В следующем пролете был установлен кульман и обустроено место для винтов и рулеток; столы с новыми образцами машин для записи по памяти; целый ряд диктофонов; камеры и прожекторы; галогенные лампы и управляемые световые указатели; картотеки; папки – и опять компьютеры!
И здесь не было ни единого признака беспорядка, ни единой бумажки, не было даже мусорной корзины – просто идеальный порядок!
В последнем секторе квартиры-галереи стояли три телевизора, три видеомагнитофона, каких во Франции было не найти, большой экран и кресло космонавта, чтобы сидеть с максимальным комфортом. Бар с алкоголем, микроволновая печь, стеклянная электрическая плита, холодильник, такой же маленький, как и печь, мойка, спрятанная во вращающемся цилиндре, откидные полки, минимально необходимое количество посуды – все это так незаметно встраивалось в окружение, что Эммануэль почти ничего не заметила.
– Ну что ж! – подвела она итог. – Вы и вправду ни в чем не нуждаетесь. И ни в ком.
* * *Но в следующий свой визит она изменила мнение. Этот технарь, который, как казалось, нуждался только лишь в одиночестве, не так уж отличался от всех остальных, как она подумала сначала: он страдал от отсутствия друзей и общения.
Он с большим удовольствием принимал у себя Эммануэль и, несомненно, ждал ее визитов. Может, у него и не было времени на любовь, но он мог слушать ее, говорить, смеяться и шутить с ней и даже дал попробовать неповторимый шоколад со сливками.
Он совершенно не был угрюмым. Эммануэль привлекали его простота, открытость и веселость. Но этих качеств было недостаточно, чтобы она к нему приходила так уж часто. Она его навещала вовсе не потому, что ее привлекал его ум, и не потому, что хотела больше узнать о природе его исследований. Нет. Она хотела подружиться с этим гением.
Эммануэль с самого начала поняла, чем подтолкнула его на повторное приглашение: Лукас боялся, что оскорбил ее, назвав шпионкой. Он также упрекал себя в том, что при первой встрече слишком сильно сжал ей запястье. Но юноша был совершенно не жесток. Он, скорее, страдал от переизбытка доброты и вежливости. Сам того не понимая, он инстинктивно искал поводы для самопожертвования.
Эммануэль, разумеется, самопожертвования от него не требовала. Ее намного больше интересовал он сам, чем то, что он мог для нее сделать. Но он так мало о себе рассказал, что ей приходилось заставлять его раскрываться.
Постепенно он поведал ей о своем детстве в Провансе, об учебе в Марселе, поступлении в Калифорнийский университет. Там он пробыл достаточно долго, чтобы завести знакомства и получить необходимые знания, чтобы окунуться в исследования, которые он хотел проводить самостоятельно.
Эммануэль вдруг высказала сомнение:
– А разве в наши дни возможно делать открытия без сотрудничества с научной группой? Неужели на самом деле существуют исследователи-одиночки, способные сделать важные открытия?
– С тех пор как у меня появились возможности делать открытия, я не занимаюсь фундаментальной наукой, – лаконично ответил Лукас.
Эммануэль решила проявить сдержанность и не стала пускаться в расспросы об открытиях Лукаса. Она лишь произнесла:
– Какие возможности?
Он жестом указал на приборы и добавил с мягкостью, которая нивелировала сухость его ответа:
– Я смог обучаться в Беркли, потому что мой отец был богат и стар, а я был его единственным сыном. Ему пришлось умереть, чтобы я подарил свои открытия миру.
Его голос был тверд, но Эммануэль поняла, что юноша страдал от того, что смог продвинуться на научном поприще такой дорогой ценой.
– Люк Сен-Милан умер, – продолжил юноша, – а я продал Марамуй с его оливковыми и виноградными рощами. Я получил достаточно, чтобы, как и хотел, модифицировать этот дом, построенный моей матерью, которую я даже не знал. Я купил все эти приборы и обеспечил себе безбедную жизнь на долгие годы.
Потом тоном, который положил конец воспоминаниям, он добавил:
– Этого более чем достаточно, чтобы завершить мою работу.
А затем, будучи очарованным Эммануэль, он доверительно признался:
– Вообще-то, я уже закончил.
* * *Но она томилась еще на протяжении многих недель, прежде чем Лукас открыл, в чем состоит его изобретение.
Как только юноша решился на это, он просто спросил:
– Хотите быть первой, кто опробует мою новую ткань?
Эммануэль испытала разочарование. Получается, все эти великолепные приборы, все эти знания, все эти инвестиции, это заточение, секретность и все эти усилия нужны были лишь для нового слова в производстве текстиля!
Лукас заметил, какое впечатление произвели на нее его слова, и расхохотался. Но он часто смеялся…
– Я плохо знаком с высокой модой, – продолжил он. – Вы лучше меня знаете, кому доверить эту ткань, чтобы из нее сшили подходящее вам платье. Если, конечно, цвет придется вам по вкусу.
