Светлый Аллэн не знает, что у него есть однофамилец. А тёмный Аллэн хранит тайну и никому ещё её не поверил, кроме сомерсетширского священника (на чьё благорасположение он может полностью положиться) и меня.
Итак, у нас два Аллэна Армадэля — два Аллэна Армадэля — два Аллэна Армадэля… Довольно. Три — счастливое число. Повторила три раза — и вон из головы.
Что дальше? Убийство на судне? Нет. Убийство, хотя оно и является основной причиной, почему темноволосый Армадэль хранит свою тайну от светловолосого Армадэля меня не касается. Помню, в то время в Мадере говорили, что со смертью на корабле было что-то нечисто. Но действительно ли чисто? Можно ли осуждать человека, у которого обманом отняли невесту, можно порицать за то, что он запер дверь каюты и оставил человека, обманувшего его, утонуть на погибающем корабле. Да, эта женщина не стоила того.
Что же такое, как мне кажется, касается меня?
Я знаю наверно, что меня касается одно важное обстоятельство. Я знаю, что Мидуинтеру — я должна называть его этим гадким, ложным именем, а то смешаю обоих Армадэлей, прежде чем кончу, — я знаю наверно, что Мидуинтеру совершенно неизвестно, что я тот самый двенадцатилетний чертёнок, который служил миссис Армадэль на Мадере и копировал письма, будто бы получаемые из Вест-Индии. Немногие двенадцатилетние девушки могут подражать мужскому почерку, а потом молчать об этом, как я, но теперь это всё равно. Что за нужда, что только вера Мидуинтера в сновидение единственная причина, заставляющая его соединять меня с Аллэном Армадэлем и с его отцом и матерью. Я спрашивала его: неужели он считает меня настолько старой, что я могла знать их обоих? Он сказал мне «нет», бедняжка, самым невинным образом. Сказал ли бы он «нет», если бы видел меня теперь? Не подойти ли мне к зеркалу посмотреть, видно ли по лицу, что мне тридцать пять лет, или продолжать писать? Я буду продолжать писать.
Ещё одно обстоятельство преследует меня почти так же упорно, как имена.
Желала бы я знать, права ли я, полагаясь, что суеверие Мидуинтера поможет мне держать его на некотором отдалении. После того минутного увлечения, когда я позволила себе сказать более, чем следовало, он непременно будет приставать ко мне, он непременно вернётся с обычным эгоизмом и нетерпением мужчины в подобных вещах к вопросу о том, чтобы жениться на мне. Поможет ли мне сновидение остановить его? Он поочерёдно то верил, то не верил ему и наконец, по собственному признанию, опять стал ему верить. Могу ли я сказать, что и я также верю? Я имею больше причин верить в это, чем он. Я не только та женщина, которая помогла замужеству миссис Армадэль, помогая ей обмануть её родного отца, я та самая женщина, которая хотела утопиться, та самая женщина, которая способствовала ряду событий, доставивших Армадэлю его состояние, та самая женщина, которая приехала в Торп-Эмброз для того, чтобы выйти за него замуж, вернее за его богатство, и ещё удивительнее: я та самая женщина, которая стояла на месте тени у пруда! Это, может быть, случайное стечение обстоятельств, но оно странно. Я начинаю воображать, что я также верю сновидению!
Что если скажу ему: «Я думаю так, как думаете вы; я говорю то, что вы писали в вашем письме ко мне. Расстанемся, прежде чем вред нанесём. Оставьте меня, прежде чем оправдается третье видение во сне. Оставьте меня, поставьте горы и моря между вами и человеком, который носит ваше имя».
Что если его любовь ко мне сделает его равнодушным ко всему другому? Что если он скажет опять эти отчаянные слова, которые я понимаю теперь: «Что должно быть, то будет. Что я могу тут сделать, и что может она?» Что если… что если… Не хочу писать больше. Я терпеть не могу писать! Это не облегчает. Напротив, мне становится хуже. Я стала более неспособна думать об этом сейчас. Далеко за полночь. Завтрашний день уже настал, а я так беспомощна, как самая глупая женщина на свете! Постель — единственное подходящее место для меня.
