В обоих случаях, как видим, моя рифмовка восходит к оригиналу (причем составная рифма Байрона – во втором примере – у меня также передана составной).
Таким образом, утверждение Кашкина не принадлежит к числу истин. Думаю, что это не случайно. Он не может не знать, что критик перевода обязан обращаться к оригиналу.
Дальше у Кашкина читаем:
Непринужденная шутливость огрублена. О женщинах Б будто бы говорит, и не раз, в терминах скаковой конюшни: «Изящна, замужем, и – двадцатитрехлетка» (236,1,1).
Во первых, слово «двадцатитрехлетка» не может быть термином скаковой конюшни, разве только термином живодерни (хорош скакун 23-х лет!). Во вторых, слово «…летка» приложимо не только к лошадям. Мы называем школу «десятилеткой»; мы называем пятилетний план «пятилеткой». У Бунина (учиться у которого мастерству рекомендовал Горький) в «Митиной любви» крестьянские девушки говорят о своей подружке, с которою сходится Митя, «она как пятилеточка». В словаре Ушакова (статья «пятилетка») мы видим примеры: «девочка-пятилетка», «яблоня-пятилетка». У кого то из современных советских писателей я встречал в применении к девушке слово «двадцатилетка».
Но допустим, что от этого слова пахнет конюшней! Допустим. Но вот, в строфе I, 38 Байрон говорит о родителях Жуана:
His sire was of Castille, his dam from Aragon.
Sire значит «предок» и «производитель» (о жеребцах); dam значит «матка» (о животных); см. словарь Мюллера и Боянуса, Москва, 1928. Если сам Байрон в одном месте говорит о людях терминами случного пункта (причем здесь эта терминология не обязательна), то он мог бы это повторить и в другом месте. И переводчик вправе следовать манере автора.
Прежде чем критиковать перевод, надо знать оригинал. Хорошо знать. Детально.
Идем дальше. Кашкин пишет:
То же словечко «охочий» употреблено [приводится 5 примеров. – Г. Ш.]. А это один из немногих случаев [автор, очевидно, хотел сказать «из многих». – Г. Ш.][107]чрезмерного пристрастия к полюбившемуся слову (236,1,10 и 11).
Ну конечно: те или иные слова повторяются – ив переводе, и в оригинале. Я 5 раз (может быть, и больше) применил слово «охочий» – на 16.000 стихов. Что ж из этого? В «Онегине» слово «любовь» встречается 69 раз (в разных грамматических формах); «любить» 51 раз; «молодой» (и «младой») 66 раз; «взор» 50 раз; «мой» 209 раз; «лета» 47 раз; «луна», «нежный» и «ночь» по 25 раз, «муза» и «мысль» по 23 раза и т. д. (подсчитано по составленному мною словарю-конкорданции к стихам Пушкина).
Значит, Кашкин и Пушкина должен охаять за «пристрастие к полюбившемуся слову»?
Далее Кашкин обороняет твердыни нравственности:
С манерным подмигиванием обыгрываются в переводе и вольные словечки Б. Например whore – «блудница» дано в переводе то как «бл…удница», а то и как «б-дь» (236,1,12).
Понятие «распутница» передается в английском языке многими словами: fornicatress, loos women[108], streetwalker, courtesan, prostitute, strumpet, harlot, quean, whore. Последнее слово во всех словарях отмечено, как «вульгарное», т. е., в данном случае, грубое, непристойное. Байрон применяет именно это слово в IV, 17 и в VI, 92 и пишет его через тире: Whose husband only knows her not a wh-re и As greatest of all sovereigns and w-s (об Екатерине II). При этом, в первом случае, он продолжает в следующей строфе: Hard words; harsh truth – «жестокие слова, грубая истина», тем самым подчеркивая нарочитый выбор термина. У меня переведено: «В которой только муж не распознает б-дь. – Я груб, но жизнь груба» и «Екатерины блеск, той самой, что царицей Была великою и заодно бл…удницей». В других местах Байрон применяет другие слова, например quean (VI, 25), играя на полном созвучии этого слова со словом queen – «королева»; у меня передано (не очень удачно) словом «краля»; или concubune (VI, 8); у меня так и оставлено: «конкубина», ибо это латинское слово вошло во все европейские языки.