Она осмотрела отрез, который был свернут в плоский рулон, как в магазине тканей. Цвет? Да, на крайний случай сойдет. Белый всегда можно надеть. Переливчатые отблески этой ткани не были безумно оригинальны, но все же! Она не хотела открыто демонстрировать Лукасу свое разочарование: он потратил свое время и наследство на изобретение синтетических материалов, каких было немало! Ничего революционного они собой не представляли. Лукас без смущения разложил широкий кусок материала и набросил его на плечо и правую руку Эммануэль. Затем он, как заправский кутюрье, обернул ткань вокруг Эммануэль, чтобы она свисала до пола.
Эммануэль застыла с отрешенным видом, идеально соответствуя роли манекенщицы.
Затем она широко раскрыла глаза и приоткрыла рот, но оттуда не вылетело ни звука. Ткань была на месте – осязаемая, холодная на ощупь, хотя на самом деле теплая. Но Эммануэль стала невидимой.
* * *Эммануэль посмотрела на свою руку, голую ногу и платье из оранжевой кисеи, которое было на ней в тот день: все, что мгновение назад скрывала непрозрачная белая ткань, накинутая на девушку. Все это: руки, платье, ноги – вновь было представлено взору Лукаса, причем ни их форма, ни цвет не изменились.
Она ясно ощущала шов своей юбки, изгиб икры и маленькую ссадину на левом колене, которое она поцарапала накануне в парке.
Интуитивным жестом, ставшим для нее привычным, Эммануэль склонилась набок, чтобы немного приподнять платье на бедре. Но ткань не пропустила ее руку… Однако в тот же момент она почувствовала, как та соскользнула с ее плеча, увлекаемая свои весом. Девушка услышала шорох ткани, упавшей на пол. Но ее нигде не было.
У ног молодого ученого лежала лишь длинная картонная коробка, в торой должна была находиться оставшаяся ткань – но та, по всей видимости, тоже исчезла!
* * *– Ну, что? – спросил Лукас с триумфом. – Вы упорно продолжаете думать, не осмеливаясь мне об этом сказать, что месье Дюпон де Немур[13] разбирается в искусственном шелке лучше, чем я? Это потому, что вы еще серьезно не изучили мою ткань. Ведь вы начитанная девушка и прекрасно знаете, что все течет, все изменяется! Но я – славный малый, и я сотворю для вас еще одно чудо. Мы повернем время вспять, заставим Землю вращаться в другом направлении и придем туда, откуда начали.
Он хлопнул в ладоши.
И ткань вновь появилась.
Эммануэль прыгнула вперед, чтобы схватить его руки и увидеть, что находится внутри. Но она не рассчитала свои силы и толкнула Лукаса, который, не ожидая такого напора, упал навзничь на пол, утянув ее за собой.
Их губы почти соприкоснулись, Эммануэль захотела поцеловать молодого человека. В падении ее юбка задралась, и девушка почувствовала своими оголенными ногами мускулистые ноги юноши, которые ей тут же захотелось погладить. Желание побуждало ее обнажиться, раздеть Лукаса и заняться с ним любовью. Еще миг, и она бы больше не смогла противиться этому безумному желанию. Но тогда бы девушка не узнала, что ученый держит в руке…
Она с сожалением вздохнула и выпрямилась, совершив никому не нужный подвиг, тем более что ее лобок плотно прикасался к лобку Лукаса, и это дарило прекрасные ощущения! Но жребий был брошен – она перекатилась на бок, чтобы завершить свое расследование.
Широко раскрытые руки ее друга были пусты. Но из них выскользнуло то, что Эммануэль искала: гладкая сероватая незаметная прямоугольная коробочка размером с кусочек сахара неподвижно лежала на деревянном полу.
– Ну что же! – довольно произнесла она. – Вот и эта магическая штуковина. Теперь я хочу узнать все остальное.
3
Кающийся грешник, противящийся смертному греху, не будоражил свое сознание так, как это делала Эммануэль по дороге к Марамую.
«Как глупо было сегодня говорить Жану и Аурелии, что у меня есть любовник! Зачем я болтала всякий вздор! Если иметь любовника – это значит спать с ним, то у меня нет иных любовников, кроме Марка и теперь еще и Жана. Но в самом деле действительно ли это – необходимое условие? Нельзя ли быть любовниками, не занимаясь любовью? Разве степень близости определяется сроком знакомства? Почему я не могу называть Лукаса любовником? Только потому, что мы еще не целовались? Непростой вопрос! Если бы по крайней мере у меня была возможность узнать, с чего начать, спросить совета у «Маленького Робера» или у «Большого Робера»…[14] Но нет! Они мне процитируют Мольера и Корнеля, и я запутаюсь еще больше».
