— Курочкин, — спросил я, когда нас, наконец, соединили, — ты письмо получил?
Он не спросил меня, что за письмо. Капризным голосом он сказал: «Так и знал, что это твои дурацкие шутки». И устало вздохнул. Такова, дескать, его нелегкая доля — всю жизнь терпеть меня и мои шутки. Труженик. Борец за благо народное. Жертва Давыдова.
Но письмо, значит, он тоже получил.
— Нет, Курочкин, это не мои шутки. Это кто-то другой пошутил. Я думал, ты что-то знаешь.
— Давыдов, — он убрал из голоса усталость, но капризные интонации сохранил, — ты, вообще, можешь представить, как я занят? У меня только на сегодня… — тут он шумно зевнул и привычно зашелестел своими депутатскими бумажками. Так, словно собирался огласить с трибуны полный перечень дел, назначенных на день.
— Все, все! Хватит! Верю! — перебил я, чтобы он и в самом деле не вздумал перечислять свои дела.
— А ты тут со своим письмом, — довольно закончил Курочкин.
— Письмо не мое, Юра. И текст — слово в слово…
— Ну да…
— Один в один. Я же его на память помню. Только дата изменена.
— Дату я заметил. Так это — не ты?
— Говорю тебе — не я!
Наконец, и он задумался, а тут, и правда, было о чем подумать.
— Скажи, Юра, а на какой адрес тебе пришло письмо?
— На мой ящик в Верховной Раде. А что?
— Посторонний человек при желании мог узнать этот адрес?
— Довольно легко. Это открытая информация.
— Так, может, ты ответишь ему? — спросил я Курочкина так просто и между делом, словно вовсе не за этим звонил.
— Я? Отвечу? Ты издеваешься, Давыдов?!
— Ну, представь себе, что это письмо от твоего избирателя. У тебя же есть избиратели? Одному пенсию неправильно насчитали, другому льгот не додали…
— А третий присылает ультиматум…
— Кстати, уже четыре часа дня.
— Ну и что?
— Ты должен ответить ему до шести. У тебя два часа осталось.
— А третий, — взревел вдруг Курочкин, — присылает ультиматум, подписывается Императором Карлом и требует до шести вечера отвести войска… откуда он требует войска отвести?
— От Лейбаха…
— От Любляны, значит. И вернуть ему Истрию! Хорош я буду, если с моего адреса в Верховной Раде уйдет ответ на эту… это… Вот, слов нет, честное слово.
— Отправь с другого адреса, если все дело в этом…
— Не в адресе! Что ты дурака валяешь! — уже спокойнее буркнул Курочкин. Ты же знаешь, что не в адресе дело!
— Ну, хорошо. Давай подумаем несколько дней. Да? А потом свяжемся.
— Давай. Хотя… Ну, ты сам найдешь меня.
Видно, он хотел еще раз сказать, что ему это не интересно. Но не сказал. И хорошо, что не сказал. Я ведь знал, что интересно и важно. По-прежнему важно, хоть с тех пор, как все началось, прошло двадцать лет.
1984
Я давно себе не верю. Не верю тому, что помню. Я знаю точно: все было не так… Но как? Я был бы рад, да, я хотел бы увидеть сейчас (только со стороны, невидимым соглядатаем из дальнего угла), что же происходило на самом деле. Еще раз услышать, о чем меня спрашивали и что я отвечал? Кабинет Синевусова с окном, выходящим во внутренний двор и безжизненный свет люминисцентной лампы в камере… Десятки раз я видел их во сне, сотни раз вспоминал. И всегда по-новому, всегда иначе. А ведь каждая минута допроса, каждый день, проведенный в стылом пространстве, вычлененном из остального мира бетонными панелями камеры внутренней тюрьмы, отличались от других минут и дней. И эти различия, иногда едва заметные, иногда громадные, давно затерты и закрашены вымыслом и снами. Слой за слоем ложились мысли о том, чего не было, но быть могло на воспоминания о том, что было, но чего могло не быть. И каждый новый слой в своем правдоподобии не уступал предыдущему, но превосходил его. Так что же я теперь могу и должен вспомнить? О чем меня спрашивали? Что я отвечал? Да был ли я там, вообще? И был ли Синевусов?.. Ну, он-то, положим, был.
Как были и другие. Во время допросов они заходили в кабинет Синевусова. Иногда, приветствуя вошедшего, майор вскакивал, стоял, дожидаясь позволения вновь умостить свой зад на мягкой коже кресла, и вернуться к работе. Но чаще просто вскидывал руку в дружеском приветствии, ласково и тепло улыбаясь. И так он вел себя не только с равными ему по званию майорами, но и с теми, кто уступал размерами звездочек на умозрительных погонах, (я никогда не видел Синевусова в форме) и с теми, у кого этих звездочек вовсе не было. Да и со мной он всегда держал себя корректно, даже дружелюбно. И неизменно сочился маслом.