Таким образом, мое «манерное подмигивание» восходит к оригиналу. А кашкинское негодование – к лицемерию.
Читаем дальше:
Кажется, уже совсем невозможно затмить Бенедиктова как «певца кудрей»… Но Ш. не сдается и развертывает богатый ассортимент «кудрей» и «каскадов» (239, 1,2 и 4).
Бенедиктову, конечно, изменило чувство меры в его гимне кудрям. Но отсюда не следует, что это слово само по себе запретно и заклеймено бесвкусицей. В «Онегине» видим: «Чесала золото кудрей» (II, 21 вариант); «И кудри черные до плеч» (II, 6); «Взбивают кудри ей по моде» (VII, 46); «На кудри милой головы» (Альбом Онегина, 9). В лирике десятки раз Пушкин применяет это слово: «Глаза и кудри опустя»; «С кудрями черными… Краснеешь, я молчу»; «И кудри их белы как утренний снег» и мн. др.
И если в моем переводе на 16.000 строк 4–5 раз встретились «кудри», то сопоставление перечня этих случаев со стихотворением, сплошь посвященным воспеванию кудрей, является – как бы сказать повежливей? – «сгущением красок».
Дальше Кашкин вновь апеллирует к Бенедиктову:
Излюбленные слова Бенедиктова – «безверец», «отчужденец» возрождаются <у Ш> в словах «крушенцы», «злец», «курчавец» (238, 2,1).
Слово «курчавец» (как и «плешивец») имеется в словаре Даля, и суффиксальный тип на «-ивец» («ленивец») и на «-авец» («мерзавец») фиксирован в «Грамматике русского языка» Академии Наук СССР (М. 1952, стр. 214). Напомню Кашкину, видимо, неважно знающему Пушкина, что у последнего есть в «Медном Всаднике» слово «державец»: «На лик державца полумира». Слово «злец», абсолютно понятное каждому («злой» – «злец», «подлый» – «подлец») мною было встречено ранее 902 года в переводе романа Жаколио «Грабители морей». Слово «крушенец», действительно, «мое» (оно введено в главу, где подробно описано кораблекрушение). Но оно относится к типу слов, образованных от отглагольных существительных на «-ение», отмеченных тою же Грамматикой как тип продуктивный: «пораженец», «отопленец», «порученец» и мн. др. (стр. 215). Тождественный неологизм мы находим у Горького в III части «Клима Самгина» (15-томное Собр. соч., М. 1947, т. XIV, стр. 351, абз. 6):
«Эти… обнаженцы обозлились на него». И – ЗАМЕЧАТЕЛЬНО! – в том же № 12 «Нового мира», где Кашкин на стр. 238 снимает с меня скальп за «крушенцев», на стр. 115, абз. 11, в романе Симонова «Товарищи по оружию» мы читаем: «…вооруженцы осмотрят их повнимательней».
У меня есть еще, незамеченный Кашкиным, неологизм «спасёныш» по аналогии с «найденыш». Напомню неологизм Жуковского в «Шильонском узнике»: «однодомец», неологизмы Гоголя в «Тарасе Бульбе»: «гречкосеи», «баболюбы»…
При суждении о неологизмах следует исходить из их соответствия конструктивным тенденциям языка и из их общепонятности. Знаменитый Вандриес («Язык». Соцэкгиз, 1937, стр. 178, абз. 3) пишет: «А слово gallopeur существует во французском языке или нет? Это неважно; мой собеседник сразу меня поймет: составные части этого слова ему совершенно понятны…оно потенциально существует в сознании каждого француза».
Но в сознании моего критика существовало лишь устремление рвать в клочья мой перевод.
ТАКИМ ОБРАЗОМ, по вопросу о языке моего перевода, мы видим, что ни одно конкретное утверждение Кашкина истине не соответствует, ни одно общее не подтверждено.
Эпитет к такой критике пусть подберет сам читатель!..
А в целом, думаю, что Кашкин забыл формулу Энгельса: «Сильный немецкий язык следует передавать [в переводе. – Г. Ш.] сильным английским языком» и полностью воплотил энгельсовскую характеристику переводчика Бродгауса: «Малейшее расширение его ограниченного запаса слов, малейшее новшество, выходящее за пределы условного повседневного языка английской литературы, его пугает» (Энгельс. «Как не следует переводить Маркса». Собр. соч. XVI, ч. 1, стр. 230–231).
