первую строку и поставлен на рифму (побочный упрек шенгелевскому переводу: гидра написана у него с маленькой буквы, а не с прописной, что вызывает иные ассоциации). Шенгели демонстрирует байроновский оригинал, где гидра вместе со львом находятся в середине строфы, а также замечает, что, по сравнению с оригиналом, середина козловской строфы – сущая отсебятина, и к тому же гидра у Козлова также написана не с прописной.
Еще пример. Говоря о том, что перевод «Дон Жуана» наполнен лишними словами, «упаковочным материалом», Кашкин приводит отрывок из 59-й строфы седьмой песни:
говоря, что многословие («мгновенно и коротко», «лаконически и четко») здесь противоречит «самой мысли о краткости». Это, на первый взгляд, убедительное соображение рушится, если вспомнить после объяснения Шенгели, что процитированный отрывок представляет собой авторскую речь. Прямая же речь пленника, как явствует из полной строфы:
действительно лаконичная и четкая.
Это – что касается явно несостоятельных претензий к переводу. Другие претензии, против которых протестует Шенгели, можно условно отнести к категории вкусовых. Кашкину не нравится иноязычная лексика – Шенгели интересуется, почему. Кашкину не нравятся архаизмы – Шенгели интересуется, почему. Кашкину не нравятся неологизмы – Шенгели тоже интересуется, почему. Кашкину не нравятся использование грубых слов (хоть они и есть в оригинале), стилизация под блатную речь, попытки языковой игры – Шенгели опять же интересуется, почему. Вот его возражение против того, что Кашкин говорил о его передаче языковой игры: «Можно спорить о том, удачно ли в каждом данном случае передано имя. Но нельзя эти словесные образования отрывать от почвы, на которой они возникли и подавать их как произвольные трюки переводчика». Это возражение можно было бы распространить на все перечисленные претензии.
Большой раздел «Критики по-американски» посвящен разбору «искажения образа Суворова» и русских солдат, которое Кашкин усматривал в переводе. Обстоятельно, с привлечением оригинала, Шенгели объясняет каждый свой выбор, и действительно, хотя в ряде случаев с ним можно спорить (например, в том, как он настаивает на передаче английского «spoils [of war]» русским словом «грабеж», а, например, не «добыча»), в большинстве случаев правда оказывается на его стороне. Более того, Шенгели напоминает о строфах, почтительно отзывающихся о Суворове, которые Кашкин предпочел не заметить, отмахнувшись от них словами: «две-три парадные строфы».
Итак, «Критика по-американски» опровергает многие утверждения кашкинских статей, ставит под вопрос другие утверждения и бросает заметную тень на Кашкина как справедливого критика.
2.4. Последствия статей в «Новом мире»
Если на судьбе переводов Диккенса, выполненных при участии Евгения Ланна и под его редакцией критические статьи И.А. Кашкина отразились мало (разве что в переводческой критике с тех пор утвердилось представление, что переводы Ланна плохи), то на судьбе шенгелевских переводов Байрона они сказались значительно сильнее. Если не считать однотомника «Избранного» Байрона 1951 г., где были помещены фрагменты из «Дон Жуана» в переводе Шенгели, больше этот перевод с 1947 г. ни разу не переиздавался. Поэмы Байрона в переводе Шенгели (а он перевел их все и опубликовал в двух томах в 1940 г.) также почти не переиздавались. Работа Шенгели над Байроном была, по сути, вычеркнута из советской литературы.
Кажется, однако, что у статей Кашкина, направленных против переводов Шенгели, были и другие последствия. По-видимому, эти статьи повлияли на позднейший перевод «Дон Жуана», выполненный Татьяной Гнедич[90].
Кажется, однако, что у статей Кашкина, направленных против переводов Шенгели, были и другие последствия. По-видимому, эти статьи повлияли на позднейший перевод «Дон Жуана», выполненный Татьяной Гнедич[90].
Известно, что Гнедич переводила «Дон Жуана» в тюрьме. Она начала перевод с тех песен, которые знала наизусть, и переведенные строфы запоминала (это «наизусть» так поразило воображение некоторых слышавших эту историю, что в литературе теперь можно встретить утверждения, что Гнедич всего «Дон Жуана» перевела по памяти), а затем получила книгу Байрона, англо-русский словарь Мюллера, бумагу и карандаш. По свидетельству Е. Эткинда, перевод всего «Дон Жуана» был готов в 1948 г.
Гораздо менее известно, что после возвращения из лагеря в 1956 г. Гнедич несколько лет перерабатывала свой перевод, готовя его к публикации. Вот как об этом рассказывает Галина Сергеевна Усова:
Чтобы подготовить перевод [ «Дон Жуана»] к публикации, требовалось еще порядком над ним поработать. В тюрьме Татьяна Григорьевна пользовалась, разумеется, лишь мюллеровским англо-русским словарем, а не толковым словарем Вебстера, как ошибочно предположил Е.Г. Эткинд в первоначальном варианте своего очерка о Гнедич в журнале «Русская виза»[91]. Разумеется, никто не стал бы доставлять в тюремную камеру такую библиографическую редкость. Слава Богу, что хоть Мюллера разрешили! И не было у Гнедич в камере ни энциклопедий, ни географических, ни исторических, ни каких-то других справочников, без которых невозможно перевести такое сложное и многоплановое произведение как «Дон Жуан». Предложили работу по уточнению текста известному профессору западной литературы А.А. Смирнову. Перевод в целом Александр Александрович оценил высоко, но отметил много ошибок и неточностей. Между тем, по причине преклонного возраста и плохого здоровья, въедливая редакторская работа была ему трудна. Он привлек к работе Нину Яковлевну [Дьяконову].