Он подробно расспрашивал об Истеми, об отношениях, которые сложились у Императора Карла с Президентом Бетанкуром, об истории войн между Каганатом и Халифатами. Он расспрашивал о многом, а интересовало его все. Его вопросы часто удивляли меня. Удивляясь, я старался не подавать виду. Он же, напротив, живо реагировал на мои ответы, переспрашивал и уточнял одно и то же по два, по три раза. И всегда очень внимательно слушал. Он любил смотреть, как на школьных контурных картах я рисовал границы наших стран, как ползла жирная красная линия — след новенького польского фломастера, который он доставал из ящика стола специально для меня — то, совпадая с бледно-синим пунктиром европейских границ, то отклоняясь от него, рассекая по живому территории суверенных государств. Как-то за этим занятием застал нас генерал, начальник Синевусова. Мягким жестом он усадил вскочившего майора и велел продолжать допрос.
К тому моменту я уже протянул красный барьер по границе Болгарии с Грецией и двигался на север вдоль болгаро-югославской границы. Соблюдая ее изгибы, я не спеша добрался до Дуная. Тут генерал остановил меня.
— Вы сразу подписывайте, а то не все понятно. Это что? — он постучал пальцем по четырехпалой кисти Пелопоннеса.
— Это халифаты, — я написал «ОИХ» между Патрами и Дельфами.
— А это? — генеральский палец уперся в Болгарию.
— Каганат.
Я заметил опасливый взгляд Синевусова, брошенный на генерала. Синеусовский лоб заблестел мелкими каплями масла.
— Подписывайте, ну! — потребовал генерал.
За годы службы он неплохо выучился этой фразе. Я вывел «ЗК» над болгаро-румынской границей, потом, не дожидаясь новых вопросов, на территории Югославии написал «СРК». И объяснил: «Словенорусская Конфедерация».
— Буржуазная республика. Территория 9,5 миллионов квадратных километров, население 210 миллионов человек. Армия — 2 миллиона человек, есть ядерное оружие, — тут же дал справку Синевусов.
Я ему этого не рассказывал, а он меня не спрашивал. Значит, сам нашел в документах. Или Курочкин… Его ведь тоже где-то допрашивали. Может, рядом, за стеной в соседнем кабинете. Тогда я не знал наверняка, что кроме меня арестован еще кто-то из наших. Но догадаться было не сложно.
Генерал стоял, тяжело опираясь на синевусовский стол, и внимательно рассматривал карту.
— Ну, дальше, — потребовал он.
От Дуная граница Каганата пошла на северо-восток, рассекла пополам Румынию, оставила Украину без девяти западных областей и уткнулась в синюю ограничительную линию. Карта закончилась.
Не дожидаясь генеральских напоминаний, я отыскал нужное место, поставил жирную точку, большими буквами написал Умань и подчеркнул.
— Столица, — объяснил я.
— Так, а на юге? Вот это чье? — он постучал по Мраморному морю.
— Ага! — спохватился я. — Конечно, наше! — и отделил от Турции ее северо-запад. Красная полоса соединила устья Гедриза, Парсука и Сакарьи.
— Наше?! — ухмыльнулся генерал. — А турки согласны, что это наше?
— Никаких турок там нет. Это линия прекращения огня по перемирию 1975 года. Фактически, это — граница Каганата и Халифата. Правда, Словеноруссия считает, что проливы должны принадлежать им, но это же не серьезно.
— Не серьезно? — еще раз ухмыльнулся генерал. — Ну, хорошо. Продолжайте, — кивнул он Синевусову и пошел к двери. Но вдруг остановился: — А если Словеноруссия нападет на Халифат? Такое ведь может быть?
— А Советский Союз может напасть на Иран? — спросил его я, чтобы он понял, какую глупость сморозил. Но он понял что-то совсем другое? Все мои слова они толковали по-своему.
— Откуда такая мысль? — Генерал посмотрел на Синевусова. Тот беспомощно затряс головой. — Значит Словеноруссия у вас — аналог Советского Союза? Вы это имели ввиду?
Если человек что-то хочет услышать, он услышит нужное, что бы ему ни говорили. Мне оставалось только пожать плечами:
— Если бы хотел — сказал бы. Словеноруссия — не Советский Союз, а Запорожский Каганат не… — я замолчал, подбирая подходящее государство. — Никакая наперед заданная страна, — подвернулся огрызок формулировки из матанализа…
На следующем допросе я опять рисовал Синевусову карту. На этот раз — карту Халифатов.
— Кстати, — спросил он, разглядывая рисунок, — как, вообще, возникла идея такой странной игры?