Постель? Если бы десяти лет как не бывало и если бы я вышла за Мидуинтера по любви, я, может быть, теперь, прежде чем лечь в постель, зашла бы на цыпочках в детскую взглянуть, спокойно ли спят мои дети в их колыбельках. Желала бы я знать, любила бы я моих детей, если бы они у меня были? Может да, может нет. Это все равно.
* * *Вторник, десять часов утра. Кто изобрёл лаудан? Я благодарю его от всего сердца, кто бы он ни был. Если бы сошлись все несчастные страдальцы душой и телом, которых он успокоил, пропеть ему похвалу, какой бы это был хор! Я имела шесть восхитительных часов забвения, я проснулась со спокойной душой, я написала чудесное письмецо Мидуинтеру, я выпила прекрасную чашку чая с истинным наслаждением, я прохлаждалась за утренним туалетом с необыкновенным чувством облегчения — и все это при помощи маленькой скляночки капель, которую я вижу в эту минуту на камине моей спальни. Капли, вы чудо как хороши! Если я не люблю ничего другого, то люблю вас.
Моё письмо к Мидуинтеру было послано по почте, и я велела ему отвечать мне таким же образом.
Я не беспокоюсь насчёт его ответа, он может отвечать только однозначно. Я просила время подумать, потому что мои семейные обстоятельства требуют соображения ради его интересов точно так же, как и моих. Я обещала сказать ему, какие это обстоятельства (желала бы я знать, что я ему скажу?) при следующем нашем свидании, и просила его пока держать в тайне все случившееся между нами. Л что он будет делать в тот промежуток, когда я буду соображать, я оставляю на его собственное решение, только напоминаю ему, что в нашем настоящем положении, если он останется в Торп-Эмброзе, то это может повести к расспросам о его причинах, и что если он будет пытаться видеться со мною (пока о наших отношениях нельзя открыто объявить), то это может повредить моей репутации. Я предложила писать к нему, если он пожелает, и кончила обещанием сделать срок нашей вынужденной разлуки таким коротким, как только могу.
Это простое, непринуждённое письмо, которое я написала ему вчера вечером, имеет один недостаток, я это знаю. Оно, конечно, удаляет его, пока я закидываю сети и ловлю золотую рыбку в большом доме во второй раз, но оно также приближает неприятный день объяснения с Мидуинтером, если это мне удастся. Как мне с ним справиться? Что мне делать? Я должна бы взглянуть на эти два вопроса так смело, как обыкновенно, но моё мужество изменяет мне, и мне не хочется решать это затруднение до тех пор, пока не наступит время и когда оно должно быть решено. Признаться мне моему дневнику, что мне жаль Мидуинтера и что мне неприятно думать о том дне, когда он услышит, что я стала хозяйкой в большом доме?
Но я ещё не хозяйка и не могу сделать шага по направлению к большому дому, пока не получу ответа на моё письмо и пока не узнаю, что Мидуинтер не будет мне мешать. Терпение! Терпение! Я должна забыться за моим фортепьяно. Вот «Лунная соната» разложена на пюпитре и притягивает меня. Желала бы я знать, хватит ли у меня сил сыграть её или она заставит меня задрожать от непонятного страха, как недавно?
* * *Пять часов. Я получила его ответ. Малейшая моя просьба для него — приказание. Он уехал и посылает мне свой лондонский адрес. «Две причины, — пишет он, — помогают мне примириться с разлукой с вами. Первая та, что вы этого желаете и что это не надолго; вторая — что, мне кажется, я могу устроиться на службу в Лондоне, чтобы увеличить своими трудами мой доход. Я никогда не желал богатства для себя, но вы не знаете, как я начинаю уже ценить изысканную роскошь, которую деньги могут принести моей жене». Бедняжка! Я почти жалею, зачем писала к нему таким образом; я почти жалею, что не прогнала его от меня совсем.