Почти три года Дьяконова и Гнедич вдвоем сидели над байроновским текстом, уточняя малейшие оттенки английского смысла и сравнивая с ним русский перевод. Нина Яковлевна свежим глазом улавливала ошибки и неточности, Татьяна Григорьевна перерабатывала эти места, иной раз переписывая октавы почти заново.
В те дни, когда у Татьяны Григорьевны образовывались какие-то дела в городе, она старалась совмещать эти дела с поездками на Суворовский проспект, где жила Нина Яковлевна. Но чаще Нина Яковлевна приезжала к ней в Пушкин, и они работали там.
Примерно раз в месяц они вдвоем приезжали к А.А. Смирнову и показывали сделанные за это время куски. Почти всегда он делал еще дополнительные замечания, – и приходилось снова все исправлять и переписывать.
<…>
Во время работы над «Дон Жуаном» Татьяна Григорьевна все время просила Нину Яковлевну сидеть с ней рядом – для вдохновения. Иной раз переводчица до того уставала, что переставала что-нибудь соображать, и спрашивала у Нины Яковлевны:
– Ну объясните же мне как следует в прозе, что тут сказано? Что вы в этой октаве от меня хотите?
Нина Яковлевна терпеливо объясняла – и тут же, на месте, Татьяна Григорьевна выдавала превосходную октаву, где выражалось и помещалось именно то, что требовалось, и при том чрезвычайно тонко и изящно.
Е. Витковский напрасно и совершенно необоснованно написал в сборнике «Строфы века-2», что «когда рукопись перевода Гнедич в середине пятидесятых годов попала на издательские столы, ее на все голоса расхваливали и противопоставляли прежним неудачным переводам»[92], желая доказать, что Татьяну Григорьевну перехвалили. О нет, до того, как попасть «в издательские столы», эта многострадальная рукопись легла (причем неисчислимое количество раз!) на столы операционные. Хвалили? Да, конечно, хвалили. Противопоставляли? Естественно, потому что такого талантливого перевода еще не существовало никогда, а талант был виден при всех ошибках и неточностях.
По словам Нины Яковлевны, когда они обе утомлялись от напряженной работы, Татьяна Григорьевна предлагала развлечение:
– А посмотрим-ка это место у Шенгели!
Находили нужное место, прочитывали – и веселились от души. Иной раз, правда, как вспоминала тогда же Нина Яковлевна, Шенгели помогал правильно понять смысл октавы [2003, с. 52–54].
Итак, за почти что три года переработки «Дон Жуана» и общения с консультантами – могла ли Гнедич познакомиться с рецензией Кашкина в «Новом мире»? Несомненно! Ведь читала же она перевод Шенгели, ведь близка же ей была эта тема. А прочитав статью Кашкина, могла ли она принять к сведению его рассуждения об образе Суворова и русских солдат? Могли ли ей это подсказать редактор или консультанты? Безусловно! Исходя из этой возможности, предлагаю взглянуть на строфы, посвященные Суворову и русским войскам и обсуждавшиеся Кашкиным.
Песнь 7, строфа 46:
Байрон
Гнедич
Шенгели
Кашкин упрекал Шенгели за концовку этой строфы («Кое-что переводчик как будто недопонял… follow wrong or right – отголосок ходовой формулы my country wrong or right; Байрон хочет сказать, что солдаты следовали за Суворовым, что бы это им ни сулило»). У Гнедич (сложно сказать, под влиянием Кашкина или нет) стоит более близкое к его мысли «все, не размышляя, шли за ним». Заодно снята отрицательная коннотация болотного огонька, который у Байрона «leads beholders on a boggy walk» (Шенгели передает это словами «заманивая в топь») и, напротив, Суворову добавлен положительный штрих: «всех увлекал вперед, неустрашим», отсутствующий в оригинале.
Песнь 7, строфа 49:
Байрон
Гнедич
Шенгели
Кашкин ругал Шенгели за «грабеж» – у Гнедич более благородные (и вполне естественные) «битва» и «трофеи». Не удержусь от того, чтобы заметить, что третья-четвертая строки у Гнедич вышли очень слабыми, в конце шестой строки «просто смех» – такой же «упаковочный материал», за который Кашкин порицал Шенгели. В шенгелевском исполнении эта строфа выглядит гораздо достойнее, вот только концовка («в рубашку нарядясь», тогда как по смыслу Суворов, наоборот, раздевается до рубашки) смотрится неубедительно.
Песнь 7, строфа 55:
Байрон
Гнедич
Шенгели
Эту строфу Кашкин называл «центральной строфой о Суворове»; в ней Шенгели досталось за «двуликую особь» и за попавших на рифму («на смысловой удар») «шута» и «арлекина». Гнедич, как видим, совершенно преобразила конец строфы: Суворов у нее прост, горд, ласков и упрям, он ободряет шуткою и верой; он не разрушает, не опустошает, как у Байрона; он уже не полудемон, зато блещет гением в любом бою.