Рассмотрим несколько частных нападок, с трудом укладывающихся в общие рамки.
Кашкин пишет:
Переводчик старается «подобрать русские корни, в звуках которых есть “что то английское”», он угощает читателя «мистером Речеблудом» (236, 2, 4).
Здесь Кашкин прибегает к почтенному приему замалчивания и извращения общей картины, хотя она вполне четко дана в моем Послесловии к переводу; это Послесловие Кашкиным, очевидно, прочитано, раз он его цитирует. Дело в том, что Байрон наделяет иногда свои персонажи «знаменательными именами», – как в старинных русских повестях и пьесах: Ханжахи-на, Вертопрахина, Милон, Правдин и т. п. В XIII, 79, 84–88, 92 упоминаются поэт Rackrhyme («Мучительный ритм»11), герцог of Dash («Пыщ»), мисс O’Tabby («Сплетница») и мн. др. В I, 149 есть ирландский лорд Coffeehous[109] [110] («Кофейня»); в IV, 88 фигурирует итальянский певец Raucocanti, – с байроновским пояснением в выноске, что по английски это значит приблизительно Hoarse-song («Хриплое пение»). Таким образом, перед нами продуманный прием юмористической характеристики. Добросовестный переводчик обязан как то отразить его в переводе. Как же? Оставить английское начертание и объяснить, в чем дело, в примечаниях? Это – механическое решение. Перевести на русский, придав англичанам русские фамилии? Абсолютная фальшь. Я прекрасно помню, как меня, еще в детстве, коробило наличие в одном из переводов Диккенса фамилии Пузырь (Bubble). В недавно вышедшей книге «На переломе», рассказы современных немецких писателей (Инолит, 1951, стр. 331), мы встречаем образчик такой фальши: беженцы на вопрос «куда вы идете?» отвечают: «В село Никудыкино». Таких сёл в Германии нет. В работе академика В.М. Алексеева «Артист-каллиграф» («Советское востоковедение», IV, 1947, стр. 23) в переводе станса IV есть строка «Шерсткин Игла – то был книжный ученый», – где имя Мао-Ин («Заостренная Кисть») было передано руссизмом. После В.М. Алексеев вполне согласился со мною (есть письмо) в том, что этот ход неудачен…
Итак – что же делать с такими именами у Байрона? Я постарался перевести их на русский, но такими словами, звучание коих напоминает английское. И появился поэт Ритмдери, герцог оф Нагл, мистер Речеблуд, мисс О’Сплетни и др.
Можно спорить о том, правильно ли такое решение. Можно спорить о том, удачно ли в каждом данном случае передано имя. Но нельзя эти словесные образования отрывать от почвы, на которой они возникли и подавать их как произвольные трюки переводчика.
Это вот – бесспорное «речеблудие»!
Тут же Кашкин, объявив, что я «угощаю читателя»
вереницей русских имен в их «английском» звучании: Кхреметов, Счереметов, Стронгенов, Мускин-Пускин [и проч. – Г. Ш.] – (236, 2, 4),
негодует:
Это псевдоанглийское преломление русских имен в их обратном переводе воспринимается как издевательство над русскими именами и русским языком (237,1,1).
Байрон в VII, 14 шутливо говорит: How shall I spell the name of each Cossacque… Whose names want nothing but – pronunciation. Дословно: «Как я выражу имя любого казака… чьи имена нуждаются лишь в произносимое™». И далее (VII, 15, 16, 17) он каррикатурит русские имена. Русские и славянские имена – это общеизвестно – трудны для французов и англичан; напомню хотя бы стихи Т. Готье Les nereides (Ётаих et camees. 1911, р. 147), где он говорит, что с фамилией художника «Книатовский» Metre et rime sont en querelle, – «Стих и рифма в раздоре». Напомню, что имя Суворова французы до сих пор пишут Souvarov (см. малый Ларусс, 1936, стр. 1698). Подшучивая над русскими именами в VII песне, Байрон далее (IX, 47, 48) вновь называет русских – Ланского, Ермолова, Щербатова, Мамонова уже без всякого шаржа. Несомненно, он сумел бы и в VII песне правильно транслитерировать русские фамилии. Но если он пишет вместо Мусин-Пушкин Mouskin-Pouskin, то это осознанный, намеренный изобразительный штрих, мотивированный сказанным выше о «непроизносимости».