Представляю себе, если бы матушка Ольдершо увидела эту страницу в моём дневнике! Я получила от неё письмо сегодня утром, письмо, напоминающее о моих обязательствах и сообщающее, что она подозревает, что всё пошло дурно. Пусть себе подозревает, я не стану трудиться отвечать ей, я не хочу позволить этой негодной старухе надоедать мне в моём теперешнем положении.
День прекрасный: мне нужно прогуляться, я не должна думать о Мидуинтере. Не надеть ли мне шляпку и сделать визит к большому дому? Все клонится в мою пользу. Шпион не преследует меня, и никакой стряпчий не помешает мне на этот раз. Довольно ли я хороша сегодня? Ну да, довольно хороша, чтобы победить маленькую, неуклюжую, веснушчатую девочку, которой следовало бы ещё сидеть на скамье в школе и быть привязанной к доске, чтоб выпрямить её сгорбленные плечи.
Детство так и слышится во всём, что они лепечут.
Кроме того, от них всегда пахнет хлебом с маслом!
Как восхитительно Байрон описал этих девочек!
* * *Восемь часов. Я только что вернулась из дома Армадэля. Я видела его, говорила с ним, и итог всего этого можно выразить в двух простых словах: мне не удалось. Столько же вероятности для меня стать миссис Армадэль Торп-Эмброзской, сколько английской королевой.
Детство так и слышится во всём, что они лепечут.
Кроме того, от них всегда пахнет хлебом с маслом!
Как восхитительно Байрон описал этих девочек!
* * *Восемь часов. Я только что вернулась из дома Армадэля. Я видела его, говорила с ним, и итог всего этого можно выразить в двух простых словах: мне не удалось. Столько же вероятности для меня стать миссис Армадэль Торп-Эмброзской, сколько английской королевой.
Написать Ольдершо? Возвратиться в Лондон? Нет, прежде надо подумать немножко. Нет, ещё не теперь.
Дайте мне подумать. Я потерпела полную неудачу — неудачу при всех обстоятельствах, склонявшихся в пользу успеха. Я поймала его одного на дорожке перед домом: он чрезвычайно смутился, но в то же время был совершенно готов выслушать меня. Я пробовала тронуть его сначала спокойно, потом со слезами и тому подобным. Я взяла на себя роль бедной, невинной женщины, которую он оскорбил. Я сконфузила, я заинтересовала, я убедила его. Я заговорила с таким чувством о его разлуке с другом, разлуке, которой я была невинной причиной, что заставило его противное, румяное лицо страшно побледнеть и просить меня, наконец, не огорчать его. Но какие бы другие чувства ни возбудила я в нём, я не пробудила его прежние чувства ко мне: я видела это по его глазам, когда он смотрел на меня; я чувствовала это по его пальцам, когда он пожимал мне руку. Мы расстались друзьями, но не более.
Разве для этого, мисс Мильрой, устояла я от искушения, когда знала, что вы каждое утро гуляете в парке? Я упустила время и позволила вам занять моё место в расположении Армадэля, упустила! Я никогда ещё не сопротивлялась искушению, не пострадав за это каким бы то ни было образом. Если бы я последовала моим первым мыслям в тот день, когда я простилась с вами, молодая девица… Хорошо, хорошо! Теперь это всё равно. Передо мною будущее; вы ещё не миссис Армадэль, и я скажу вам ещё одно: на ком ни женился бы он, он никогда не женится на вас. Если я не отплачу вам другим образом, верьте мне, что бы там ни вышло, а я отплачу вам в этом!
К удивлению моему, я не взбешена. В последний раз, когда я была в таком спокойном состоянии при серьёзной неудаче, из этого вышло что-то, чего я не смею написать даже в моём собственном дневнике. Я не стану удивляться, если и теперь из этого выйдет что-нибудь.
