— Чтоб они провалились! — злобно сказала Антонина Ивановна, отбирая у ребенка мыло, и все поняли, кого она имеет в виду. — Она же мыла раньше не видала! Ах ты боже мой… Да чтоб же они провалились совсем, твари подлые! Настя, иди, приготовь чего-нибудь вкусненького, я сама домою. Она же и голодная еще…
— Полстакана кипяченого молока и сухое печенье, — вмешался доктор Олег, внимательно наблюдавший за ребенком. — А лучше — чай с молоком и сухарик. Ничего сладкого пока… Хотя — нет, ложечку меда можно.
— А-а-ах! — выразительно сказала Маша-младшая, сияя глазами и улыбаясь во весь рот, когда попробовала чай с молоком и медом.
— А-а-ах! — еще выразительнее сказала она, с восторгом разглядывая себя в зеркале — чистенькую, чуть порозовевшую после купания и завтрака, завернутую в огромное пестрое махровое полотенце.
— А-а-ах! — с изумлением сказала она, увидев принесенную ей в изолятор куклу — довольно старую и потрепанную, надо признать. И мгновенно уснула, нежно прижимая куклу к себе.
Маша-младшая радовалась всему — жиденькому, чуть сладкому чаю с молоком, белому сухарику, цветастой футболке с Юлькиного плеча — подходящей одежки меньшего размера сразу не нашлось, — и слишком большой для нее кровати в изоляторе рядом с кабинетом доктора Олега, и коту Челленджеру, который в общей суете как-то сумел просочиться в изолятор и даже успел влезть к Маше на кровать и поточить когти об одеяло, пока его не прогнали.
Маша радовалась всему и ничего не боялась. Даже когда доктор Олег мазал йодом какую-то подозрительную полузажившую ссадину у нее на локте, Маша не хныкала и не сопротивлялась, только сопела, пыхтела, отворачивала мордашку и зажмуривалась, а когда доктор Олег залепил ссадину пластырем и немного виновато сказал: «Ну, вот и все», — она опять заулыбалась, засияла глазами и совершенно неожиданно очень взрослым, снисходительным и покровительственным жестом похлопала доктора Олега по плечу маленькой ладошкой… И в детской поликлинике, куда ее отвезли через неделю, чтобы сделать анализ крови и рентген, Маша удивила врачей терпеливым отношением к боли и бесконечной доброжелательностью даже к тем, кто эту боль причинил. И первое, что услышали от нее после ее выразительного «А-а-ах!», были слова «хорошо», «молодец», «спасибо», «люблю»… Через месяц она уже хорошо говорила — немного, но очень чисто, правильно и до такой степени рассудительно, что хохотала даже всегда мрачноватая Антонина Ивановна…
— А вам эта девочка кто?
Опять она про соседа забыла. Что-то он уж очень любознательный… Вон как смотрит, прямо даже с жадностью. Впрочем, он же детский врач. Возможно, профессиональный интерес. Вспомнить бы — что она ему рассказывала об интернате? Да нет, не рассказывала ничего такого, чтобы он профессионально заинтересовался.
— Маша — наш самый младший ребенок, — осторожно сказала Юлия. — Она совершенно здорова.
— Я так понял, что у вас нет детей, — чуть растерянно заметил Виктор, не отрывая взгляда от ее лица. И взгляд у него был какой-то… С таким взглядом не детским врачом работать, а следователем по особо опасным делам.
— Это не мой ребенок. Это наш ребенок. — Юлия вздохнула, помолчала, соображая, надо ли вообще объяснять что-нибудь случайному попутчику, и решила, что не надо. — Катерина проснулась, кажется. Сейчас я им поесть приготовлю… Они, случайно, не вегетарианцы? А то у меня копченая ветчина есть, домашняя. Чаю попросить? Или они кофе будут?
— О господи, зачем все это? — Виктор даже смутился и рассердился за это на себя. — Я хотел сказать — Катька уже большая, она и сама, наверное, что-нибудь приготовит. Юлия, вы так себя ведете… как заботливая мать, честное слово… То есть…
— Угу. Как бабушка, — серьезно подсказала Юлия и отложила вышивку. — Пойду все-таки чай возьму. Вы на стол накроете? Вот в этом пакете — салфетки и посуда. В коробке — остальное. С термосом осторожнее, у него крышка туговата.