Кашкин пытается «извинить» Байрона: он-де «пародирует слепую заносчивость англичан». Этот вздор – личное открытие Кашкина (236, последняя строка, и 237, первая). Байрон частенько говорит о языковом неблагозвучии. Например, в «Беппо» (строфа 44) он подшучивает над родным, английским, языком:…our northern whistling, grunting guttural, Which were obliged to hiss, and spitt[111], and sputter all (в моем переводе: «Как в наших северных словах, где что ни звук, То присвист и присос, и шип, и харк, и хрюк»).
Так же Байрон подтрунивает над русскими именами.
Что же, – переводчик должен все это смазать? Разве воспроизведение шутки есть издевательство? Байрон иногда говорит о русских и порезче; называет, например, Москву «полуварварской», а ее колокольни «минаретами» (намек на «азиатчину»): The halfbarbaric Moscow’s minarets («Бронзовый век», V, строка 39). Но русский народ и Россия достаточно велики, чтобы не обращать внимания на это.
Мещанская обидчивость Кашкина вполне напоминает то негодование, с которым иные граждане в очереди на вопрос: «Вы последний?» отвечают: «я не последний, я крайний!» А вдобавок, почему Кашкин не лезет на стену и не обличает в издевательстве Гоголя, подобравшего такие русские фамилии, как Неуважай-корыто, Доезжай-не-доедешь, Коровий-кирпич, и такие украинские, как Пухивочка, Крутотрыщенко, Довгочхун, Вертыхвист и др.?
Впрочем, если в быту Кашкин обижается на собственную фамилию и с маниакальной настойчивостью требует, чтобы ее произносили не на русский лад: Кашкин (как Пушкин, Кошкин, Лйпкин), а на французский манер: Кашкйн, – то его чувствительность в разобранном вопросе, пожалуй, извинительна…[112]
Теперь коснемся «языковой игры».
Кашкин пишет:
Из всех видов байронической шутки и языковой игры Ш уделяет особое внимание каламбуру (235, 2,1);
<но> сатирический блеск Б обращается в напряженное и вымученное «острословие» (236,1,1).
Это «подтверждается» четырьмя примерами (235, 2, 3), которые я разберу подробно.
Но предварительно – несколько общих соображений.
В переводе я «уделяю» совершенно одинаковое внимание всем сторонам языковой игры. Когда (II, 20) Дон Жуан отплывает на корабле и скорбит о Джулии, а в то же время его тошнит от качки, то поток преувеличенно чувствительных выражений Байрон промежает охами и руганью; я это воспроизвожу. Когда Байрон, говоря, что Жуан, ребенком, опрокинул «на него» лохань с подозрительной жидкостью, сердится и бранит Жуана (1,25): A little curie-headed, good-for-nothing, and mischief-making monkey (дословно: «маленький курчавоголовец, ни на что негодный, зловредная обезьяна»), я это воспроизвожу: «Курчавец маленький, дрянной обезьяненок, Негодный ни на что, он ставил всё вверх дном» (У Козлова, любезного Кашкину, тут стоит: «Такого шалуна найти не скоро. Кудрявый мальчуган, кумир семьи», – т. е. интонация раздражения подменена интонацией фальшивой умиленности). Когда Байрон в деловых терминах изображает работорговлю пирата Ламбро (III, 16):…some he sold То his Tunis correspondents save one man Tossd overboard unsaleable (being old) (Дословно: «часть он продал своим тунисским корреспондентам[113], кроме одного, брошенного за борт по непродаваемости (поскольку был стар)), – я это воспроизвожу: «…часть тунисским Сбыл контрагентам он; один был в океан За неликвидностью (стар очень) сброшен…»[114] И так далее. Подобных примеров я, действительно, мог бы привести многие сотни, и каждый читатель, который сличит любую строфу моего перевода с оригиналом, убедится в этом.