Она все еще размышляла об этой проблеме, когда пришла к дому человека, которому после всех своих изысканий так и не смогла подобрать определение.
На дверь был прилеплен квадратный листочек:
«Вернусь в 19 часов».
Именно на это время они и договаривались. Эммануэль пришла на пять минут раньше.
Часы на церкви уже начали отбивать начало часа, и в это время на углу улицы появился Лукас. Едва заметив Эммануэль, томившуюся в ожидании, он ускорил шаг, но бежать не стал. Возможно, чтобы не уронить пакеты, которые он нес в руках. В них были упакованы хлеб, продукты и бутылки.
– Мы не будем ужинать в арабском ресторанчике?
– Нет, сегодня у нас праздник.
– Отлично. Что ты купил?
Он загадочно посмотрел на Эммануэль, но потом, когда порыв ветра, примчавшийся со стороны небоскребов, внезапно охватил Эммануэль и взметнул ее волосы, прилепив к ним веточки, лепестки и листики, скрутил ее юбку в спираль, восходившую вдоль бедер, проник в вырез ее корсажа и наполовину раскрыл его, продемонстрировав Лукасу великолепную грудь, которую, казалось выпек сам Пуалан[15], ученый заинтересованно осмотрел обольстительную женскую фигуру.
Эммануэль была застигнута врасплох диким порывом ветра и неожиданно для самой себя засмущалась. Вместо того чтобы воспользоваться этим обстоятельством, чтобы подарить изобретателю своего фантастического платья такой же спонтанный спектакль, который она накануне вечером предоставила посетителям галереи, Эммануэль подчинилась рефлексу, известному еще со времен земного рая: она двумя руками попыталась собрать ткань платья, чтобы прикрыть тело.
Но это лишь добавило неловкости. Лукас увидел образ, будто бы созданный воображением художника, изображающего тела безумных женщин, плодов полной раскрепощенности и невероятной фантазии. Этот образ, казалось, был создан из дерева, еще покрытого корой, мхом и любовными шипами. Его окружало сияние робкой утренней зари, которое, казалось, вот-вот должно было испариться с их тел и обнажить наготу и сочность.
Можно было подумать, что эта картина была написана кистью художника XIX века, она казалась довольно непристойной: выбившаяся из корсажа грудь, полуоткрытые губы, сомкнутые ресницы, руки, сжатые между бедер…
Если бы Лукас разбирался в искусстве, то наверняка догадался бы, что этот «целомудренный» жест как раз и вызывал изысканную похоть. Все это напоминало копию образа Офелии, которая, по замыслу ее создателя, ласкает сама себя. И вихрь, который сорвал с нее одежду, был настолько прекрасен, что она готова была разделить удовольствие с возжелавшим ее тело.
Но в тот день у молодого человека не было времени для искусствоведческих изысканий: ветер стих и развеял все эти химеры с такой же внезапностью, с какой их и породил.
Эммануэль пришла в себя, быстро привела в порядок одежду и сунула руку в карман Лукаса, чтобы найти там ключ и открыть входную дверь.
Пронзительный свист заставил девушку отпрянуть назад с такой скоростью, будто ее укусил зверь.
– Виноват! – извинился ученый. – Я не обновил отпечатки пальцев.
Взяв пакеты поудобнее, он вытащил ключ, сдавил его большим и указательным пальцами и затем вновь вставил в замок. Дверь тут же открылась.
Эммануэль с запозданием подумала, что этот дом полон загадок. И она высказалась в свойственной ей манере:
– Ты мне еще не показывал свою гремучую змею.
– Я хочу научить ее распознавать твои отпечатки. Ведь лифт уже повинуется твоему голосу. Если получится, я смогу наконец дать тебе ключ.
– Зачем?
– Потому что ты – единственный человек, которого я принимаю в своем доме с удовольствием. Кто еще посмеет позвонить в мою дверь, когда я работаю, и при этом получит от ворот поворот?
– Ты хоть иногда не работаешь?
– Например, сейчас. Ты не заметила, что я надел фрак?
– Заметила. И мне очень нравится его цвет. Тебе он идет гораздо больше, чем твои каторжные одежды.
Но потом Эммануэль все же не удержалась от реплики:
– К чему эти излишества? Праздничная одежда, поход в магазины?
Но внезапно она прервала свою эскападу и восхищенно воскликнула:
– Святая Маргарита Мария Алакок![16]
Лукас нажал на выключатель, который управлял общим освещением лаборатории. Но прожекторы и потолочные светильники остались погашенными. Вместо их неподвижного света в широкий прямоугольник, куда дневной свет проникал лишь фильтрованным, смягченным – шепчущим, как любила говорить Эммануэль, – из бойниц, пробитых высоко на стенах, по всей комнате вдруг заискрилось, задрожало перемещающимися бликами сияние изумрудов, топазов, аквамаринов, бирюзы, гранатов, сапфиров, аметистов, карнеолов, опалов и рубинов.
