Свирский Григорий Задняя земля
Григорий Свирский
Задняя земля
Документальная повесть
Главы: "Проспиртованный поезд"
"Все дороги ведут в музей"
"Самый известный неизвестный"
"Лагерник" (отрывок)
"Иван Апоста, буровой мастер, убийца-рецидивист".
В Министерстве Газа и Нефти переполох. Его и не скрывали. Из массивных дверей выскакивали грузные пожилые люди и мчались по коридору, как курьеры, прижимая под мышками бумаги и папки. Посетителей отстраняли жестом, на бегу.
У выхода на меня наткнулся знакомый по Заполярью геолог, великий циник и пьянчуга.
-- Что стряслось? -- шепнул я ему.
Он взял меня под руку и, проведя в глубь коридора, втянул в приоткрытую дверь, за которой сидели за длинным столом и стояли недвижимо человек двадцать.
В нашу сторону никто не оглянулся...
Надрывались телефоны. Председательствующий замминистра Сидоренко будто и не слыхал. Ему протянули решительным жестом одну из трубок, шепнув:
-- Косыгин!
Сидоренко взял влажной, в испарине, рукой.
-- Правильно, Алексей Николаевич! -- вскричал он, подымаясь со стула. -- Геологи нас обманули.. Сообщили о двадцатилетних запасах, а газовый промысел исчерпал себя, едва начавшись... Какое давление в магистральном газопроводе? Да, это вредительство. За это надо стрелять!.. Уже создана правительственная комиссия по расследованию... Да-да, ей придана группа специалистов-экспертов... Поименно? Член коллегии министерства профессор Горегляд, старший инспектор Цин, старший геолог Матюшкин... -- Он назвал еще несколько фамилий.
-- Хочешь поехать? -- спросил меня тот же знакомый по Заполярью геолог, когда мы прощались с ним у выхода. -- Советую! Такое бывает один раз в геологическую эпоху. После Сталина -- не помню... Редкая возможность постичь непостижимое. Заказывать тебе билет?..
ПРОСПИРТОВАННЫЙ ПОЕЗДПоезд Москва-- Воркута заправляется спиртом, как самолет -- бензином. Задымленный, с ледяными натеками состав поглощает целые цистерны спирта, правда, в различной посуде.
Я задержался у ступенек вагона в удивлении: "Столичную" грузили ящиками, прямо с автокара, расплачиваясь с носильщиками поллитровками. Затем протащили огромные, из-под кислоты, бутыли в плетеных корзинках, крича проводнице: "Да не кислота, мать, не сомневайся!..", "Не взорвем, родимая! Сами гнали!.." Когда стали подымать в закоптелом самоваре, осторожненько, чтоб не расплескалось, проводница в деревенском платке поверх форменной шапки не выдержала:
-- На посуде экономите, черти подземные!
Молодцы в парадных шахтерских кителях с золотыми аляповатыми вензелями приткнули самовар в тамбуре, пояснили коснеющими языками:
-- Не забижай нас, мамм-маша. Много ль в двух руках унесешь! А насчет посуды не с-сомневайся!..
Отходил поезд во тьме, без сигналов и толп провожатых, дымя трубами, как теплушечный солдатский состав. Кто-то спрыгнул на черный от угольной крошки перрон, упал на спину, матерясь, голося в пьяном исступлении:
-- Так и передай! Убью Петьку и ее! Убью суку!
В нашем купе битком геологов. Из коридора то и дело просовывается чья-либо голова: "Геологи, штопор есть?", "Геологи, сольцы дадите?"
Кто-то вышиб первую пробку ударом ладони под одобрительное цитирование древних текстов: "Веселие на Руси есть пити..."
Спустя час пустые бутылки у ног позванивали, как колокольцы. Птица-тройка, а не поезд. Где ты, Гоголь?!.
За полночь купе опустело. Те, кто помоложе, перебрались в соседнее, где взрывалась гитара и застуженный бас сипел:
А я выбираю свободу,
И пью с ней сегодня на "ты"!