И она ушла, на ходу повязывая голову неизвестно откуда взявшейся косынкой. Виктор сидел и смотрел на закрывающуюся дверь до тех пор, пока не встретился взглядом с собственным отражением во вмонтированном в ней зеркале. Минуту он внимательно разглядывал этого странного типа, остриженного почти наголо, загорелого до такой степени, что глаза на темном лице казались почти белыми. И взгляд какой-то дикий — не то как у охотника, который прицелился в зверя, не то как у зверя, в которого прицелился охотник… Вылитый уголовник, вот ты кто. И прическа твоя красноречивая, и загар твой, скорее всего, на лесоповале приобретен, и взгляд твой, конечно, попадает под какую-нибудь статью Уголовного кодекса. И ничего удивительного, что девушка с тобой так замкнута и насторожена… Держи себя в руках, дипломированный психоневролог. Во-первых, почему тебя так трогает замкнутость и настороженность чужой жены? А во-вторых, она совершенно не замкнута и абсолютно не настороженна. Она держится очень спокойно и естественно, и делает что хочет, и говорит что хочет, а если и не говорит того, что тебе хочется узнать, так это просто потому, что ты ей не интересен. И все, и не будем прятать голову в песок.
Виктор встал, придирчиво осмотрел себя в зеркале с ног до головы и с заметным усилием воли принял решение: если он, такой весь из себя красивый, умный, талантливый и перспективный, ей не нравится — значит, у нее плохой вкус. Он вздохнул, кивнул с сочувственным выражением лица своему отражению и, отвернувшись от зеркала, принялся выставлять на стол из ее коробок и пакетов всякие тарелки-чашки-ложки, как ему и было велено. И поймал себя на мысли о том, что, попроси его о том же самом кто-нибудь другой — Катька, например, или даже мама, — он бы непременно воспротивился. Просто из принципа, не царское это дело. А тут — нате вам, суетится, как последний гарсон. Нет, эта Юлия точно привыкла отдавать команды. Учительница. Кошмар. Ну и хорошо, что она замужем… Стоп, а при чем здесь это?
В коридоре загалдели, засмеялись, заспорили, затем в купе ввалились Катька и Алан — в обнимку и каждый со стаканом чая в свободной руке.
— Твоя соседка — очень! — горячо сказал Алан, размашисто жестикулируя стаканом. — Вандэфул! Когда Кэти меня бросит, Юлия женится со мной.
Виктор открыл рот. С Аланом никогда раньше не случалось припадков восторженности. Он всегда был очень сдержанным человеком. Хорошим, добрым, улыбчивым и даже общительным, но очень, очень сдержанным. Полной противоположностью вздорной и шумной Катерине. Ну и ну…
— И когда я тебя брошу? — угрожающе поинтересовалась Катерина, выхватывая стакан из рук мужа и ловко толкая его на полку.
— Скоро, — пообещал Алан. — Я думал — сегодня.
— Юлия замужем, — вставил Виктор и невольно засмеялся, увидев, с каким мастерством Алан изобразил крайнюю степень отчаяния.
— Во-первых, ничего подобного, — начала Катерина, мгновенно свирепея при виде этого демонстративного отчаяния, но тут же замолчала, поймав взгляд входившей в купе Юлии — тоже с двумя стаканами чая в руках.
— Я подумала, что мы тоже попьем, правда? — Юлия вопросительно глянула на Виктора. — Вы все нашли? Хорошо… Там еще яблоки есть, они мытые.
И сразу опять стало как-то тихо, уютно и душисто, несмотря на болтовню Катерины, басовитый смех Алана и звяканье посуды — Катька и Алан не умели ничего делать бесшумно. Конечно, и Виктор вносил посильный вклад в бестолковый дорожный треп и бессмысленную суету в тесном пространстве купе, тем не менее он всей кожей ощущал волны тишины и покоя, расходящиеся от Юлии. Наверное, это все ощущали. Катька много улыбалась, тихонько напевала что-то и даже ни разу не набросилась на своего благоверного. И Алан, конечно, что-то такое ощущал. Он был весел и остроумен — само обаяние! Он вел себя в высшей степени очаровательно, но не так, как в присутствии солидных клиентов, которых обязательно надо охмурить, а как в присутствии своего любимого отпрыска, которому не надо стараться понравиться и который сам нравится не в силу своих особых дарований и совершенств, а в силу того, что просто нравится и все.
— Джулия! Я обязан рисовать тебя на портрет! — заявил Алан, уписывая за обе щеки домашнюю ветчину и откровенно любуясь Юлией, тихо сидящей у окна, — конечно, опять над своим шитьем.
— Пожалуйста, — спокойно согласилась она, на секунду подняв голову и слегка улыбнувшись Алану. — Я согласна позировать. Только я буду работать, а не просто так сидеть, ладно? Если для портрета моя макушка подойдет — рисуйте.
— Подойдет, — решительно сказал Алан. — Портрет будет большой — ма-куш-ка, руки, ноги, работа — все. Кэти, ты взяла бумагу?