Если человек что-то хочет услышать, он услышит нужное, что бы ему ни говорили. Мне оставалось только пожать плечами:
— Если бы хотел — сказал бы. Словеноруссия — не Советский Союз, а Запорожский Каганат не… — я замолчал, подбирая подходящее государство. — Никакая наперед заданная страна, — подвернулся огрызок формулировки из матанализа…
На следующем допросе я опять рисовал Синевусову карту. На этот раз — карту Халифатов.
— Кстати, — спросил он, разглядывая рисунок, — как, вообще, возникла идея такой странной игры?
Синевусов задавал этот вопрос не меньше пяти раз в день. Каждый день. Он выбирал момент, он отвлекал мое внимание, он маневрировал как Суворов под Измаилом, и раз за разом, требовал от меня повторения ответа — короткой фразы, которой не верил. Я вытвердил эту безобидную выдумку, простите, свои показания, и барабанил как дети — «Мороз и солнце», как студенты — определение материи по Ленину, как пенсионерки — цену ста граммов сливочного масла. Почему-то я решил, что сказанное однажды меняться не должно. Вот я и не менял. Синевусов слушал, скучал и ждал подходящего момента, чтобы снова, так, словно, на него снизошло небесное озарение, удивиться:
— Кстати, как, вообще, возникла идея такой странной игры?
1983
Яблонцы, Яблоневые, Яблоневки, Верхние и Нижние, Великие и Малые, разбросаны по Житомирской области так часто и густо, словно не дуб-сосна-береза, а яблоня — главное дерево украинского северо-запада. Нам досталось Великое Яблоневое. На кормление, на поселение, на разграбление. Три с половиной недели колхозной жизни.
Десяток жуковатых тарантасов ЛАЗ, удушливых, укачливых, старательно вырабатывавших второй ресурс, стартовали из университетского студгородка около половины одиннадцатого часа дня. И длинной колонной — впереди ГАИ с мигалкой, и сзади тоже — двинулись на запад. Границу киевской области пролетели — не заметили. К обеду миновали Коростышев.
— Ну что, Коростышевский, — ткнув твердым «ч», словно пальцем под лопатку, встал в автобусном проходе доцент Недремайло, — проезжаем вашу историческую родину?
Сашка Коростышевский чуть отвел в сторону пыльную занавеску и глянул в окно. Вдоль дороги тянулись какие-то кустарники, невысокие соснячки. Стадо поджарых коров, сбившись на обочине, провожало нас голодным взглядом.
Недремайло подождал ответа и отвалил, не дождавшись.
— Он свою историческую родину на твою обменять хотел, — толкнул Сашку его сосед, Вадик Канюка.
— А зачем ему это? — не понял Коростышевский. Кустарники за окном сменились гигантскими кучами мусора.
— Не это, — раздраженно бросил Вадик. Сашка не желал понимать его намеки. — Что ты там высматриваешь?
— Никогда тут не был, — медленно протянул Сашка. — Интересно.
— Торжественный въезд князя Коростышевского в отчий удел. Колокольный звон. Крестный ход. Пейзане и пейзанки, пастухи и пастушки, старики и старушки. Целование руки и стремени, право вето на вече и право первой ночи на вечер…
— Неплохо бы, — согласился Коростышевский. Свое княжество — и никакого матанализа, никаких дифуров.
Мы с Курочкиным тихонько писали «гусарика». Коростышевский с Канюкой сидели перед нами — их разговор был слышен.
— Не мелочись, Коростышевский, — не отрываясь от карт, посоветовал Курочкин, — сейчас тебе не времена феодальной раздробленности. Завоюй пару соседних областей, объедини их под твердой рукой и грози шведу из своего Коростышева.
— Вам, любезный, грозит вторая взятка на мизере, — холодно отозвался Канюка. — Не отвлекайтесь. Государственные дела решат без вас. Не всякая кухарка способна управлять удельным княжеством.
Почти до самого Житомира колонна шла не останавливаясь, не задерживаясь, аккуратно наматывая километры трассы М-17. Первыми откололись два автобуса, шедшие прямо перед нами. Они свернули на юг, на Бердичев. А вскоре и наш, прощально мигнув фарами, двинул на север. Где-то за Черняховом, на границе Володарск-Волынского района залегло Великое Яблоневое.
Нашли мы его уже в сумерках, а разглядели только на следующий день. Маленькое село, по пояс ушедшее в осеннюю грязь. С востока и юга его окружали яблоневые сады, а северной окраиной Великое Яблоневое выходило к берегам могучей сибирско-европейской реки «Дружба». Сразу за нефтепроводом начинался сосновый лес. Но привезли нас в эту глушь не нефть качать. Привезли нас собирать яблоки — антоновку и симиренку.
А что еще, если подумать, делать осенью студентам-радиофизикам?!