Подкрепление от геологов подхватило с веселым остервенением:
А я выбираю свободу
Норильска и Воркуты!..
Остервенение росло по мере того, как шахтеры в соседних купе вместо того, чтобы поддержать про свободу, забивали ее традиционным ревом: "А ночка те-о-омная была-а..."
Не пело лишь наше купе. Не пело и, к моему удивлению, не пьянело. Только стало разговорчивее. Спорили о своем, на меня, дремавшего на верхней полке, никто не обращал внимания. Больше всего -- о Халмер-Ю и Никите Хрущеве. И то, и другое обернулось для России напрасной надеждой...
В Халмер-Ю, севернее Воркуты, открыли уголь. Заложили шахты. Выстроили многоэтажный город. А потом его на две трети заколотили: шахты оказались убыточными... Так он и пустует, на семи ветрах, памятником эпохи... Открывателям дали Сталинскую премию.
-- Теперь дадут Ленинскую тому, кто его закроет окончательно, -проворчал толстяк, сидевший внизу. Голос у толстяка высокий, бабий. Лицо желтоватое, как у больного лихорадкой, с широкой развитой челюстью, как у бульдога. Глаза круглые, насмешливо-печальные, с какими-то желтоватыми огнями. Татарские глаза. Называли толстяка, тем не менее, Давидом Израилевичем.
Еврей с бульдожьим татарским лицом, видно, уже все для себя решил и каждый раз отделывался шуточками:
-- Человечество было убеждено, что земля стоит на трех китах, пока не пришли геологи. Они-то и внесли путаницу.
Он чокался безмолвно с маленьким нервно дергавшимся корейцем, настолько сморщенным, что, казалось, перепутал Создатель: кожу на великана отдал низкорослому, иссохшему; она отвисала, колыхалась на тонкой шее, запалых щеках, высоком сократовском лбу: от этого, что ли, казалось, что человек ни секунды не отдыхает. Какой-то вечный двигатель.
Подвыпившие инженеры из соседних купе принесли ему зарубежный журнал мод, призывая убедиться в том, что все красавицы мира удлиняют себе глаза до его эстетического стандарта.
-- Марш отсюда! -- вскричал кореец на радость любителям подтрунивать. -- Все! К чертовой бабке!.. -- он с силой задвинул дверь купе, воскликнув с прежней яростью: -- Для геологии Хрущ страшнее Иосифа свет-Виссарионовича. Страшнее сатаны!.. Хрущ напутал на столетия. Жулико-жулико!..
Я свесил голову с полки, спросил, за что это так Хруща? Он открыл ворота тюрем...
Кореец поднял ко мне свое узкое лицо с перешибленным носом. Неестественно приподнятые ноздри его подергались воинственно. Однако разъяснил терпеливо. С цифрами, которые он помнил, как любимые стихи.
Хрущев нарушил топливный баланс страны. "Взорвал его к чертовой бабке! -- выкрикнул он. -- Доложили ему, что гидростанции дороги, строятся долго, он вскричал: "ТЭЦ! ТЭЦ! ТЭЦ!". Понатыкали тепловые, на угле, электростанции, как редиску. Что ни город, то ТЭЦ. А угля -- нехватка... Схватились за газ, как утопающий за соломинку. Газеты зазвонили: "Газ! Газ! Газ!" Перевели на газ всю прорвищу угольных станций, металлургию, электрохозяйство, машиностроение, военные заводы, химию, быт... Всю Россию!.. А газ -тю-тю!.. Очередное Халмер-Ю... -- Глаза корейца от испуга почти округлились. -- Как накормить крокодила?"
Впервые услышал тогда это выражение. Ненасытным крокодилом мерещилась геологам промышленность России.
Геологи спорили, перебивая друг друга, весь день. Давид Израилевич добродушно отшучивался, пока кто-то, сидевший внизу, под моей полкой, не заглушил всех рокочущим басом:
-- Веселиться нечего! Живем в стране неограниченных возможностей и всевозможных ограничений... -- Взяв карандаш, он начал подсчитывать на обрывке газеты, сколько миллиардов они, геологи, кинули коту под хвост. Я видел лишь его руку, разлапистую, жилистую, крестьянскую. Наконец, прозвучало свирепое:
-- Чего хорониться за Сталина, за Хрущева, Брежнева, Крепса... Сами говно! Научные подстилки! Вернетесь, повесьте у нашего Министерства красный фонарь!..