Катерина замерла, не донеся стакан до рта, секунду молча смотрела на мужа, на глазах наливаясь свирепым возмущением, и вдруг с размаху грохнула стакан на стол и, мешая русские и английские слова, почти обрадованно закричала:
Катерина замерла, не донеся стакан до рта, секунду молча смотрела на мужа, на глазах наливаясь свирепым возмущением, и вдруг с размаху грохнула стакан на стол и, мешая русские и английские слова, почти обрадованно закричала:
— Я?! Это я должна была помнить о твоей бумаге? Почему всегда обо всем должна помнить я?! Почему ты сам о ней не вспомнил?
Она перевела дух, и в возникшей паузе Алан безмятежно заметил:
— Я помнил. Но забыл.
— Как это ты меня не забыл, я удивляюсь, — с новыми силами взвилась Катерина.
Юлия, на секунду оторвавшись от рукоделия и сняв наперсток, сунула пальцы в рот и свистнула. Короткий, пронзительный, совершенно разбойничий свист. Катерина поперхнулась, втянула голову в плечи и стала медленно поворачиваться в сторону Юлии. Алан дернулся, зажмурился, потом приоткрыл один глаз и с подчеркнутым испугом уставился на Юлию. Та немного помолчала, переводя спокойный взгляд с Алана на Катерину, невинно хлопнула ресницами и тихо сказала:
— У меня бумага есть. Такая подойдет?
Она, как фокусник, вынула откуда-то из-за спины альбом для рисования, вырвала из него несколько первых листов и спрятала их под подушку, а альбом положила Катерине на колени. Воткнула палец в наперсток и опять склонилась над вышивкой.
Виктор не выдержал и засмеялся, наблюдая реакцию Катьки и Алана, а потом и они засмеялись, заговорили одновременно о необходимости взять на вооружение новый прием усмирения строптивых, еще о каких-то глупостях, а Юлия сидела совершенно спокойная и серьезная, даже, кажется, печальная, а Виктору нестерпимо захотелось, чтобы она хотя бы улыбнулась.
— А вы не дрессировщиком работаете? — спросил он.
— И дрессировщиком тоже, — не сразу ответила она и подняла на него черные мрачные глаза.
Оказывается, не такие уж и черные. Очень темные, как черный кофе. Но вокруг зрачка тоненький золотой ободок — будто оправа вокруг агата. Красивые глаза.
И оказывается, не такие уж мрачные. Может быть, и не слишком веселые, но Виктору казалось, что в темной глубине ее глаз на миг мелькнула понимающая и слегка насмешливая улыбка. Мало. Он хотел, чтобы она улыбнулась так, как улыбалась недавно, когда говорила о маленькой девочке. Он хотел, чтобы она засмеялась. Интересно, умеет она смеяться?
И весь остаток дня он из кожи лез, пытаясь ее рассмешить. Что-что, а уж рассмешить он умел кого угодно. Даже Катька с Аланом, вполне привычные к его трепу, и те хохотали не переставая.
А Юлия не смеялась. Правда, улыбалась иногда, иногда поглядывала на него с одобрением, иногда вставляла реплики, от которых и он хохотал, но сама — ни разу не засмеялась.
Какая странная девочка…
Глава 6
Какая странная компания. Нет, вообще-то они все хорошие, наверное. Но все равно странные, особенно когда все вместе. Виктор был прав: Катерина и Алан — земля и небо. Но и брат с сестрой совершенно не похожи друг на друга. Ни внешностью, ни характером, ни голосом, ни повадками… И оба — психиатры. Ну и ну! Какой из Виктора психиатр? Из него конферансье получился бы. Массовик-затейник. Хотя, возможно, больному ребенку не повредит, если врач будет такой веселый. Но уж из Катерины какой может быть психиатр — это вообще представить нельзя. Она же или кричит, или хохочет. Юлия была уверена, что при случае Катерина вполне была способна, например, вцепиться мужу в волосы. А с пациентом как бы она?..
Самый симпатичный из них — это, конечно, Алан. Невысокий, чуть полноватый, спокойный, сдержанный, но очень доброжелательный и веселый. Спокойно-веселый, скажем так. Вот из него психиатр получился бы. Он мгновенно вызывает доверие и симпатию. Он уютный и теплый. Он совершенно не похож на художника, во всяком случае, ни на одного из тех, кого Юлия знала. Правда, она прежде не видела ни одного английского художника, да еще норвежского происхождения, да еще с американским гражданством. Все-таки очень странная компания.