В Послесловии же я, правда, останавливаюсь на каламбуре, которых в ДЖ очень много (а в большой русской поэзии мало), и которые переводятся, конечно, приближенно, – что надо было объяснить читателю. Кстати: Козлов ни одного раза даже не попытался воспроизвести игру слов. Впрочем, нет: один раз он попробовал это сделать. Байрон сравнивает (XV, 6) женщину, начавшую думать об измене, с вином, которое портится, и говорит, что у обоих adulteration. Это слово, означая порчу или подделку вина, означает также супружескую измену, равняясь с adultery; см. словарь Уэбстера. Козлов сверкает: «Брожение до старости закон Не только для вина, но и для жен» (хотя брожение старого вина – абсурд). Мне, кажется, удалось сделать это не столь, конечно, блестяще, но чуть точнее в плане именно каламбура: «…сравненье здесь подходит Вина и женщины: та – шляется, то – бродит».
Рассмотрим приведенные Кашкиным примеры «вымученного острословия».
У Байрона (VI, 87): With the first ray or rather grey of morn (дословно: «при первом луче или, вернее, серости утра»; подчеркнутые слова в оригинале созвучны).
У меня: «Едва лишь первый блеск иль брезг, верней сказать, Забрезжил в комнате…» Смысл вполне передан; соотношение играющих слов также весьма близко; довольно редкое слово «брезг» (см. у Даля: брезг начало утренней зари) подкреплено глаголом «забрезжил». – Что же тут «вымученного»? Почему эта игра не может «восприниматься сразу в единстве смысла и звучания», чего требует Кашкин (235, поел, абз.)? Это не «смешно»? (По Кашкину «всякая шутка должна быть смешна» – там же). А разве у Байрона «смешно»? Каламбур вовсе не притязает на комизм во что бы то ни стало: его задача – заострить мысль неожиданным сближением слов. Только гоголевский мичман Дырка (какая обидная фамилия!) желает хохотать при каждом игрословии. Маркс, превратив прудоновскую «Философию нищеты» в «Нищету философии», дал блестящий каламбур хиастического типа, – и что же? Кашкин, руки в боки, будет здесь хохотать?..
Кстати, у Козлова в этом месте говорится, хотя «красиво»: «Когда лучи денницы заалели», – но в полном противоречии с байроновским grey…
Дальше. У Байрона (XII, 68): в романтических странах Where lives, not lawsuits, must be risk’d for Passion, – дословно: «где ради страсти должно рисковать жизнью, а не судебным процессом»; подчеркнутые слова в оригинале близко созвучны. У меня: «…в знойных странах, Где жизнью риск, не иск, слепая[115] Страсть влечет». Я охотно признаю, что фраза здесь тяжеловата, что не хватает союза «а» («риск, а не иск»), восполняемого лишь особой интонацией. Но в отношении каламбура – что здесь «вымученного»? У Козлова тут
блистательно: «Покинув знойный край сердечных гроз, Где за измену часто ждет могила, А не процесс, исполненный угроз».
Дальше. У Байрона (XII, 63) говорится, что якобы невинный флирт (речь идет о кокетке): Not quite adultery but adulteration, – дословно: «не прелюбодеяние, а брожение» (и в то же время «прелюбодеяньице»). У меня: «Ведь жажда пряного, пикантных блюд – не блуд». Вновь тот же вопрос: что тут «вымученного»? У Козлова здесь: «Так что ж? – зато она чужда порока». Целомудренному Кашкину это нравится больше. Каждому свое.
Наконец, последний пример. У Байрона (VII, 27) говорится о плохо построенных батареях: They either miss’d, or they were never miss’d. And added greatly to the missing list. Дословно: «с них или промахивались, или по ним никогда не промахивались[116], но они щедро пополняли список погибших» (букв, «пропавших»). Я попытался воспроизвести эту труднейшую игру: «С них мажут при пальбе, по ним же «мазу» нет, И кровь размазанных багрит их парапет». Но у меня в данном случае – я готов признать – «не вышло». Основной недостаток моего субститута в том, что у меня игра идет на жаргонных словах, на метафорических оборотах, а в оригинале лексический колорит совсем иной. В тексте, подготовленном для нового издания, мною найдено другое решение.