Возвращаясь назад, я зашла в квартиру Бэшуда в городе. Его не было дома, и я оставила записку, в которой велела ему прийти поговорить со мной вечером. Я намерена освободить его от обязанности подсматривать за Армадэлем и мисс Мильрой. Я ещё не придумала способ разрушить её надежды в Торп-Эмброзе так, как она разрушила мои. Но когда наступит время и я придумаю — не знаю, до чего доведёт меня оскорблённое чувство — и тогда, может быть, неудобно, а может быть, и опасно иметь поверенным такую мокрую курицу, как Бэшуд.
Я подозреваю, что более расстроена всем этим, чем предполагала. История Мидуинтера опять начинает преследовать меня без всякого к тому повода.
Тихий, торопливый стук в дверь с улицы! Я знаю, кто это. Только рука старого Бэшуда может стучать таким образом.
* * *Девять часов. Я только что отвязалась от него. Он удивил меня, явившись в расстроенном виде.
Оказалось (хотя я его не приметила), он был в большом доме, пока я гуляла с Армадэлем, и видел, как мы разговаривали на дорожке, а позже слышал, что говорили слуги, которые также видели нас. Мудрое мнение в людской состоит в том, что «мы помирились» и что господин их, вероятно, всё-таки женится на мне. «Он влюблён в её рыжие волосы» — вот какое изящное выражение употребили на кухне. «Барышня не сможет сравниться с ней, и худо придётся барышне». Как я ненавижу грубые привычки низкого класса!
Пока старик Бэшуд рассказывал это, мне показалось, что он конфузился и терялся более обыкновенного. Но я не приметила того, что с ним было в действительности до тех пор пока не сказала ему, что он должен предоставить дальнейшее наблюдение за мистером Армадэлем и мисс Мильрой мне. Вся кровь, которая только была в слабом теле этого старика, как будто сбежала с его лица. Он сделал необыкновенное усилие над собой; он имел такой вид, как будто был готов упасть мёртвым с испуга от своей собственной смелости; но он всё-таки задал вопрос, лепеча и заикаясь и отчаянно комкая в обеих руках свою отвратительную шляпу.
«Извините, мисс Гуи… Гуи… Гуильт! Неужели вы выходите замуж за мистера Армадэля?» Ревнует — если я видела ревность на лице мужчины, то я видела её на его лице, — он ревнует к Армадэлю, в его лета! Если бы я была в духе, я захохотала бы ему в лицо. Теперь же я рассердилась и потеряла всякое терпение. Я сказала ему, что он старый дурак, и приказала ему спокойно заниматься своим обычным делом, пока я не пришлю ему сказать, что он мне опять нужен. Бэшуд покорился по обыкновению, но было что-то необъяснимое в его водянистых старых глазах, когда он простился со мной, чего я ещё никогда не примечала в них прежде. Любви выпала честь производить в людях всякого рода странные изменения. Неужели это действительно возможно, что любовь сделала мистера Бэшуда настолько мужественным, что он даже рассердился на меня?
* * *Среда. Моё знание привычек мисс Мильрой вызвало у меня вчера вечером подозрение, которое я сочла нужным проверить сегодня утром.
Она всегда имела обыкновение, когда я жила в коттедже, гулять рано утром перед чаем. Когда я сообразила, что часто пользовалась этим самым временем для тайных свиданий с Армадэлем, и мне пришло в голову, что моя бывшая ученица, может быть, вырывает лист из моей книги и что я могу сделать какие-то полезные открытия, если направлю свои стопы к саду майора в этот ранний час. Я не принимала капель, чтобы проснуться рано, провела вследствие этого, ужасную ночь, встала в шесть часов и пошла из своей квартиры к коттеджу по свежему утреннему воздуху.