– Как красиво! – воскликнула Эммануэль. – Я как будто в космосе! Как тебе удалось привлечь столько метеоритов и настроить игру их света?
Но ее практичность взяла верх над поэтическим настроением, и, прежде чем Лукас успел ответить на первый вопрос, она спросила:
– Все эти включенные приборы и лампочки не перегреют твое оборудование? Не повредят твоим микросхемам? Не взорвут мозг компьютерам? Я раньше замечала, что у тебя работают одновременно не больше четырех-пяти компьютеров.
– На самом деле они не работают, лишь включены в сеть. И только для того, чтобы украсить помещение. Ведь без должного освещения нет и праздничного настроения, не так ли? Пусть они выполнят роль китайских фонариков или фейерверков.
– Великолепно! Но что же мы празднуем? Первый показ твоей исчезающей ткани вчера вечером?
– Это, – ответил Лукас, – уже в прошлом. Сегодня после полудня я получил еще одну новость: результат биологических тестов, который я с нетерпением ожидал, хоть они и были формальными. В моей «Формуле 8» нет ни следа токсичности, и она полностью переносима! Я знал это и раньше, но хотел быть уверенным на все сто процентов, чтобы не отравить тебя. Все о’кей! Мыши и морские свинки остались такими же резвыми, как и я, когда переходил от белого вина к красному и от шампанского к шартрезу. Кстати, что будем пить сначала?
Эммануэль посмотрела на вино и воскликнула:
– Ну и поворот! Но почему же ты изменил своим винам из Прованса? Они в чем-то провинились перед тобой?
– Нет. Но я их пью каждый день: это своеобразное топливо для мыслей, оно не подходит для развлечений.
Эммануэль хотела бы, чтобы Лукас еще немного рассказал о результатах исследований, ей не все было понятно.
– Лукас, обычно ты выражаешься яснее. Что еще ты изобрел? Нечто съедобное?
Он почувствовал в ее голосе опасение и развеселился:
– Не бойся! Впрочем, узнаешь за ужином. А теперь – за дело!
Он положил в печь полупрозрачный контейнер, с которого снял крышку.
– Что это? – спросила Эммануэль.
– Пирог из гусиной печени.
– Самонагревающееся суфле!
– Нет, оно превращается в бабочку. Ты видишь лишь куколку. Пока она будет эволюционировать, у нас будет время для закуски.
– А есть еще и закуска?
– Да, но только одна: авокадо с икрой, королевской икрой, как меня уверяли. Очень бледной. Как жемчуг. Она – молочная.
Эммануэль восхищенно присвистнула.
– На десерт, – завершил Лукас, – мы вернемся к более привычной кухне: к торту с манго.
* * *Эммануэль помогла Лукасу накрыть на стол. Она пожалела, что он не подумал о цветах, и предложила зажечь свечи.
Эта идея, по всей видимости, шокировала Лукаса:
– О чем ты говоришь? Оттуда у меня это старье? Может, тебе еще и цветы нужны?
«Даже у гениев есть свои недостатки, – мысленно утешила себя Эммануэль. – Так или иначе, для моего дыхания это пойдет на пользу. Нарциссы Аурелии меня прилично одурманили».
Ужин удался на славу, хорошее настроение Эммануэль и Лукаса преобразовалось в приятную эйфорию. Эммануэль свернулась калачиком в большом кресле из синтетической кожи и стали, которое служило Лукасу наблюдательным постом, когда тот был один. Сам он расположился на семицветной подушке. Эммануэль отметила, что не видела ее раньше.
– Она была в лаборатории. Я ею воспользовался, чтобы сориентироваться.
И чтобы не оставить гостье времени на вопрос «Сориентироваться в отношении чего?» – он добродушно вернулся к старой истории:
– Так ты говорила, что на выставке все прошло хорошо?
Эммануэль ответила философски:
– Для окружающих – да. Для науки – не очень. У твоей ткани есть некоторые недостатки.
– Это невозможно. Она саморегулируется, ткань абсолютно надежна.
– Видимо, неисправность в блоке управления.
Но Лукас был категоричен:
– Нет! Он тоже надежен на сто процентов. Я его испытывал.
– Возможно. Но все-таки можно предположить, что на пятьдесят процентов он барахлит.
– Он не подчинялся, когда нужно было сделать ткань невидимой?
– Скорее, он не хотел возвращать ее на место. Отдаю ему должное: ему присуща психологическая тонкость. В общем и целом он доставил удовольствие большому количеству людей. Без него я не могла бы добиться такого успеха. Что бы я ни говорила, но я не всегда такая смелая, какой могу показаться. Иногда я бываю трусоватой. Но твой механизм не оставил мне выбора.