И уж очень они все… благополучные. Может быть, Валерия назвала бы их крутыми. Юлии казалось, что крутые — это не совсем то. Совсем не то. Крутые ехали в этом же вагоне. Пили шампанское и какую-то импортную дрянь, ходили по вагону в разноцветных шортах и майках, разговаривали друг с другом гнусавыми тягучими голосами исключительно о новых машинах, о каких-то сделках и процентах… Какие такие сделки могли заключать эти мальчики и девочки, все время старающиеся встать на цыпочки, чтобы быть хоть чуть-чуть выше соседа, — так откровенно, так по-детски, что Юлия, несмотря на раздражение, испытывала чуть ли не сочувствие. Нет, ее компания — совсем другие люди. Надо же, она считает их уже своей компанией. А почему бы и нет? Она им, кажется, тоже не противна…
И все-таки до чего же они благополучны! Наверное, она и вправду отвыкла от того, что Валерия назвала бы «приличным обществом». Хотя при чем тут Валерия? Они действительно могли называться приличным обществом. Потому что они и были приличным обществом…
Самое приличное общество — это, конечно, мама Нина, папа, Маша-младшая… Баба Настя еще… Еще подружка Аня, доктор Олег… Павел Игнашин, наверное. Ну, может быть, еще человек пять-шесть из тех, кого она знала.
Все они другие. То есть все они разные, все они не похожи друг на друга, но все они — ее. А эти — чужие. Просто другая порода. Вот интересно, понравились бы ее попутчики маме Нине? Алан точно понравился бы. А Катерину она для начала выпорола бы мокрым полотенцем.
— Вы о чем думаете?
До чего ж этот Виктор все-таки любопытный. То «где я вас видел», то «о чем думаете»…
— О вас.
— Обо мне?
Виктор смотрел с такой откровенной надеждой, что Юлия даже насторожилась.
— И о вас тоже, — сказала она. — А вообще — о вас троих.
— Вот как… И что же вы о нас думаете?
— Я думаю, понравились бы вы маме Нине или нет.
— Маме? Я понравлюсь, — уверенно заявил Алан и перевернул лист альбома, собираясь делать новый набросок. — Джулия! Смотри немножко на меня. Две минуты. Я рисую глаза.
Юлия кивнула и, глядя на Алана, невольно улыбнулась.
— Да. Алан обязательно понравился бы.
— А я? — ревниво спросил Виктор.
— А Кэти? — спросил Алан в тот же момент.
— Все понравились бы, наверное. Мама Нина хорошая. Ей всегда все нравятся.
Виктор тихо засмеялся, и Юлия вопросительно глянула на него.
— Да нет, я так… — Он повертел головой и потер ладонью макушку. — Просто уж очень интересно вы формулируете. Получается: мама до того хорошая, что даже мы ей понравились бы.
Юлия ощутила внезапную и совершенно необъяснимую вспышку сильнейшего раздражения. Помолчала, стараясь подавить это раздражение, и тихо сказала:
— Наверное, я не очень удачно сформулировала. Вы, безусловно, сформулировали гораздо удачнее.
В купе повисло неловкое напряженное молчание, потом Алан мягко спросил:
— Ты очень любишь свою мать, да?
Юлия непонимающе глянула на него и вдруг ляпнула:
— Нет. Мама Нина — не моя мать. Мама Нина — мама моего мужа.
Господи, что хоть она несет? Они могут понять так, что свою мать она не любит, и что…
Впрочем, наплевать. Просто попутчики.
— Катерина уже три часа спит, — подчеркнуто озабоченно сказала она. — Может быть, стоит ее разбудить? А то что она ночью делать будет?
— Ночью тоже будет спать, — заверил Алан. — Она может всегда спать — ночь, день, еще ночь, еще день. Когда отпуск. Когда работа — может не спать.
— Пойду-ка я ее подниму. — Виктор полез мимо Алана, на ходу вынул альбом из его рук и глянул на рисунок. — Слабо тебе, дизайнер. Суть не ухватил.
— Молчи лучше, — добродушно буркнул Алан и отобрал у него альбом. — Лучше молчи, а то хуже будет.
Виктор вошел в соседнее купе и удивился — Катька вовсе не спала, она валялась на своей полке с журналом в руках, а на столике громоздилось еще полдюжины журналов. Она бросила на брата холодный, надменный взгляд, подняла одну бровь и язвительно поинтересовалась:
— Ну? И чего это ты вдруг приперся? Неужели соскучился?
— Юлия беспокоится. — Виктор сел напротив нее и с интересом стал разглядывать сестру. — Мы думали, ты спишь. Юлия сказала, что зря. Что ночью спать не будешь.
— Ах, это Юлия беспокоится! — Катька на глазах закипала. — Родной брат не беспокоится! Собственный муж не беспокоится! И почему это Юлия беспокоится?
— Не знаю. Наверное, потому, что учительница. Привыкла, наверное, о детях беспокоиться.
— Ага, учительница… Как же.
Катька поднялась, отбросила журнал и принялась искать косметичку.
— Ты заметил, как она одета?
— А как она одета? — удивился Виктор. — Что-нибудь не так? Я не обратил внимания.
— А я обратила. — Катька воткнулась в зеркало и стала пристально рассматривать свое лицо. — У нее один халат стоит больше, чем три моих вечерних платья. Ты таких учительниц видел?