К вечеру, понаслушавшись стонущих возгласов корейца, басового рокота и благодушия Давида Израилевича, за которым угадывалось застойное отчаяние, я вскричал, сваливаясь на их головы:
-- Граждане геологи!..
-- Мы не граждане! -- вскинулся кореец. -- Уже пятнадцать лет без малого. А -- товарищи. У нас паспорта "СУ". Без ограничений. Я -- Цин! Товарищ Цин!..
С трудом убедив товарища Цина, что не вкладываю в слово "граждане" лагерного смысла, я возопил, посильно исправляясь:
-- Дорогой товарищ Цин! Товарищи и братья!.. Если верить вам, как мы вообще держимся, при таком княжении? Не летим в преисподнюю. Напротив! Запугали весь мир: Европа в рот смотрит. НАТО трясется. На чем держится Русь, если она в Халмер-Ю, как в нарывах? Миллиарды расшвыривают, как когда-то бояре с Кремлевского крыльца разбрасывали медяки. Тогда хоть смердов одаривали, а здесь кого?
Все замолчали, и стали слышны сиплые застуженные голоса за стенкой, поющие с нарочито-блатными интонациями, которые становились в последние годы среди юной полуинтеллигенции модными. Так же, как и лагерная матерщина.
Мы беж-жали по тундре,
По железной дороге...
Давид Израилевич и Цин подтянули как бы опьянело:
...Где мчится поезд Воркута-- Ленинград...
Вдруг заголосили и соседние купе, тянувшие доселе неизменный "Шумел камыш". Захрипели лагерное, как свое:
Дождик капал на лица
И на дуло нагана.
Вохра нас окружила-а-а...
"Руки в гору!" -- крича...
Лишь геолог с крестьянскими руками, сидевший подо мной, не ускользнул от рискованного вопроса. Поинтересовался только, кто я. Выяснив, что я вовсе не начальство, ни прямое, ни косвенное, и вообще -- филолог, ожил и неистовый Цин.
-- К чертовой бабке! -- перебил он пространные объяснения геолога с нижней полки. -- Зачем филологу такие подробности? Будем кратки!.. В войну Русь спасали миллионные армии. Сибирские мужики. Уральская сталь. Ленд-лиз. Партизаны и Бог знает кто еще! А ныне?! До вчерашнего дня ее держал на своих плечах один человек. Илья Гаврилович Полянский. Илюша Полянский! Вместо Атланта... Правильно, Давид Израилевич? -- требовательно спросил отходивший от испуга Цин. Сабельные глаза его сузились и заблестели.
-- Ну, любезнейший, еще два-три-четыре человека, -- выдавил Давид Израилевич, ежась под его бешеным взглядом.
-- Возможно, -- неохотно признал Цин. -- Тюменскую нефть и далее все до Тихого океана открыли еще два энтузиаста. -- Он назвал фамилии. -- А до Урала -- Илюша Полянский. Он отец Комигазразведки... -- Цин долго перечислял нефтяные и газовые месторождения, открытые Полянским. Давид Израилевич кивал безмолвно, мол, все так...
-- А мы едем его хоронить!.. Почему?.. Хрущу доложил о фонтане, он -"давай-давай"! Оглядеться не дал... "Нефть, -- кричал, -- это политика. Газ -- политика. У кого нефть, тот мир за яйца держит!.." Влипла геология в политику. По уши!.. Теперь снова нас стрелять начнут, да?.. -- И он заплакал пьяными слезами. -- Ко-ончился, Илюшенька. Живого в гроб положим...