Главная улица села, Имени Ленина, мощеная годах в пятидесятых, а потому все-таки проходимая, сразу за околицей превращалась в ржавую топь, в череду луж, в дорогу, разъезженную и разбитую. Дорога шла через сад и делила его на две половины. По одну сторону от нее росла антоновка, по другую кустилась симиренка. В Великом Яблоневом все делилось на две части — двоилось и половинилось. Фруктовый дуализм. И нас разделили. Просто и без затей — пополам. На две бригады. Одной доверили антоновку, другой — симиренку. Нам с Курочкиным выпала симиренка.
— Ранеты — высокоценные зимние сорта яблок. Какие вы знаете ранеты? — местный агроном, а может быть, кладовщик или завсадом, одним словом интеллигент села — очки, пиджак, картуз и усы (чтобы прятать в них легкую лукавую улыбку), решил показать нам, что мы недоросли столичные. Нам было лень с ним спорить. Нам вообще было лень.
— Запоминайте. А лучше — запишите: в группу ранетов входят сорта «английский», «Баумана», «бумажный», он же «шампанский», «канадский», «кассельский», «курский золотой»…
— По алфавиту чешет, — шепнул мне на ухо Курочкин. — Как на первом курсе сельхозакадемии вызубрил один раз, так ни на букву и не отступает.
— Ты, посмотри, — заметил я, — он за спиной пальцы загибает. Чтоб не ошибиться.
— … «ландсбергский», «орлеанский», он же «шафран красный», «писгуда», «серый»… — пальцы садовода сложились в кулаки… — и «Симиренко». — Он оттопырил указательный палец и задумался. Что-то у него не сложилось.
— И ранет «Симиренко», — повторил он. — Перед вами.
— Вы «бергамотный» сорт пропустили, — вежливо напомнил садоводу Мишка Ренгартен. — Ранет «бергамотный», выведен Мичуриным из глазка сеянца антоновки, привитого на грушу. Плоды средней величины, округлые и лежкие…
— Троечник, — вынес садоводу безжалостный приговор Курочкин.
— Правильно, — подтвердил садовод. — Ранет «Бергамотный». Всего двенадцать. — И зачем-то поднял над головой «викторию» — V. — Откуда знаешь? — потребовал он у Мишки ответа.
— Изучал проблему, — коротко и с достоинством ответил Мишка.
— Откуда знаешь? — повторил вопрос Курочкин, часом позже. Мишка хитро ухмыльнулся. Мишка часто хитро ухмылялся. Он работал над ОТВ, Общей теорией Всего. Теория относительности Энштейна входила в ОТВ, как частный случай. Чтобы однокурсники и соседи по общежитию не мешали, Мишка разрабатывал теорию Всего по ночам. А чтобы самому им не мешать, он работал в шкафу. Мишка одевал куртку с капюшоном, брал толстенную общую тетрадь с выкладками, настольную лампу, которая крепилась на шее, и отправлялся на несколько часов в шкаф. Спал он днём, а на пары вообще не ходил.
— Ты Большую Советскую Энциклопедию хоть раз открывал? — поинтересовался Мишка у Курочкина.
— Ну.
— На букву «К»?..
— Зачем? — не понял Курочкин.
— Фамилию свою искал?
— Может, и искал. Курочкиных, как собак нерезаных.
— Верю. А Рейнгартены — продукт штучный. Вот я и листал энциклопедию, искал однофамильцев…
— Миша, ты не понял, — вежливо остановил его Курочкин. — Я тебя о яблоках спрашиваю.
— Не хочешь ты Курочкин, мозгами работать, — тяжело вздохнул Мишка. — Статьи «Рейнгартен» и «ранет», вернее — «ренет», в энциклопедии на одной странице. Компрене ву?
— Иес, — подтвердил Курочкин.
А Канюка с Коростышевским ушли в антоновцы. Я видел, как другой усатый садовод читал им лекцию об антоновке. Руки он держал за спиной и, перечисляя — уж не знаю, что он перечислял, — аккуратно загибал пальцы. В антоновцы попала и Наташа Белокриницкая. Мы с Курочкиным сделали вид, что ничего не случилось.
Великое Яблоневое было селом двухпартийным. Антоновцы собирали антоновку, мочили ее, возили на кондитерскую фабрику в Житомир, ели мармелад и желе. Они гордились тем, что их сорт — народной селекции. В саду антоновцы работали тремя бригадами: имени авиаконструктора Антонова, имени демократа Максима Антоновича и имени незаконно репрессированного Антонова-Овсеенко. На выборах председателя, они неизменно выдвигали своего, всячески интриговали против симиренковцев, писали на них жалобы в райком и в обком. Бригаде студентов предложили взять имя художника Федора Антонова, но неожиданную прыть проявили наши барышни. Кандидатуру художника они зарезали и назвали свою бригаду свежо и оригинально: «Антоновка». Антоновцы умилились и назначили бригадиром Канюку.