Не пробыла я и пяти минут у забора сада, как увидела, что она вышла. Мисс Мильрой также, по-видимому, провела дурную ночь: веки её были припухшие и красные, а губы и щёки как будто тоже распухли, точно она плакала. Очевидно, у неё было тяжело на душе; что-то, как скоро выяснилось, заставившее её выйти из сада в парк. Она шла (если только можно назвать ходьбой походку с такими ногами, как у неё!) прямо к беседке, отворила дверь, перешла через мост и все быстрее и быстрее направлялась к нижней части парка, туда, где деревья гуще. Я шла за ней следом по открытому пространству, по-видимому, совершенно неприметно для неё — она была так озабочена, — а когда она замедлила шаги между деревьями, я тоже была между деревьями и не боялась, что она увидит меня.
Скоро послышались тяжёлые шаги, приближающиеся к нам через густой кустарник. Я знала эти шаги так же хорошо, как и она.
«Вот я здесь», — сказала она слабым голосом.
Я стояла за деревьями в нескольких шагах, не зная, с которой стороны выйдет Армадэль из кустарника. Он вышел со стороны, противоположной тому дереву, за которым я стояла. Они сели вместе на валу. Я села за деревом и смотрела на них сквозь кустарник и слышала без малейшего затруднения каждое слово, произнесённое ими.
Разговор начался его вопросом о том, почему она кажется сегодня не в духе и не случилось ли чего неприятного в коттедже. Хитрая девчонка, не теряя времени, произвела нужное впечатление на него: она начала плакать. Он, разумеется, взял её за руку и старался по-своему грубо и прямо утешить её. Нет, её нельзя было утешить. Её ожидала жалкая перспектива; она не спала целую ночь, все думая об этом. Отец призвал её в свою комнату вчера вечером, говорил с ней о её воспитании и сказал ей, что она должна поступить в школу. Место найдено, условия подходят, и как только будут готовы её платья, она должна ехать.
«Пока эта противная мисс Гуильт была в доме, — говорила эта образцовая девица, — я охотно поступила бы в школу, мне хотелось поступить, но теперь совсем другое, я думаю теперь не так: я слишком стара для школы, у меня разбито сердце, мистер Армадэль».
Тут она остановилась, как будто хотела сказать ещё что-то, и бросила на него взгляд, ясно завершавший фразу: «У меня совсем разбито сердце, мистер Армадэль, потому что теперь, когда мы опять стали друзьями, я должна уехать от вас!» Такой наглости, которой постыдилась бы взрослая женщина, способна выказать только молодая девица, на «скромности» которой так упорно настаивают противные сентименталисты настоящего времени!
Даже олух Армадэль понял её. Запутавшись в лабиринте слов, которые не привели ни к чему, он взял её — нельзя сказать за талию, потому что у неё её нет — за китовые усы её корсажа и предложил ей в виде спасения от школы выйти за него замуж.
Если бы я могла убить их обоих в эту минуту, подняв свой мизинец, я ни минуты не сомневаюсь, что я подняла бы его. Теперь же я только хотела посмотреть, как поступит мисс Мильрой.
Она, по-видимому, сочла необходимым (я полагаю, что она встретилась с ним без ведома отца и не забывая, что я прежде неё была предметом расположения мистера Армадэля) выразить добродетельное негодование. Она удивилась, как он мог подумать об этом после его поведения с мисс Гуильт и после того, как отец её запретил ему бывать у него в доме! Разве он хочет заставить её почувствовать, как неизвинительно забылась она? Разве это достойно джентльмена предлагать то, что — он знал так же хорошо, как и она, — было невозможно? И так далее, и так далее. Каждый мужчина с головой понял бы, что значит вся эта пустая болтовня. Армадэль принял это так серьёзно, что начал оправдываться. Он объявил со своей грубой откровенностью, что он имеет серьёзное намерение, что он может помириться с её отцом и что, если майор непременно захочет обращаться с ним как с чужим, то молодые мужчины и молодые девицы в их положении часто венчаются секретно, и отцы и матери, которые не хотели простить им прежде, прощают им после. Такое дерзкое прямое признание в любви, разумеется, оставило мисс Мильрой только два выбора: признаться, что она думала «да», когда говорила «нет», или решиться на новую вспышку гнева. Она была так лицемерна, что предпочла новую вспышку.