Перед Ухтой вагон опохмелялся, каждое купе хвалило свой огуречный или капустный рассол, шел обмен рассолами, с разнотравьем, кислинкой, и вдруг шутки и разговоры оборвались на полуслове, все высыпали в коридор, обступили полузамерзшие окна. Потянулась в полярной тьме колючая проволока, подсвеченная прожекторами. Вот уже десять минут стучат колеса, двадцать, а все тянется белая, в морозном инее, колючка, и нет ей конца.
-- Княжпогост! -- шепнул Давид Израилевич. -- Вечная пересылка. По костям едем...
Вагон притих. Сникли "блатные" песни. Снова разбрелись по купе, но коридор уж не пустовал. Все время кто-то стоял, точно примороженный к льдистому стеклу.
Проводили ухтинцев, стала увязывать пожитки шахтерская Инта.
-- М-да, -- сказал вздремнувший было Цин, -- после Иосифа свет-Виссарионовича золотые финтифлюхи на кителях остались только у шахтеров и дипломатов. Под землей роющих. Перст Божий, а?
Ему никто не ответил: вагоны шли по каторжной земле. Вот уже много часов. После Инты, за станцией Сивая Маска, полярные ветры по деревьям как ножом прошлись. Елочки все ниже-ниже. Еще несколько километров, и деревья скрючились, прижались к земле, серые, морщинистые, как в тряпье; казалось, лес положили на мерзлую землю, как колонну зэков.
Станции замелькали с нерусскими названиями. Сейда, Мульда, Халмер-Ю. Нет, Халмер-Ю еще не было. Это мне показалось. Оно за Воркутой. Просто все заколочено, занесено по крыши. Ни дымков, ни тропок в снегу. Безлюдье.
Да и тундра зимой словно и не земля вовсе. Скованный льдом разлив. Изредка торчат из-подо льда кустики. Даже не кустики -- прутики. Редкие, как бородка Цина.
Перед Воркутой затолкалась проводница, заругалась. Я собрал постель, подготовил. Но ее интересовала вовсе не постель, постель подождет, а пустые бутылки. "Положенное", как она сказала. Посудой были забиты служебное купе, полтамбура, котельная и даже уборная, которую по сему случаю заперли. "Потерпишь!" -- сказала она кому-то, дергавшему дверцу.
Чтобы не мешать службе выискивать во всех углах положенное, мы сбились в коридоре, и тучный пыхтящий Давид Израилевич, с которым мы разговорились по душам, сказал вдруг:
-- У нас, любезнейший, нечеловеческая задача. Ужасная! Мы -- эксперты комиссии, которая едет убивать Полянского, вы знаете это... И его ничто не спасет, если он ошибся. Все предрешено наверху... А каждого из нас Илюша спас. -- Помолчал, глядя на меня испытующе-нервно, как смотрят порой бывшие каторжники, решившие рассказать о сокровенном. А вдруг напорешься на неверие, зевок?
-- ...Вот Цин, -- зашептал толстяк с жаром, которого я в нем и не подозревал. -- Хотите послушать?.. В сорок девятом десятку кончал. Стал бесконвойным. Появилась у Цина в Ухте любовь. А у любви сынок. Желтенький Цин, которому отец доставал молоко, меняя на него лагерную пайку. Как-то опоздал Цин на вечернюю поверку: не достал молока, избегался.
А если нет человека на поверке, значит, побег. За побег, любезнейший, расстрел. Без формальностей...
Геологи дали Полянскому телеграмму, он весь день мчался по зимней тундре на тракторных санях и вечером, окоченелый, ввалился к генералу Бурдакову, начальнику ухтинских лагерей. Генерала Бурдакова убедить -талант нужен! А уж собственные приказы он не отменял никогда...
Ввалился Илюша Полянский, руки скрючены холодом, синие, лицо поморожено, брови, ресницы в инее, вскричал прямо с порога:
-- Товарищ генерал! Куда бежать корейцу?!
Генерал на Полянского выпучился, и вдруг багровое генеральское лицо стало принимать почти осмысленное выражение. В самом деле, кругом, на каждой станции, заставы, засады, посты. И на север, и на юг... Все оцеплено. В Княжпогосте -- комендатура, в Котласе -- полк МВД. Полная проверка. Под вагоны заглядывают, в аккумуляторные ящики; по углам шарят. Как на государственной границе. Куда бежать желтолицему, косоглазому? Он же среди вологодских да вятских за версту выделяется...
Дошло, наконец, до генерала Бурдакова, застучал ладонями по своим полным ляжкам.
"И впрямь, -- хохочет. -- И впрямь... ха-ха! Куда бежать корейцу?!"
Отменил расстрел...
Или, вот, Матюшкин Ермолай. Под вами едет. "Русь непаханая..." Так его еще в институте прозвали. Непаханая, непуганая, за Вологдой от татарвы сохранившаяся... Все ухтинские геологи с безумными глазами, с сумасшедшинкой. А этот?.. В аспирантуру звал, на свою кафедру. Не идет. Баловство, говорит.
Лет пять назад зам. Косыгина, здесь в Ухте, требовал разъяснений, а Ермоша, дитя тайги, бряк: "Это и дураку ясно!.." Полянский спас. Взял его, вышибленного отовсюду, к себе... Полянский для него -- свет в окошке... Это бы ладно! Дарья, женушка его, в Полянского влюбилась. Парадокс! Полянский лет на пятнадцать старше, красавец, вроде меня. А Ермоша на это? Если б, говорит, был бабой, сам бы в него влюбился... А потом запил, уехал в Москву...
Нынче его сунули в нашу похоронную команду. Что у него сейчас за душой?
О самом себе Давид Израилевич говорить уклонился. "Повидайте Ольгу Петровну, -- сказал. -- Жену Илюши Полянского. Спросите, дорогой, как она на Колыме профессора Горегляда бутербродами спасала. Заведет Горегляда, куда охране вход запрещен, и -- бутерброд в руку... Поразительное семейство!"
ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ... В МУЗЕЙК Полянскому в те дни попасть не удалось. Утром в квартиру для командировочных, замызганную, с обрезанными газовыми трубами (кто-то из командировочных по пьянке отравился газом), постучал светлобровый безликий юноша в унтах из собачьего меха и сказал, что работает в музее Ухты и готов помочь мне...
-- Машина ждет нас, -- добавил он с мягкой настойчивостью. Что-то в этой настойчивости было такое, что я похолодел: уж не решила ли Москва переселить меня в Потьму таким путем? При Сталине это было самым отработанным методом: командировать жертву в Архангельск или Кзыл-Орду и там, вдали от друзей, забрать...
За окном стоял обледенелый "Москвич" с ватным чехлом на радиаторе. Дверцы машины вмяты, задний бампер оторван. Нет, он слишком необычен для служебной машины. Слишком выделяется...
Скорее всего, в Ухте существовал "прогулочный маршрут" -- для писателей, заезжих ударников коммунистического труда и школьников. Как в Москве существуют маршруты для иностранцев. Конвейер очковтирательства: "Лебединое озеро" с Майей Плисецкой, Третьяковская галерея или другой музей, по выбору...
И здесь музей?!
Отправился неохотно, однако о неожиданной поездке не пожалел...
На двери поблескивала тронутая ржавчиной табличка: "Профессор Крепс".
Музей-квартира! Уже легче...
Стены квартиры завешаны документами, диаграммами добычи нефти и фотографиями неведомого мне профессора Крепса с кроткими глазами и буйной шевелюрой свободного художника. На ранних фотографиях Крепс, правда, острижен наголо. И держится в стороне от кожаных регланов, позирующих фотографу.
-- Профессор был зэком? -- бестактно воскликнул я.
Юноша молча пожевал губами -- я более не задавал вопросов.
Бывший заключенный Ухтлага Николай Яковлевич Крепс был родоначальником Ухтинских промыслов, их историей и славой, -- это было очевидным. Во всяком случае, так явствовало из экспозиции музея. Вот Крепс, худющий, в ватнике, у первой буровой. Затем возле жиденького нефтяного фонтана. А вот посередине черного озерца, по колено в блестящей на солнце нефти. У него лицо именинника.